Текст книги "Смерть у стеклянной струи"

– Говори: «Наша команда стала экс-чемпионом». И не соврешь и, если скажешь с чувством, народ все равно воодушевится, – предложил Морской и первым рассмеялся.

– Мы тут хохочем, – хитро сощурился Сальман, – а ведь это очень даже мысль! Только над интонациями надо поколдовать. Да и в целом получше выстроить всю речь. Поработаем?

Морской с интересом согласился.

– Ну нет! – обиделся Иван Симонович. – Это еще на час! Давайте лучше мы товарища Морского командируем завтра в Главкинопрокат для помощи товарищу Сальману. Идет? Завтра в конторе на Гоголя и разберетесь. Во сколько, Миша, ты там будешь? В двенадцать, хорошо? Вот и договорились. А то затянете сейчас на полночи. Или… – Тут он оживился: – Владимир Савельевич, может, айда с нами? У меня там э-э-э… встреча будет… деловая… с племянником. Он – ты слышал наверняка – энтузиаст. Телестудию в Харькове соорудить хочет. Давно ищет толковых редакторов. Вот и поговорите.

Морской отрицательно замотал головой.

– Тоже считаешь, что это гиблая затея? – вздохнул Иван Симонович. – Телевидение, может, и будет, только смотреть его некому. Сколько у нас, интересно, телевизионных аппаратов в городе есть? И сколько вокруг них можно разместить человек? Другое дело – кинотеатр…

Морской вспомнил, что недавно точно так же отказался идти завлитом к талантливым ребятам в студенческий театр. Все решили, мол, потому что мэтр не хочет в самодеятельность, а на самом деле….

– Я не считаю это дело гиблым, – Морской внезапно понял, что хочет быть честным. – И для меня было бы очень интересно поработать. Но… Мне нельзя. Сейчас любое начинание, где светится моя фамилия, будет в опале. Я себя скомпрометировал, других за собой тянуть не хочу.

– Э-э! – наигранно испуганно замахал руками директор и набросился на Сальмана: – И ты, подлец, меня уговорил, чтоб я пустил его на фабрику? «Любое начинание», ты слышал? Всё! Нам конец! – Все трое громко рассмеялись, но Иван Симонович вдруг посерьезнел: – Понимаю, уважаю, благодарен. Я забываю иногда, что всё… хм… ну… не гладко. Ты не переживай. Отсидишься у нас незаметно, пока всё у вас там прояснится, а потом уже можно будет в люди выходить. Толковые редакторы всегда нужны. – Он снова повеселел: – Как и контролеры ОТК, между прочим! – Окрестности огласила сирена звонка, обозначающая конец рабочей смены. – Всё, расходимся! Не смею больше вас задерживать, так сказать!

Морской направился к выходу.

– Стоп! Я еще про анкету хотел сказать, – вмешался Сальман. – Это просто рекомендация, но лучше в списке языков, которые знаешь, идиш не указывай.

– Я разве в первый раз анкету заполняю? Как будет выглядеть, что я забыл язык? – на идиш спросил Морской, вскинув брови.

– Как надо будет выглядеть, – ответил Михаил и добавил тоже на идиш: – Лично прочту твою анкету, чтобы убедиться, что ты язык не знаешь!

– Английский тоже не писать? – ехидно поинтересовался Морской. – И уж тем более – немецкий? Раз амнезия, то по всем, так сказать, фронтам…

– Немецкий нужен! – вмешался Иван Симонович. – Контролер должен уметь проверить титры на трофейных лентах. Мало ли что там может проявиться! Наши трофейные фильмы переводят вовсю, так что не надо этих глупых подстраховок – немецкий сейчас не возбраняется! Всё! Хватит разговоров! До свидания!

Спускаясь к выходу, Морской с усмешкой думал, мол, странно, что каждое заполнение анкеты неизменно вносит нововведения в твое прошлое. Иногда позорное нововведение. Еще он, между прочим, был не уверен в ответе к пункту «Есть ли родственники за границей?». Считается ли бывшая жена родственницей? Чехословакия хоть и социалистическое, но все же зарубежье… Впрочем, вряд ли кто-нибудь посторонний будет смотреть анкеты. Оно им надо? А волнительный Сальман про Ирину знать не знает, стало быть, переживать не будет.

