Текст книги "Пленники Сабуровой дачи"

В результате всех этих раздумий он явился к госпиталю существенно позже обещанного. Была даже мысль незаметно сбежать, а вечером прийти с извинениями, но родительский инстинкт взял свое: Двойра возбужденно беседовала под дверью госпиталя с каким-то парнишкой-красноармейцем, и происходило, кажется, что-то важное, значит, Морской обязан был быть рядом.

– Явился, не запылился, – фыркнула Двойра вместо приветствия.

– Неправда! – парировал Морской, отряхивая уже успевшие загрязниться по колено брюки. – Как наши дела?

– Ты бы не спрашивать должен, а знать. Ты же вроде с самого утра обещался прийти все разведать? – Она еще немного поругалась, но быстро сжалилась: – Ларочке лучше. Видишь, уже и из госпиталя сплавляют. Самостоятельно Ларочка пока передвигается с трудом, но ее переводят в обычную больницу. Женька уже ждет там, на месте. И с заведующей отделением я договорилась. Обещают режим повышенной заботы. А это, кстати, Дмитрий Санин, – Двойра кивнула на красноармейца. – Пока я ломала голову над тем, как перевозить нашу девочку, он уже все устроил. Говорит, привык доводить все дела до конца, а Ларочку спас именно он – я тебе рассказывала, помнишь? – поэтому не собирается отстраняться, пока ее не выпишут. Феноменальный молодой человек, правда?

– Не выдумывайте, – легко отмахнулся парень. – Никакого феномена. На моем месте любой поступил бы так же. В графике сегодняшних разъездов все равно стоит больница, так почему бы нам не сместить эту поездку на первый план?

Морской представился, горячо пожал парню руку и попытался найти нужные слова:

– Даже не знаю, как за такое отблагодарить! – сказал он и осекся, вовремя вспомнив, что все имеющиеся в свободном распоряжении средства отдал вчера Двойре. – В наше сложное время, когда жестокость становится нормой, а массовые смерти обесценивают жизни тех, кто спасся, ваш поступок особенно ценен… – Морской и сам не знал, откуда у него в голове такие сложные пафосные конструкции, и смутился, опасаясь быть заподозренным в неискренности. Впрочем, парень особо не слушал: вежливо склонил голову, как гимназист во время нудной речи учителя, изображал внимательность, а сам при этом глядел куда-то вдаль. Отследив его взгляд, Морской вздрогнул – в кабине грузовика, разговаривая о чем-то с водителем, полулежала-полусидела Лариса. Дочь совершенно не изменилась за последние годы, разве что еще больше похудела. И губы – губы были пересохшие и, кажется, потрескавшиеся, как в детстве, когда Морской после долгих зимних прогулок возвращал Двойре ребенка с обветренным лицом.

– Папа Морской! – Ларочка почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, свесилась через опущенное стекло окна. – Мама говорила, что будет сюрприз, но я не знала, что прямо такой. Ох! – Но первая радость тут же затмилась тенью. Ларочка схватилась за бок и, сморщившись, вжалась в спинку сидения.

Начался переполох.

– Тебе нельзя делать резких движений! – бросилась к дочери Двойра. – Все в порядке? Покажи, я посмотрю! До перевязки вообще не двигайся! Тебя Женька сам перенесет, слышишь? Господи, как же вы доедете до больницы!..

– Видимо, надо спешить, – сам себе сообщил парень и лихо запрыгнул в кузов грузовика. Постучал по кабине, крикнул заправское: – Трогай! – и добавил, скорее для Двойры, чем для водителя: – Только потихоньку! Чтобы без ям.

Морской понял, что Ларочку сейчас увезут.

– Подождите! Подождите секунду! – он подскочил к кабине и, мягко отстранив Двойру, посмотрел дочери в глаза. Кидаться с объятиями он, разумеется, не решался.

– Ну и что ты стоишь? – хмуро спросила Ларочка. – Может, поцелуешь меня, будто рад встрече и вовсе на меня не обижен?

– Может, – пробормотал Морской, не двигаясь. – А за что я обижен?

