Текст книги "Золотые опилки"

Сперва думала: ерунда, всё наладится, приживусь, привыкну. Многие приживались. Но… нет и нет. Интересно, что это за тоска такая душу грызёт?.. Что за дурацкая ностальгия русских душит?.. Казалось бы, спокойно сиди в сытом, красивом раю и не рыпайся!.. Вон что в твоей России творится! Бесчинство. Убийства. Коррупция. Страна вот-вот развалится. Во главе её пьяница. «Помогают» ему хитрецы-мародёры – якобы либералы, гайдаро-чубайсы. Земля горит под ногами! Так что считай, что тебе ещё повезло.

Ан нет! Не сказала и не могла так сказать… Поняла очень быстро: нет, без России, без родины, без русского языка я попросту за-ды-ха-юсь. Поняла, что именно он, Русский Язык (а вернее, она – Родная Речь), для меня – всё. И воздух, и дом, и отеческие гробы, и собственный пульс. Вот ведь что… И я там, будучи постоянно внутри чужого, немецкого языка, через месяц чуть не рехнулась. Чуть не утопилась однажды ночью в каком-то декоративном пруду с лебедями, когда одиноко гуляла близ виллы в роскошном парке.

Остановило меня только моё богатое воображенье. Представила идиотскую картинку, которая обнаружится утром, при доставании из пруда баграми полицией моего мокрого тела. Багры будут цепляться за одежду, за волосы. Жуть… И никто не поверит, что я это сама, что никакого криминала тут не было…

* * *

Служить можно только Богу. Но чтобы это понять, мне, к примеру, надо было долго карабкаться вверх. Восходить. Восхождение… оно дорого́го стоит.

Вот уж пять лет как я называюсь ктитором (старостой) храма Рождества Пресвятой Богородицы в Бутырской слободе, что у Савёловского вокзала. Но такой путь не обязателен каждому. А мне однажды, уж и не знаю за что, была дарована такая честь – помочь восстанавливать храм-мученик.

У него редкая история, достойная биография. Построен был в 1604-м. А взорван… да-да, именно взорван… совсем недавно, не в какие-то далекие тридцатые, а в 1972 году. Ведь вожди-коммунисты вплоть до 90-х уничтожали храмы и монастыри по всей России. Но СМИ сегодня как-то быстро забыли об этом и глазки отводят в сторону… Даже призывают церковь каяться в своих несовершенствах и каких-то давних грехах. Журят, попрекают тех, кто наконец вошёл-таки в храм и зажёг свечу. А что, спрошу я, разве лучше с пистолетом стоять в руках?.. Нет уж. Лучше зажги свечу! И – покайся!

…Так вот, служить надо Богу, уж если дано послушание. И жить по его законам и заповедям. Батюшка нашего прихода великодушен. И меня, нерадивую, неумелую старосту, терпит пока. Бумагами занимаюсь, порой – архивом, в начале пути пришлось много повоевать с чиновниками. Они ведь, бюрократы-голубчики, остались всё те же, сидят по конторам на тех же местах. И стали теперь даже злее и круче. Особенно женщины, а их в конторах, как правило, больше. Общение с ними – стресс и слёзы. И можно вытерпеть это, лишь молясь, держась мысленно за Крест Божий и твердя: «Ангел мой, ты со мной. Ты впереди – я за тобой…» или «Живи для Иисуса, а не для хлеба куса».

Вот я так и старалась…

* * *

…Лет сорок назад мы с юным поэтом Геной Айги (он был тогда Лисин), нищие студенты-филологи, оказались в его родной чувашской деревне Шаймурзино, занесённой по окна февральским снегом. (Шай-мур-зи-но! – какие звуки поющие: то позёмкой шуршат, то колокольцами звенят.)

И пошли мы с ним на дальний край, в избу к местному чудо-мастеру. Этот старик всей округе плёл из бересты утварь: короба, туеса и, конечно же, лапти – самую ходовую обувь. Дивные плёл он лапти: неглубокие, такие румяные, золотистые – словно обжаренные на поду пирожки. Такой формы и цвета я потом по Руси не встречала. Везде лапти плетутся разные. Его же, лёгкие на ходу, имела тогда и деревенская матушка Гены, и его младшие сёстры Ева с Луизой.