Морской ступил на новый лестничный пролет и обалдело заморгал. Протер глаза три раза – картинка не менялась. Струящиеся из окна лучи предзакатного солнца оттеняли силуэт поднимающейся по ступенькам Ирины.

– А вот и вы! – воскликнула она. Семь лет совместной жизни Морской с Ириной обращались друг к другу на «вы», и в этом «вы» была особенная близость. – Я вас как раз ищу! Мне очень нужно рассказать вам одну тайну, – она изобразила что-то вроде мимолетного книксена и замерла. Морской даже не нашелся, с чего начать расспросы. – Лариса рассказала, где вы работаете, – улыбнувшись, снизошла до объяснений гостья, – а дамы, что выходили из ворот на проходной, как оказалось, вас прекрасно знают. Они и объяснили, куда идти внутри здания. Напугали, будто тут есть места, куда не ступала нога человека, и дали мне подробнейшие инструкции…

«Только бы не Шерочка с Машерочкой!» – мысленно взмолился Морской. Вечно шушукающиеся старушки-хохотушки из бухгалтерии были милы, но сплетни распространяли со скоростью, многократно превышающей скорость звука.

– Тут у вас и правда знатный лабиринт! – продолжила Ирина. – Передадите потом этим добрым женщинам мое сердечное спасибо? У центрального входа в будке, кстати, никого не было, и в тетрадь меня не записали. Надеюсь, вы не станете сердиться за это на бедного вахтера…

– Старик очень ответственный, – невесть зачем решил оправдать отлучку вахтера Морской, мысленно продумывая при этом, как бы незаметно увести Ирину подальше и как бы намекнуть ей, что тайны – это не совсем то, что ему стоит сейчас доверять. – Он проводит регулярные обходы дворовой территории. Тем более, что визитеров он сейчас не ожидает. Вот и покинул пост. Рабочий день закончен, в здании остались единицы: пара дежурящих в ночи рабочих наверху да те, кто не успел еще уйти, но убегает. Тут вам не газета, где граждан принимают до полуночи.

Вдруг наверху раздался сокрушающийся о чем-то бас Сальмана и успокаивающие интонации Клавдии. Морской, желая поскорее убраться с дороги, решительно распахнул дверцу подсобки:

– Сюда, скорее! – прошептал он. – Здесь поговорим.

И тут же осознал, что думал убежать, а вместо этого сам дал Ирине повод полагать, что заинтересован в ее секретах.

Глава 5. Ночь, курица, фонарь, аптечка

Вслед за Ириной заскочив в подсобку, Морской ловко прикрыл дверь и лишь потом нащупал выключатель. За последний час помещение весьма преобразилось. Коробки с пленками заполонили все вокруг.

– Черт! Нашли куда сгрузить! – рявкнул он. – Теперь не развернуться…

– Не чертыхайтесь! – пробормотала Ирина, глядя не мигая на верхнюю часть стены. – Тут святые лики…

– Ах это? Да, – Морской уже привык к росписи и позабыл, что она производит на вновь прибывших впечатление. Под черной сеткой свисающей с потолка паутины среди обломков штукатурки проступал завораживающий, выписанный по-старинному искусно лик с нимбом. Чуть ниже на очередном облупившемся участке можно было разглядеть кисть руки, вероятно, исцеляющей больного. – В основе здания лежат останки храма, – пояснил Морской. – До революции тут была Троицкая единоверческая церковь. Сам я с ней не сталкивался, хотя ее закрыли навсегда уже на нашей памяти – в 24-м году. Но местные все помнят. Иначе как «церковный двор» прилегающую к фабрике территорию не называют. Одно время тут функционировал Дом кинокультуры. Звучало колоритно: «На сеанс в церковном дворе сегодня дьявольские цены». – Ирина осторожно улыбнулась, и Морской, довольный произведенным эффектом, продолжил: – В войну зданию крепко досталось. Постреволюционная внутренняя отделка местами обвалилась, а старая, как видите, навек. – Он тоже засмотрелся. – Любопытнейшие фрески. Жаль, афишировать нельзя. Сколько их ни замазывают, как ни скрывают, все равно кое-где проступают. Руководству – головная боль, конечно. Передовое советское предприятие, и вдруг такое хм… несовременное оформление. В доступных для проверок помещениях подобных упущений не допускают, а тут – как видите, можно. – Морской хмыкнул и тут же, без перехода, строго поинтересовался: – Что вы здесь делаете?