– Да ладно, хоть сейчас не юли! – попросила Лариса слабым голосом. – Как будто я не понимаю… Ты обиделся, что я не пришла перед вашим отъездом из Харькова… – ошарашила Морского дочь и принялась оправдываться: – Но я ведь знаю тебя насквозь, папа Морской! Ты же не просто так попросил зайти, ты стал бы уговаривать поехать с вами. Что ты там в записке писал? – к полнейшему удивлению Морского, Ларочка процитировала: «Нас эвакуируют. Иначе не получится. Приходи как можно скорее». Я сразу поняла, к чему ты клонишь. Но пойми – без Женьки я никуда бы не поехала, а чтобы взять его с собой, тебе пришлось бы столько хлопотать, что… – Ларочка на миг сбилась, но взяла себя в руки и снова заговорила: – И потом, я глупая была. Думала, зряшная вокруг паника, ничего с Харьковом не случится. Не хотела я никуда уезжать. Тем более, папа Яков, когда с фронта написал друзьям, чтобы меня работать в госпиталь взяли, попросил также, чтобы позаботились об эвакуации, если понадобится. Я знала, что, если уж совсем опасно будет, нас с Женькой вывезут. В итоге, кстати, пришлось изрядно побегать, чтобы так и вышло. – В глазищах Ларочки одновременно умудрялись отражаться и радость встречи, и мольба о прощении. – Ну правда! Хватит обижаться! Я понимаю, что могла бы прийти и сказать тебе все это в глаза. Но я боялась, что ты станешь заставлять меня уехать.

Сердце Морского колотилось так сильно, что ему было неудобно перед окружающими. «Любить – значит видеть в человеке самое лучшее», – не к месту вспомнил он какую-то цитату и еще более не к месту произнес:

– Я тоже тебя люблю, дочь! Давай забудем все обиды…

Он наконец обнял ее, стараясь перетянуть ладонями всю боль из ее хрупкого тела на себя.

– И, главное, письма такие строгие писал, – всхлипнула Ларочка, прижимаясь к отцу. – «Привет, с праздником, все хорошо, пока»… И ни словечка от души, ни шуточки, ни жалоб. Я понимала, что ты обижаешься заслуженно, но все равно так грустила, так грустила…

– Все-все, не провоцируй меня, дочь, я же сейчас расплачусь перед всеми… – прошептал Морской, еще сильнее обнимая девочку, и мысленно дал себе слово, что никогда ни за что Ларису больше от себя не отпустит.

Обещание, конечно, тут же пришлось забыть.

– Морской, так ты идешь со мной в милицию, в конце концов? – напомнила о себе Двойра. – Если да, то надо поторопиться. Если нет – то я тебя убью… Мы должны заставить этих бездельников расследовать покушение на нашу дочь! Кто, если не мы?

Глава 6
Взрослые дети

– Я! – Сержант Горленко подскочил, вытянувшись по струнке, и тут же сообразил, что вокруг никого нет. Он просто задремал и во сне снова оказался в подготовительном лагере под Чугуевом. – Тьфу ты!

В происшедшем было погано все. И то, что задремал Коля хоть и на собственной кухне, но посреди полуразрушенного и разграбленного дома, и то, что вместо желаемых мирных картин с женой, сыном и мамой, сновидения опять рисовали картины военной жизни. Недавно в госпитале философски настроенный сын священника (хорошо, что в армию теперь берут всех, даже классово ненадежных) сказал, что это нормально – подсознание стремится в прошлое, но боится расслабиться, окунаясь в воспоминания о счастливой жизни. Однако Коле такое объяснение совсем не нравилось. Он не желал быть рабом какого-то там эфемерного подсознания.

Горленко встряхнулся, поприседал, чтобы вернуть организму хоть какое-то подобие бодрости, прошелся по дому с повторным осмотром. Выводы были те же самые: жильцы выехали давно и добровольно, спокойно забрав все, что можно унести в руках или вывезти на чем-то не очень грузоподъемном – маминой любимой тележки, кстати, тоже нигде не было, – а разграблен дом был уже потом, случайными налетчиками, возможно, и не думающими даже, что сюда еще кто-то вернется, и выковыренные с мясом доски пола, и снятые с петель двери могут кого-то сильно рассердить.

– Ну где же ты, где? – Коля был уверен, что, уезжая, Света должна была оставить какой-то знак, сообщающий о ее новом месте жительства. Поехала к родственникам в пригород? Он слышал, что многие жители оккупированных городов стремились в села, где было попроще с едой и полегче с произволом сволочей-захватчиков.

– Интересно, как теперь добираются в Высокий? – спросил Горленко сам себя, вспомнив, что центральный вокзал, с которого Света раньше выезжала в родной поселок, сейчас превратился в гору обломков.

Но если бы уезжала, написала бы письмо, оставила бы, скажем, в шкафу на Колиной полке. Хотя полок у шкафа уже не было. Сам шкаф не уволокли только потому, что он был слишком большой и крепкий…

– Надо опросить соседей! – сообразил наконец он. Соседи по квартире – кроме семьи Горленко, тут раньше жили еще два семейства – тоже явно съехали, но ведь в доме был еще один подъезд, и там, судя по целым стеклам на кухне, кто-то еще проживал… И дом напротив тоже производил впечатление жилого.

Коля нелепо топтался в коридоре, не в силах уйти и снова бросить дом на разграбление. По-хорошему, конечно, нужно было починить дверной замок, вставить стекло, поподнимать с пола вещи. Разумеется, как только найдет семью, он вернет всех на прежнее место жительства, и хорошо было бы, чтобы мама, Светланка и Вовка не увидели, во что превратился дом за время их отсутствия. Впрочем, и Харьков, и Высокий освободили уже месяц назад, а значит, Света наверняка уже пыталась вернуться домой, но, увидев разруху, решила повременить…

Тревога Коли все нарастала. Впрочем – тревога или обида? Он чувствовал себя осиротевшим и брошенным, готовым расплакаться, словно ребенок. Света была здесь и не оставила никакого послания? Как же так? Она ведь знала, что рано или поздно Коля вернется домой. Не могла не знать… И вандалы, грабившие потом квартиру – что ж они, нелюди, что ли, – по логике вещей, не должны были трогать этот знак, должны были понимать, как сложно сейчас людям найти друг друга и как важно не обрезать ниточки, способные в этом помочь.

– Только бы живы! Только бы они были живы! – бормотал Коля, снова и снова перебирая завалы на полу. Знак от жены – письмо, засечка на подоконнике, да что угодно – казался ему уже не столько маяком в поисках, сколько свидетельством того, что семья у него еще есть.

– Спокойно! – Горленко попытался сосредоточиться, разогнать застилающий глаза туман и не дать себе сойти с ума. Как говорил его боевой товарищ Володя Тумаркин: «Главное не впадать в отчаяние, и все придет!» Правда, у Володи были совсем другие исходные данные. Он два года не знал, где находится его семья. Запросы в соответствующие инстанции ничего не давали. И вот однажды в «Красном знамени» он прочел указ о награждении завода за выпуск танка Т-34 на новом месте. По фамилиям награждаемых Володя понял, что это его завод – тот самый, на котором работал до того, как уйти добровольцем. Через газету узнал адрес, через коллег разыскал семью. Два года не терял надежды, и все сбылось: жена слала письма, сопровождаемые забавными каракулями малыша и самым важным на свете «папа» от старшего сынишки. Тумаркину повезло, но Колина ситуация была иной. О том, что семья осталась в оккупированном Харькове, он знал изначально. «Харьков нас не отпускает. Вовка болеет, мама без сил. Ни о какой дальней дороге сейчас не может быть и речи, – написала Света в ответ на первую же открытку с фронтовым приветом от Коли. – На собрании коллектива решили, что меня и еще кое-кого из сотрудников, которые не могут ехать, оставляют для обороны города. Дали удостоверение. Красивое. Так что сам понимаешь – Харьков в надежных руках. Будем надеяться, немцы все же не дойдут – вести с фронта самые благоприятные». Больше от жены вестей не было, и все, что оставалось Коле, – отдать все силы, на то, чтобы выбить захватчика со своей земли. Он и отдавал. Бросал, бросался, прогонял… Был награжден, был в окружении, был ранен, прорываясь к своим… Полтора года на передовой, потом три месяца беспамятства в госпитале. Когда пришел в себя и узнал, что Харьков освобожден, решил немедля ехать. Тем более, что госпиталь, как оказалось, был неподалеку от родных мест. И вот, пришел… А дома никого…

В этот момент во дворе скрипнула калитка. Распахивая дверь, Коля не мог сдержать глупого смеха – нашлась, почувствовала, пришла!