– Это у вас надо спросить! – не растерялась Ирина. – Вы затащили меня в эту странную келью…

«Ах так? – Морской опешил, но сдержался. – Что ж, значит, будем делать вид, что ничего удивительного в ее визите нет».

– Не келья, а гостиная, – бодро сказал он, перекладывая коробки и расчищая побольше места на старой подранной софе. – Присаживайтесь! Здесь, конечно, душно. Окно глухое и не открывается. Для перекуров место не годится, но чай мы тут с товарищами в перерыве попиваем… – Он показал на примус и достал из тайника разодранную пачку с синей этикеткой «Чай Краснодарский. Второй сорт». – Раз уж почтили мое скромное место службы своим визитом, не откажитесь угоститься…

– Вам что, вообще не интересно, почему я к вам пришла?! – с обидой прошептала бывшая жена. – Такого я от вас не ожидала!

Морской страдальчески закатил глаза к потолку, но вспомнил, что у Ирины вчера убили мужа и сама она подверглась нападению, и что Галочка, конечно, не одобрила бы, начни он раздражаться.

– Конечно интересно. Извините. Я думал, вам комфортней без расспросов. – Он сел на шаткий табурет у двери и, подавшись вперед, приготовился слушать.

– Я пропала, – сказала Ирина и с вызовом посмотрела на Владимира. Так, будто он во всем и виноват. Потом смутилась, опустила глаза и неразборчиво, но очень драматично забормотала: – Столько ужасного уже случилось… Мне, наверное, и сопротивляться незачем. Плыть по течению навстречу гибели даже приятно. Но я привыкла не сдаваться и вот, барахтаюсь. Хоть это и противно. И к вам пришла… Думаю, вам не лишним будет знать, что меня несет прямиком на водопад.

– Ирина, это просто слова! – не выдержал Морской.

– Да, – согласилась бывшая жена, мгновенно сбавив пафос. – Я ими разговариваю. А вы? Используете вместо слов что-то другое? – Несколько минут они еще попререкались, и наконец она довольно четко сообщила: – В кармане у Ярослава, когда его убили, кроме денег, лежали странички из моего блокнота. Их тоже украли. А сегодня утром один листок подбросили мне под дверь в номер.

– Ого! – Морской постарался сохранить спокойствие. – Вы, конечно, рассказали про это милиции?

– Нет, что вы! Это будет катастрофой. Там записи, которые мне точно не простят. Я много лет уже веду дневник. Ну, знаете, зарисовки о жизни, мысли, шутки… Попав сейчас в СССР, я тоже кое-что писала.

– Что-то серьезное? – холодея, спросил Морской.

– Не слишком. По-настоящему личного – ничего. Я знала, что Ярослав может прочесть записи, и не хотела его расстраивать. Но в дневнике есть много об СССР. Что люди бедствуют. Что все напуганы и все следят за всеми. Что Клара – вы ее видели, это коллега Ярослава, она с нами гуляла вчера – в Изюме встретила знакомую семью. Представьте, эти люди добровольно после войны поехали в Союз, чтобы служить единственной стране, в которой, как им казалось, существует равенство и справедливость. А тут с ними обращаются как с предателями. – Она шептала очень страстно, с полнейшим чувством собственной правоты, и Морскому сделалось дурно от мысли, что все то же она могла сказать кому-нибудь другому. – Пустить пустили, но тут же наказали, за то, что они с детства жили в эмиграции. У них прямо на границе сразу отобрали паспорта. Главу семьи арестовали как шпиона, а дочери и жене позволили жить в Изюме. Они буквально голодают.

– Вы это все писали в дневнике? – обалдело спросил Морской. – Вы что, с ума сошли за время жизни за границей? Вы что, не понимали, чем обернутся эти записи, попадись они кому на глаза?

– Я понимала… Потому писала тайно – только у нас в номере и только по ночам. И на французском!

Морской, похоже, не сумел сдержать эмоций.