Но это оказалась просто почтальонша…

«Жив, люблю, еду» – Коля нелепо вертел в руках телеграмму, которую послал еще вчера, и никак не мог придумать, с чего начать расспросы.

– Постой-ка, – почтальонша, кажется, была совершенно ошарашена. – Да ведь это никак ты? – Она смотрела настороженно и вместе с тем тепло. – А что седой? Да, впрочем, все мы сейчас такие. Отвоевался? – Коля закивал, а почтальонша, не спросившись, решительно зашла в дом. – Да как же ты теперь тут будешь жить? – Она прошла на кухню и огляделась. – А я как чувствовала! Знаю ведь, что дом не жилой, и ничего носить сюда не надо, но думаю, раз есть оказия в здешние места, – она постучала по увесистой сумке на плече, – то, ладно уж, зайду. Смотрю – следы. Решила даже, ироды вернулись, ну, думаю, устрою им сейчас. А это ты. Вот праздник-то! Вернулся!

Коля наконец-то ее узнал: учительница, что жила неподалеку от трамвайного депо. Химичка или что-то там такое. Все никак на пенсию не хотела уходить, за что сотрудники ее ругали, а родители учеников – наоборот. Она дружила с мамой Николая и, может быть, могла чем-то помочь.

– Какие ироды? – Коля никак не мог заставить себя спросить о главном. – Воры, что ли? Спасибо, что хотели их прогнать….

– Ох, батюшки! – подскочила учительница-почтальонша. – И правда ведь могла попасться в лапы к грабителям! Совсем из ума выжила… Чего сюда полезла?

Она попятилась к двери, и Коля испугался, что уйдет.

– Подождите! Грабителей тут нет, тут только я. Пожалуйста, присядьте, – он показал на единственную сохранившуюся в кухне табуретку. – Я только из госпиталя. Ранен был, контужен… Расскажите, что случилось!

– Да, точно, – успокоила сама себя собеседница, деловито усаживаясь. – Раз тут есть ты, то быть воров не может. Какие б были, ты б их всех уже прибил, да? – она внезапно рассмеялась. – Ах, да… Ты хочешь знать, что тут случилось. Ну, друг мой, как тебе сказать. У нас тут были немцы…

– Я знаю-знаю, – перебил Коля. – Я же не об этом. Скажите, где моя семья?

– О! – Почтальонша тяжело вздохнула, закатив глаза к потолку. – Кто ж их знает! – Он приготовился к худшему и удивился, заметив, как побелели костяшки на его непроизвольно сомкнувшемся кулаке. – Уехали давно, – услышал он сквозь нарастающий гул в ушах. – Еще перед первой немецкой зимой. Жена твоя на новое место работы перешла, там ей жилье полагалось, туда и съехали вместе с маленьким и матушкой твоей. Да ты не бойся! – Она заметила, что Коля не в себе, и принялась успокаивать: – Они не пропадут. Маменька твоя так шьет хорошо – при любой власти на хлеб заработает. Да и жена у тебя бойкая девица. Хотя, конечно, лезет на рожон всегда, когда не просят. Но, видишь, даже новую работу нашла, когда из библиотеки выгнали. Живут сейчас где-то, ждут тебя, а ты – тут…

– Вы точно про мою Светлану говорите? – не поверил ушам Коля. Света всегда была ангелом и самым добрым существом на свете. «Бойкая девица», «лезет на рожон», «выгнали из библиотеки» – эти слова настолько не вязались с ней, что Коля усомнился в здравой памяти собеседницы. – Я – Коля. Николай Горленко… Помощник оперуполномоченного Харьковского угрозыска… Сын Валентины Семеновны…

– А я что, идиотка? – обиделась почтальонша. – Конечно, помню, кто ты, и знаю, кто твоя жена. Хорошая она девица, только любит дурить. Когда немцы только в город вошли, она с такой стороны предстала – ужас прямо! Помнишь, соседи у вас были тут в квартире – немцы Найманы?