– Да! – быстро закивала Ирина. – Вот такие же, как сейчас у вас, нецензурные выражения отразились на лице Ярослава, когда он вчера утром застал меня за записями и прочел отрывок. Он рассердился, выдернул страницы из блокнота и положил в потайной карман своего пиджака. Сказал, что мы еще поговорим про «эту гадость» и что сейчас не время – нас Клара ждала в вестибюле гостиницы, – но, мол, потом, когда вернемся, он выскажет мне все, что думает про подобные настроения и такую неосторожность… Так и не высказал… Его убили. А первую страницу из блокнота вложили в этот конверт.

Морской жадно вцепился в возможную улику. Обычный конверт с изображением послевоенного герба и марки со Спасской башней. Такой можно купить в любом почтовом отделении и в каждом киоске Союзпечати. Внутри – смятый, но непривычно белый и плотный небольшой прямоугольный листик, испещренный знакомым причудливым почерком с вензелями. Морской всмотрелся, поискал знакомые слова, но решил сэкономить время:

– Переведите!

– Тут ничего особенного, – заверила Ирина. – Про самолет и то, как я боюсь летать. Про то, что Ленинград очень понравился. Мы ведь туда сначала прилетели. Оживленные толпы, мало военных, сверкающие витрины магазинов, звенящие трамваи, похожие на крейсеры троллейбусы и резвые такси. Я тогда еще не знала, что это – лишь обложка. Мы видели гостиницу, нарядные улицы, пару научных институтов и ресторан. Это только первая страница, тут все довольно тихо. А следующие четыре, когда нас уже доставили в Изюм и потом в Харьков – сплошной кошмар. И эти записи сейчас в руках преступника. А если его поймают и обыщут – то мне конец.

– Возможно, вас будут шантажировать, – протянул Морской. – Вам есть чем откупиться?

– Не знаю, – пожала плечами Ирина. – Думаю, что деньги – не проблема. Но ими заведовал Ярослав, я, как и прежде, к финансам равнодушна. В Чехословакии сейчас все очень сложно. Товары и продукты по талонам. Но Ярослав – госслужащий и коммунист со стажем. Поэтому нам, вероятно, легче. Было… Ну, то есть лишних трат Ярослав не допускал, но в целом нам хватало. Ох! Теперь мне нужно будет в этом разбираться! Самой учиться экономить? Это жутко!

– Ха! Ваш муж был жадным? Ой, вернее экономил? – не удержался от радостного возгласа Морской.

– Давайте делать вид, что вы это сейчас не говорили, – с достоинством ответила Ирина и продолжила монолог так, будто его никто не прерывал. – Если будут что-то требовать в обмен на остальные листы блокнота, мне соглашаться? И как себя вести? Я правда в замешательстве и нуждаюсь в совете.

– Вам нужно уезжать обратно в Прагу, – решил Морской. – И чем скорей, тем лучше.

– Но… Понимаете, я только вчера убедила нашу делегацию не покидать Харьков так скоро. Ну, то есть нас милиция просила по возможности остаться, но слушать их поначалу никто не собирался. Происшедшее не дает органам права что-то требовать. Убийца явно не из наших. И сведения, все, что могли, – мы дали. Официально наш отъезд никто не отменял. Но я сказала, что уезжать – бесчестно и оскорбительно по отношению к Ярославу. Я ведь умею убеждать, когда хочу. По моей инициативе наши решили задержаться в Харькове. И тут я резко изменю свое решение?

– Вы правы, – кивнул Морской. – Будет подозрительно, если вы вдруг заявите, что передумали и хотите домой.

– Я не о подозрениях переживаю, опомнитесь! – вспыхнула Ирина. – Мы действительно можем помочь в расследовании. Пока мы тут торчим как бельмо на глазу, Ярослав для ваших – дело первоочередной важности. Нет! Я хочу уехать, только зная, что убийцу нашли и что я могу спокойно забрать тело мужа…

– Спокойно, – напомнил Морской, – не сможете. Вы ведь будете заняты выяснением отношений с шантажистом. Или с МГБ, что даже хуже. Объяснить, откуда в вашем дневнике взялись антисоветские высказывания, будет непросто.

– Антисоветские? – испуганно переспросила Ирина. – Ну да, конечно, они так смотрятся. Но я не то имела в виду. Послушайте! – она вдруг оживилась. – Если мы с вами сами найдем виновного и отнимем у него мои записи, то… Я понимаю, что это уже просьба не о совете, а о соучастии, но подумайте сами, кого еще я могу попросить о подобном?