Разумеется, Коля помнил. Сосед был инженером, партийным и хорошим человеком, приехал много лет назад работать по контракту на Харьковский завод, да и застрял – на родине его как раз нарисовался Гитлер, и коммунисту возвращаться было некуда. Женился на немецкой студентке, жил тихо, скромно, рассчитывал когда-то, что Германия освободится от фашизма и можно будет возвращаться…

– Так вот, когда в первые месяцы войны наши всех немцев выселяли в лагеря, твоя Светланка их у своих родичей в Высоком укрывала! Да! Представляешь?

Коля представлял. Он сам вообще-то этот план придумал. Считал, что всех под одну гребенку грести нельзя. Думал, Найманы поживут немного в области, а потом, когда облавы на немцев закончатся, вернутся в город и принесут немало пользы СССР – оба собирались пойти воевать добровольцами. А вот что было дальше, Коля не знал, потому слушал с большим интересом.

– Как только наши отступили, а немцы еще не пришли, Светланка твоя Найманов обратно вызвала. Ну и позже те стали ей помогать. То объявление немецкими буквами на доме повесят «Тут тиф, сюда не заходить», то еще что хитрое выдумают. Сначала ведь немцы ходили по всем домам и брали все, что захотят. Возьмут часы, допустим, спрашивают: «Продашь за 5 марок?», ты отвечаешь: «Нет!», они в ответ хохочут: «Значит, подарил». Так вот в вашу квартиру из-за этого наймановского объявления долго никто не совался. Хотя поди пойми, может, у маленького твоего и правда тиф был. Тут уж я не знаю. Но он болел, мне Валя, когда юбку подшить заходила, жаловалась…

– Они переезжали с больным ребенком? – заволновался Коля.

– Нет, – успокоила почтальонша. – Переезжали позже, уже со здоровым. Хотя кто в те времена здоровый-то был? Ты послушай! Так вот, – тут она посмотрела на Колю с явным осуждением. – Ты ж, голубчик, не скрывал ни от кого, что на фронт уходишь. Ясное дело, кто-то немцам и донес. Пришли разбираться. У сына моего дорогу спрашивали к нужному дому, я испугалась, с ним пошла, так что все сама слышала. Пришли немцы, а Найманы тут как тут. Гавчут что-то на своем немецком, аж противно. Наговорили что-то в том смысле, что да, муж нашей соседки – красноармеец. Но он давно с ней не живет. Она ребенка нагуляла не от него, а он, как узнал, так из дома и ушел.

– Что? – у Коли аж глаза на лоб полезли.

– Ну ты ведь знаешь, Найманша – большая фантазерка. Придумала такую вот историю. Сымпровизировала, так сказать. Еще и сына моего вплела – вот, говорит, с ним у моей соседки давний роман. Он у вас вроде в помощниках полицая работает? Вот, сейчас наша соседка с ним распишется, и никаких бюрократических проблем уже не будет.

Коля прислонился к стене, чтобы не упасть. Услышанное казалось отвратительной комедией и мерзкой мелодрамой одновременно.

– Я сначала тоже хотела возмутиться, – продолжала почтальонша. – Потом подумала, а что – чем не вариант? Сын мой человек видный, но одинокий, забота ему женская не помешает… Опять же, какая-никакая, а комната у нее. Если маменьку твою с маленьким в мою каморку подвальную переселить, то, считай, будет у сына моего отдельное место жительства. Как люди заживут! – Тут она спохватилась и начала говорить совсем другое. – Если уж иначе жизнь Светланке не спасти, то отчего бы нам доброе дело не сделать, а? В общем, все бы было хорошо, если бы вечером, вернувшись с работы, твоя Света всю эту историю не услышала. Я как раз детали дела утрясать пришла, а тут – форменный скандал. Столько гадостей я про своего сына от нее услышала! Но простила. Потому что понимаю, – сгоряча девица говорила. Да и с маменькой твоей ссориться не хотела – она так шьет хорошо и любые продукты взамен берет, не жадничает, не злобствует. Не то что Светланка. Ишь! Сын мой ей не угодил!

Коле пришлось несколько раз напомнить себе, что перед ним – немощная, почти выжившая из ума старуха, чтобы не дать волю возмущению.

– В общем, безопасно легализовать свое положение жена твоя не захотела, потому два варианта у нее было – или оставаться жить здесь и ждать, пока немцы снова за ней придут, да еще и Найманов прихватят за вранье – облавы на родственников красноармейцев просто для устрашения устраивались регулярно, а с теми, кто их покрывает, тоже не цацкались. Или второй вариант – катиться, куда глаза глядят. Ее тогда как раз из библиотеки выгнали – небось тоже кто-то хотел как лучше, помочь хотел, а она бузить начала. Но, говорю же, – учительница с тоской посмотрела за окно, – она новую работу где-то нашла, увезла туда и мать твою, и маленького, чтобы на новом месте все начинать. А Найманы долго еще тут жили-поживали. Одни на всю квартиру, короли прямо. Добавку получали, как этнические немцы. От этого, как его… – она наморщила и без того морщинистый лоб, на миг превратив свое лицо в настоящую гармошку. – О! Вспомнила, от Вольдемара Фельдорфа, будь он неладен. Руководил он тут у нас «фольксдойчем» – службой специальной, которая всем гражданам немецкой национальности деньги раздавала. Гады! Если не немец, значит, помирай с голоду. У меня знакомая одна была, Варвара Шевелева, немка немкой – по девичьей фамилии Медер, по мужу тоже там что-то немецкое, – смело могла свои дореволюционные документы восстановить и на надбавку претендовать, но не хотела никаких подачек от оккупантов принимать. Я ее уговаривала не крутить носом, все получить и с нами поделиться – но куда там… Говорю же, никакой пользы от этого «фольскдойча» нормальным людям не было…

– Погодите, – Коля запутался в обилии неизвестных слов и зацепился за единственную знакомую фамилию. – Не тот ли это Вольдемар Фельдорф, что был архитектором дома треста «Донуголь» на Пушкинской? Я про него в газетах читал еще в середине 20-х, когда здание открывали.

– Ишь, что упомнил, – хмыкнула собеседница. – Может, и он. Да кто ж теперь разберет? Подумаешь, архитектор. Никто про него слова доброго теперь не скажет, а дом его – вот увидишь – снесут, чтобы город не позорить причастностью к таким фамилиям. Не зря Вольдемар этот сбежал. В феврале, когда немцы первый раз драпали, он с ними в бега и подался вместе со всем своим подкармливаемым сообществом. Найманы тоже тогда вещички собрали и испарились. Ну а дальше тут, – она обвела глазами кухню, – сам понимаешь, что было. Дом ничейный, охочих что стащить – много…

– А что это вы, Ольга Вениаминовна, – от волнения Коля даже вспомнил, как ее зовут, – так спокойно мне рассказываете, что хотели на надбавку немецкую позариться и, главное, что сын ваш в помощниках у полицаев ходил? Я же – как вы сами вспомнили – представитель органов все-таки. А они за такие дела никого по головке не погладят…

– Ой, да какой ты представитель, – почтальонша махнула рукой. – Все фронтовики, что по ранению в Харьков направлены, ничем, кроме стройки, тут сейчас не занимаются. Кто ж тебя, комиссованного, в органы-то снова возьмет? Толку с тебя? Им бравых заградотрядовцев подавай, а не эту вашу старую породу… И потом, – она посмотрела Коле прямо в глаза, и он шарахнулся, не выдержав исходящей от ее взгляда тоски, – погиб ведь мой Сереженька героически. Помощник помощником, а как какого-то старикашку русского патруль за нарушение комендантского часа наказать собрался, так не выдержал, вступился. Так и погиб. Расстреляли на месте вместе со старикашкой, будь он неладен.

Воцарилась долгая, напряженная тишина.