– Мы с вами? – Морской зло усмехнулся. – Вы, наверное, шутите. Уверяю вас, если мы теоретически можем поймать этого преступника, то милиция сделает это куда быстрее. У них и опыт, и возможности… К тому же мы и две минуты не можем говорить, не ссорясь и не споря.

– Но мы не ссоримся, а дискутируем, – начала спорить бывшая жена. – Это совершенно разные понятия. И может, если вы обратитесь за помощью к Николаю, то…

– Я с Горленко в ссоре, – вздохнул Морской. – Если хотите привлекать его – просите сами. Но прежде я вас должен предупредить, что он… Даже не знаю, какое слово подобрать… Прошлой весной я четко бы сказал: «Он оказался негодяем». Но сейчас я за год столько насмотрелся, что его поступок уже не кажется настолько неприемлемым. Я даже знаю, чем его могли припугнуть. Они со Светой после войны взяли девочку из детдома. – Морской вспомнил синеглазую егозу с двумя косичками и невольно улыбнулся. – Света же, как все детдомовские, всегда мечтала, как появится возможность, какую-нибудь сироту принять в семью. Потом решила, что возможности не будет и надо не пенять на обстоятельства, а действовать. В общем, их дочка Катенька – чудесное создание – уже у них отлично прижилась, а тут какие-то проблемы с бумагами. Оформили, мол, усыновление не по правилам и прочее. Да кто тогда, сразу после войны, вообще смотрел на документы? – Морской впервые озвучивал это предположение вслух. Раньше он даже Гале не признавался, что постоянно в мыслях возвращается к эпизоду с Николаем и вроде бы как ищет ему оправдание. – Горленко тогда очень волновался, даже по инстанциям ходил с орденами, чего вообще-то он терпеть не может. И неожиданно проблема разрешилась. Мне кажется, что и проблема, и решение – крючок, на который Колю и поймали. Надеюсь, без серьезного повода Горленко никогда бы не пал так низко, – Морской поморщился, понимая, что сейчас придется рассказать Ирине о всех своих горестях. – Меня ведь не просто так уволили из газеты, понимаете? – начал он. – Были неприятности. В том числе из-за писем читателей, возмущенных моими статьями. И мне в редакции злорадно доложили, что вот, дескать, один такой нелестный отзыв написал ваш верный друг. Как вы уже догадались, этим «другом» был Горленко.

– Этого не может быть, – уверенно сказала Ирина, даже не расстроившись. – Его оговорили. А вам должно быть стыдно, что вы поверили!

– Он сам признался, – говорить об этом было отвратительно, но не предупредить Ирину Морской не мог. – Я напрямую даже спрашивать не стал, но он почти дословно мне в глаза пересказал куски из своего письма про вредоносное влияние критиков на советский театр. Еще и утверждал, что это его честный порыв души. Нужно же как-то ему было заглушить собственную совесть. Так что теперь мы общаемся только в случае крайней необходимости и очень сдержанно. Но это не беда! – Морской постарался придать голосу легкость. – К вам он всегда относился очень тепло, и наверняка поможет. Если снова не припрут к стенке. Решайте сами – доверять или не стоит.

– Я подумаю, – грустно сказала Ирина. – Как жаль, что у вас тут ничего не изменилось. А знаете, – она вдруг сжала кулаки, – даже если я уеду сейчас домой, это ничего не улучшит! Какая разница – в Праге я буду в момент, когда мой дневник прочитают в МГБ, или тут? У нас уже несколько лет все то же, что у вас! Дома меня точно так же найдут.

– Тоже верно, – кивнул Морской.

– Вот видите! – обрадовалась Ирина. – Не спорим и не ссоримся! Серьезный шаг к победе!

– Да, в убеждениях, что мир катится в тартарары и можно впасть в отчаяние, мы с вами всегда проявляли редкую солидарность… – Морской улыбнулся и глянул на часы. – Ну вот что! – Торопиться было некуда, но и засиживаться тоже не следовало. – Давайте мы сейчас про все это забудем. Я подумаю, что можно предпринять. Вы подумайте, на какие шаги готовы. Завтра приду к вам с официальным визитом прилюдно выражать сострадание – тогда дадим друг другу знать, кто что надумал, и определимся с планом действий… Сейчас давайте просто выпьем чаю и разойдемся. Я вас провожу…

Ирина посмотрела на него как на врага.

– Вы хотите от меня избавиться?

– Сейчас – да. Нам обоим нужно все обдумать. – Он демонстративно переключился на расчистку места вокруг примуса. – Ого! Приемник! – отставляя очередную коробку, Морской наткнулся на спрятанный в углу целехонький «Партизан». – Надеюсь, раз он здесь, то его таки починили! – Пользуясь поводом сменить тему, он вспомнил о коллегах. – Здешние умельцы с любой техникой справляются! Приемник этот одной нашей даме, – называть Клавдию словом «секретарша» язык не поворачивался, поэтому Морской конкретизировать не стал, – подарило государство. Вместе с вручением ордена Отечественной войны. Она одна из первых в городе эту награду получила. Аппарат в какой-то момент поломался, и она снесла его сюда. Сказала, если мы починим, отдаст его во временное пользование народу. И вуаля! Будет чем скрасить одиночество в перерывах ночной смены. В этом чулане отличная звукоизоляция. – Морскому было любопытно проверить, поймет ли Ирина, о чем он сейчас заговорит. – «Голоса», конечно, не поймаем – они у нас вечно с помехами. А вот достойную музыку от Гольдберга[11]11
  Анатолий Максимович Гольдберг – культовый сотрудник Русской службы Би-би-си в Лондоне, позже прославился как политический обозреватель, но в 1950-м ассоциировался еще и с хорошей музыкой (позже ее символом на Би-би-си стал Сева Новгородцев).


[Закрыть] послушаем.

– Гольдберг – это же Би-би-си, – включилась Ирина. И тут же в крайнем удивлении спросила: – Как? И вы тоже?

– А чем мы вас хуже? – ощетинился Морской. – Миф об отсутствии у советских граждан коротковолновых приемников распространяют дезинформаторы, мечтающие представить нас неандертальцами. Зря вы верите слухам. В войну, конечно, владельцев радиоприемников обязали сдать их государству. Но это понятно: время было такое, что только фашистской дрянной пропаганды в головах людей не хватало. Сейчас изъятые аппараты вернулись к людям. А кто-то с собой трофейное радио привез. Да и производство у нас, как видите, оживилось. Так что нечего! В вашей Чехословакии, может, и принято считать нас дикарями, но…

– Как всегда! – перебила Ирина. – Я говорю два слова – вы делаете километр выводов! И все враждебны! – Она демонстративно сделала глубокий вдох и заговорила подчеркнуто миролюбиво: – У меня и в мыслях не было считать, что в СССР хуже, чем у нас. Поверьте, разницы нет. У нас тоже слушают Запад, тоже ловят «Голос Америки», и наши власти тоже это глубоко не одобряют. Пока не глушат, правда, но с них станется… И кстати, – тут она не удержалась от насмешки, – не знала, что вы столь благоразумны, что вместо человеческого «глушат» витиевато намекаете о «вещании с помехами».

– Будь я благоразумным, никогда на вас бы не женился, – фыркнул Морской, но тут же решил взять первенство в гонках миролюбия: – Простите, я неправильно вас понял. Вы так удивились наличию приемника, что мне стало обидно за страну.

– Я удивилась, потому что мы с Ларисой как раз про это говорили. И она отдельно подчеркнула, что вы довольствуетесь пластинками с Утесовым и разрешенным радио и осуждаете семью дочери за интерес к западным – она сказала «вражеским» – радиоволнам. Сказала, что вы во многом устарели.

– Ах вот как! – Морской рассмеялся. – Конечно устарел! Настолько, что по-старинке не обо всех подробностях своих пристрастий докладываю дочери. И да, ее я очень осуждаю. Но не за «голоса» – за откровенность. Зачем она вам это говорила? – Тут он вздрогнул от неприятной догадки. – В порыве ответной откровенности? Зачем вообще вы виделись с Ларисой? Как вы ее нашли? Вы спровоцировали ее на всякие такие разговоры, признавшись в том, о чем был ваш дневник? Поймите верно, я не сомневаюсь в порядочности Ларочки, но она имеет вредную привычку всем делиться с мужем. А он-то вас не знает, может отнестись к истории как к красивой байке, где-то рассказать…

– Остановитесь! – вскрикнула Ирина. – Вы снова все додумываете! Ларочка сама меня нашла. И это очень трогательно. Она пришла в гостиницу оказать поддержку, спросила, не нужна ли помощь… Она – не вы! – Удержаться от упрека Ирина, разумеется, не смогла. – И я сначала так растрогалась, что действительно чуть не поделилась с ней своим кошмаром. Но вовремя опомнилась. К чему чужие тягостные тайны такому милому и легкому созданию?