– Ладно, некогда мне бездельничать. Еще вон сколько почты по людям разнести надо, – почтальонша встала и решительно направилась к двери. – Если своих найдешь, передай им мой поклон. Хорошо твоя маменька шьет, лучше всех, кого я знаю… И что Сереженька погиб, тоже скажи. Пусть Светланке твоей стыдно станет, что последними словами человека ни за что поливала.

– Хорошо, спасибо, передам, – решив не обращать внимание на последнюю фразу, прошептал вслед Коля. Он лихорадочно пытался вспомнить, общался ли когда-то с вышеупомянутым Сережей, но ничего конкретного в голову не шло, и на душе от этого почему-то было очень гадко.

– Дверь-то закрой! – крикнула почтальонша-учительница уже со двора. – А то мало ли, воры сейчас отважные, а ты контуженный.

Коля послушно пошел в коридор и закрыл дверь. С обратной стороны. Издевки гостьи кое в чем пошли на пользу: Горленко вспомнил, что каким бы раненым и контуженным он ни был, службу все равно никто не отменял. Когда ему как уважаемому фронтовику пошли навстречу и дали направление в Харьков, он обещал сразу по прибытии в город явиться в военный отдел, в распоряжение которого командировался.

* * *

В районном отделении милиции на улице Дзержинского, куда ни глянь, творились абсурд и полнейшая ахинея.

– А теперь еще раз для непонятливых! – доносился раздраженный бас из кабинета рядом с Морским. – Как только немцы заняли Ворошиловград, вы посадили двухлетнюю дочь на повозку и повезли ее к ним. Шли пешком две недели. Так?

– Так, – отвечал усталый женский голос. – Только не в Ворошиловград, а в область. И не к немцам, а к маме. К моей маме… В Харькове тоже тогда немцы были, что я в них не видела? Вторую зиму мы в одиночку с дочкой тут не выжили бы, поэтому и пошли к родственникам. Приятного мало – вдоль дороги трупы валяются, а ты знай себе топаешь вперед и надеешься, что дойдешь, к ним не присоединившись… У кого хотите спросите, все тогда так ходили, стремились поближе к родным…

– Не перекручивайте! – не успокаивался бас. – Меня ваши родственные отношения не интересуют. Речь исключительно о геополитической обстановке. Итак, пошли к немцам – раз. А потом – второй раз! Хотя утверждаете, что приятного мало… – Женщина попыталась возразить, но собеседнику явно хотелось закончить пассаж. – Я, между прочим, ваши собственные показания читаю, нечего встревать! Как только немцы заняли Харьков второй раз, весной 43-го, вы тут же выдвинулись из Ворошиловграда сюда. Что вы тут говорили? Ах, за подружкой! Соседка в селе стала плакать и стыдить вас, мол, как же так, уезжали учиться в Харьков вместе, а домой вернулись вы без нее, оставив ее пропадать в чужом городе, и вот, вы не выдержали, пошли искать подругу. Я правильно все читаю? Вам самой не кажется все это подозрительным?

– Не кажется. В Харьков я вернулась действительно этой весной. Уходила из села, когда там наши уже стояли, а пришла в Харьков в тот же день, как вторые немцы его снова отвоевали. Но откуда я могла знать, что так случится? Я действительно за Даринкой пришла, за подругой детства. Вы бы плач тети Марийки тоже не вынесли и тоже пошли бы как миленький. Впрочем, может, вы бы и не пошли…

– Подругу нашли? – не обратив внимания на последнее замечание, проникновенно поинтересовался собеседник и явно обрадовался утвердительному ответу. – Вот! И никуда не повели почему-то, а остались обе тут, под немцами в Харькове.

– Мы остались, потому что между нами и Ворошиловградом уже была линия фронта. К тому же вторые немцы запретили выход из города. Порядки поменялись, уйти невозможно было. Послушайте, товарищ следователь! – По голосу было понятно, что женщина на грани истерики. – Я не знаю, зачем вы меня второй раз уже вызываете! Я вашему коллеге все как есть неделю назад рассказала. Ну, подумайте сами, у меня дочь тогда под Ворошиловградом осталась. Ну неужто, если бы могла, я бы к ней не пошла?

– Так и запишем, мечтала снова пойти в Ворошиловград, к немцам! – с победными нотками в голосе провозгласил следователь.