«А я, значит, немилый и тяжелый», – Морской скривился, но тактично промолчал.

– Информация о том, где можно вас найти, – единственное, в чем мне понадобилась Ларочкина помощь, – продолжила Ирина тоном, полным обвинений. – Я так обрадовалась, что ваша кинофабрика всего в получасе ходьбы от моей гостиницы. Как смогла, так к вам и кинулась… И успокойтесь, я никому, кроме вас, про свой дневник не говорила. Знала бы, что вы считаете меня болтливой дурой, – вам бы тоже ничего не сказала…

Она резко отвернулась.

– Вот видите! – мрачно буркнул Морской, имея в виду и то, что Ирина тоже не особо откровенничает с Ларочкой, и то, что без ссоры все же не обошлось.

Но объяснять, что подразумевалось, не пришлось: в замке со зловещим скрежетом закрутился ключ. Ирина подскочила:

– Сюда кто-то сейчас зайдет?

– Скорее нет, чем да, – прошептал Морской, осознавая. – И это плохо. – Он кинулся тарабанить в дверь, решив, что лучше уж его застанут здесь с Ириной сейчас, чем утром. – Эй-эй, откройте! Тут люди!

Ответа не было, а прильнув ухом к щели у косяка, Морской услышал безжалостно удаляющиеся шаги.

– Хм… Нас закрыли, – констатировал он. – Скорее всего, до утра, пока уборщица не заступит на смену и не придет сюда за тряпками и ведром. – Для верности он еще несколько минут стучал, бил дверь ногами и тяжелыми предметами и даже попытался высадить ее плечом. Все тщетно. – Вахтер немного глуховат… – сказал Морской, сдаваясь.

– Ничего себе – «немного»! – Ирина, словно в прострации, присела на софу и вдруг, не опуская головы и не меняя позы, зарыдала. – Что я ни делаю – все к худшему! Какой-то черный сон! – Она уперлась пальцами в виски и принялась их яростно тереть. Морщинки в углах глаза – Морской их только что заметил – смешно плясали от ее прикосновений, а слезы градом падали на плащ. – Я всем сказала, что заболела голова и я пойду прилягу в номере. Ушла спокойно и незаметно. Но рано утром – совещание. Чуть свет в гостинице начнут меня искать, поймут, что я опять от них сбежала, и будет… в лучшем случае скандал.

– Вы… Вы что это? – Морской перепугался. В былые времена Ирина крайне редко плакала, а тут – два дня подряд… – Дружочек, эй! Не смейте раскисать! На вас это, однако, не похоже… Подумаешь, закрыли дверь. Бывает! Ну что вы в самом деле? Я рядом… Воды? – Он вытащил из-под стола закопченный чайник – на дне еще что-то плескалось. – Или… Хотите анекдот?

– Разбейте окно! – вдруг выдала Ирина, не прекращая истекать слезами. – Нам надо вырваться! Сейчас не до приличий… Как? Да вот так!

Прежде чем Морской успел что-либо предпринять, она вырвала из его рук чайник и замахнулась. Такой же чистый мягкий звон стекла, не совмещенный ни со взрывами, ни с грохотом обвала, Морской слышал в детстве, когда случайно угодил мячом в соседскую веранду. И тогда это тоже сулило гору неприятностей…

– Вы ненормальная! – крикнул он отпрыгнувшей к двери Ирине и вдруг неожиданно для самого себя захохотал: – Хотя теперь я вас по крайней мере узнаю…

* * *

– Если вы немедленно не прекратите, вас зашибет стеклом, а меня обвинят в убийстве. У меня даже бинтов нет, чтобы оказать первую помощь, если вам тут отрубит голову. Кстати, надо будет настоять, чтобы в подсобке хранилась аптечка, – через несколько минут говорил Морской. – Давайте спокойно подождем утра. Вы хотели поговорить о вашем деле? Мне теперь деваться некуда, придется говорить. Или ложитесь спать… На самом деле тут весьма уютно и можно отдохнуть, – через полчаса Морской, найдя оставленный еще днем инженером Валентиной обед, решил перекусить. Активно отговаривать Ирину было бесполезно, поэтому он наблюдал со стороны и комментировал без особой надежды на успех. Наставив под ноги коробок, она добралась до окна и то пыталась в него кричать, то, высовывая голову между опасно колеблющихся, но еще держащихся за раму осколков, оглядывала территорию.

– Нет! Даже если разобрать стекло, выбраться не получится, – в который раз сообщала она, оборачиваясь к Морскому. – Прыгать слишком высоко. Убьемся! – говорила, но снова протискивалась сквозь пробоину в окне, пытаясь что-то рассмотреть.

Оставалось надеяться, что она отчается и вернется за стол до того, как стекло рухнет.

– Послушайте, вы что такой спокойный? – спустя еще какое-то время Ирина решила переключить энергию на обвинения. – Вам плевать, что кто-то будет беспокоиться, куда вы делись? Такое ощущение, что дома вас не ждут. А Ларочка сказала, что у вас счастливая семья.

– Действительно счастливая, – сказал Морской с улыбкой. – Спокойная жена, знаете ли, большая удача. Галочка прекрасно знает, что всякое может случиться и зря паниковать не станет. Дурные вести доходят быстро. И раз их нет, то переживать не стоит.

На самом деле Морской, конечно, нервничал, представляя, как Галина всю ночь не будет спать, смотря в окно. Но признаваться в том Ирине не хотел.

– Ах, значит, спокойная! – Ирина почему-то рассердилась. Зато наконец оставила окно в покое и спустилась на пол. – Я, знаете ли, рада, что мы оба с вами учли ошибки прошлой жизни и создали такие замечательные семьи.

– Учли ошибки? – Морской воспринял это как пощечину и даже подскочил. – Впрочем, да, вы правы. На этот раз я выбрал человека, который вряд ли вдруг лишится рассудка от желания уехать и бросит все, включая и меня.

– А я, – Ирина тоже встала, – нашла того, кто ради любви готов со мной лететь хоть на край света. Когда мы только начинали отношения, Ярослав целый год из-за меня жил в СССР! И был готов остаться навсегда, если бы мы не получили разрешение уехать. Но повезло. В 37-м в верхах решили, что он больше нужен, когда работает у себя дома, то есть за границей, а раз он без меня не может ехать, то ладно уж, отпустят и меня. В конце концов наличие семьи – хорошее прикрытие.

– То есть если бы Гроха не отпустили, вы бы оставили свои мечты уехать и спокойно жили бы тут с новым мужем? – искренне удивился Морской. – Ведь вы меня бросили, утверждая, что дело не во мне, а в вашей потребности жить с матерью в Париже и открыть там свою школу танца. Вы ради этого ведь и переезжали в Киев вслед за театром, надеясь на возможные гастроли за рубеж и бегство. – Наговорив лишнего, Морской спохватился и быстро перевел тему: – Вы все забыли, как я вижу! Ну и славно. А знаете, Галина в этом смысле прямая вам противоположность. Чтобы мы могли побольше времени проводить вместе, она бросила балет и пошла на службу ко мне в редакцию. Для нее интересы семьи на первом месте.

– О да, бедняжка. Лариса рассказала, что девочка ушла со сцены ради вас. Я представляю, как ей было тяжко. Она ведь, как я слышала, отличается заметным ростом, да? «Высокая и яркая красавица», – сказала Лара. Я-то промолчала, но вы же понимаете, в чем дело? – Ирина мстительно сощурилась. – Представьте, вы всю жизнь с раннего детства посвящали себя балету. Возможно, были лучшей ученицей. Мечты о звездной карьере, головокружительные перспективы, усердный труд и тысяча ограничений ради великой цели… И вдруг такая несправедливость – рост. От вас он абсолютно не зависит. Вы можете не есть, не спать, быть дисциплинированной и тренироваться с утра до вечера, иметь отличный прыжок и необходимый выворот, но шансов на балетную карьеру больше нет. Солисткой можно стать лишь после кордебалета, а в нем вы смотритесь отныне дылдой и вас в серьезные спектакли не берут. Хорошо, что вы вовремя оказались рядом и помогли бедняжке переключиться на другие интересы…