В этот момент в конце коридора с грохотом отворилась дверь. Громко всхлипывавшая женщина с плачущим ребенком на руках помчалась к выходу.

– Марш отсюда, я сказал! – заорал, выскочив вслед за ней утопающий в облаке табачного дыма мужчина.

– Что у тебя, Сень? – осторожно спросил тот самый следователь с басом, выглядывая из своего кабинета.

– Ерунда! – отмахнулся Сеня, тщательно вытирая руки платком. – Стояла на немецкой бирже труда, уехала с ребенком к фашистам на заработки, вернулась, когда немцы второй раз в Харьков вошли, вместе с немецким лейтенантом. А теперь ни в чем виновной себя не признает. Меня, говорит, обманули, условия труда и жизни для наших в Германии были ужасные, в Харькове жить лучше, и вообще, меня насильно угнали, а подпись на бирже угрозами вынудили поставить. Цирк!

– Насильно угнали вместе с ребенком? – скептически сморщился первый следователь. Потом брезгливо глянул на платок собеседника. – А кровь откуда? Ушибся, что ли?

– Вы не думайте, товарищ начальник… Я просто припугнуть ее хотел! Сколько можно юлить? Прикрикнул, стукнул кулаком по столу, а она с перепугу подскочила да об лампу стукнулась. Сама. Я осерчал, прогнал. Но вы не думайте, подпись она в следующий раз поставит как миленькая. Вы же видите, почти раскололась уже, вражина!

– Как же вы мне все осточертели! – в сердцах буркнул «начальник» и скрылся в своем кабинете, закрыв дверь.

Сеня с несчастным видом огляделся, развел руками, показывая Морскому, мол, хотел как лучше, а тут вот как вышло. Морской пожал плечами и со вздохом меланхолично постучал носком ботинка по охраняемому ведру.

Да, да, вместо планируемой борьбы за безопасность дочери Морской занимался полной ерундой: сидел в коридоре Дзержинского отделения милиции и следил за сохранностью возвращенного семье имущества. За четверть часа до этого, точно к назначенному времени, Морской с Двойрой явились в отделение. Пожилой, но на удивление подвижный для своих лет и полноватой комплекции следователь, представившийся по-граждански Опанасом Владимировичем, ждал их прямо в коридоре. Держался на удивление доброжелательно, хотя и несколько суетливо. Доверительно посетовал на загруженность и отсутствие кадров, но тут же заверил, что, разумеется, с учетом фронтовых заслуг Двойры, дело ее дочери начальство передало в лучшие руки и велело рассмотреть в первую очередь.

– Проведена серьезная оперативная работа, сделано все возможное, – вещал Опанас Владимирович с явной гордостью. – Результат – налицо: у злоумышленников, укравших с места преступления три ведра – одно принадлежало жертве покушения, а два других ее брату, – незаконно нажитое добро изъято и вот – «получите-распишитесь» – возвращено владельцам. Большего в условиях окружающего безумия требовать не рекомендуется!

Услышав, что Двойра не собирается спускать дело на тормозах и уверена, что надо установить личность стрелявшего, радушный следователь заметно помрачнел и слушал доводы визитеров с явным недовольством.

– То есть вы считаете, что стрелок может вернуться, дабы завершить неудавшееся с первого раза убийство? – с насмешкой перебил он в какой-то момент. – Вариант, что выстрел был простым хулиганством, не допускаете? То-то! Я тоже допускаю. Что значит «все равно надо найти, чтобы такое хулиганство не повторилось на других людях»? Послушайте! Даже с вашими фронтовыми заслугами подобная наглость, мягко говоря, неуместна… – сопротивлялся он, но Двойра оставалась непреклонна.

– Что ж, – осознав, что легкой победы не одержать, Опанас Владимирович суетливо огляделся и, пробормотав себе под нос: – Там занято, тут занято… где бы поговорить? – внезапно поднял указательный палец вверх: – О! Глеб Викторович-то обычной оперативной работой сейчас занимается, значит, в его кабинете и поговорим, – потом глянул на Морского сочувственно и извиняющимся тоном добавил: – Наедине, если можно. Пройдемте, гражданка Дубецкая, за мной!