Так вот. Этот волшебник в подслеповатой своей избе на курьих ножках, где, однако, всё светилось от бересты, лыка, онуч и свежо, остро пахло лесом, хвоей, сперва молча осмотрел меня. Глазки лукавые, мелкие. По-чувашски спросил Гену, кто я такая, откуда (по-русски он говорить не умел). И только потом стал палочкой деловито измерять мою аккуратную ножку со ступнёй 36-го размера.

А через день, ярко-солнечным голубым утром, как раз перед нашим с Геной возвращением в Москву, этот маленький чародей в полушубочке пришёл к нам сам, весело скрипя валенками по снегу. Принёс мне в подарок (как тёплого зайца за пазухой) лапотки. Лапти с онучами. Ладные, ароматные, тупоносенькие. Они были как раз мне впору. Взяла, надела бережно, как Золушка – хрустальные туфельки. Чтоб с лёгкой руки старика сразу ехать на бал, в столицу…

Я и поехала… На Бал Жизни. С той лишь разницей, что никогда и нигде не теряла эти лапоточки. Сберегла и поныне. (Как и подаренный Гениной мамой хушпу – чувашский женский головной убор – красный, нарядный, весь в свисающих бусинах, ракушках-каури, старинных монетках.)

* * *

Вдова я уже двадцать лет. И жизнь моя делится надвое: двадцать лет вместе и двадцать врозь. Впрочем, почему – врозь?.. Всё равно с ним вместе.

Однажды Юра, готовя каталог своей первой персональной выставки живописи (до которой он так и не дожил), в статье «Разговор о главном» написал:

«В многочисленных поездках для диплома мной было сделано немало рисунков и этюдов. Много и писем было тогда написано будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился. Вот почему так важно, кто всю жизнь с тобой рядом…»

* * *

В трёх дипломах моих написано: «Литературный работник», «Кинодраматург», «Специалист кино и телевидения». А в трудовой книжке – с 1956 года и далее – есть такие записи: «разнорабочая… почтальон… учётчица пилорамы… лаборант птицефермы… оператор хоппер-дозатора… литературный секретарь…» и пр., и пр.

Но вся эта пёстрая канитель – не от хорошей жизни. Как было бы ладно сразу «попасть в себя»!..

Но сразу – в себя – не бывает.

Есть у меня и ещё один документ, такая красная книжечка. Там значится: «Специалист по лечебному и классическому массажу». Это я в 1992 году, когда страна вляпалась в капитализм, когда все редакции и издательства позакрывались, лопнули, скорее курсы массажистов закончила – чтобы не погрузиться в нищету, в безработицу.

Но едва начав этот престижный труд, сразу же поняла: нет, заниматься этим я не смогу. И не потому, что трудно физически, я в силе, в порядке пока. Но ощущение всё-таки жуткое. Чужая кожа, чужие тела, а в них души чужие, иные сущности. И ещё: тут не просто работать надо, тут надо служить. Этому телу, этой душе. (Слуга, прислуга, служба – слова близкие, смыслы разные.) А служить, как я сказала уже, можно только Богу. В общем, тяжкие это деньги – массаж. Не мой это хлеб, тем более, если не халтурить.

Таксовать на своём «жигулёнке» – и то куда лучше. Вот я в девяностые и взялась за баранку.

* * *

Я уверена: в жизни надо тем заниматься, что умеешь делать лучше всего… А мне, я думаю, лучше всего писать.

Хотя ни одна моя книга пока не исчерпала меня до конца. Может, ещё успею? Жаль, времени много было упущено. Многие годы утекли, как вода сквозь пальцы. Потрачены в основном на борьбу с бытом, с системой. За кусок хлеба, за крышу над головой. При всей моей энергии в целом я – трусиха. Панически боюсь кабинетов, длинных коридоров, начальства…

Хотя, например, за Юру, особенно после его смерти, за судьбу его полотен, за устройство выставок, за издание альбомов – в общем, за продолжение его земной жизни, я сражалась неистово, как гладиатор! До Центрального Комитета доходила!.. И ведь дошла!.. В прямом смысле – в ЦК КПСС ходила (по всяческому блату и пропускам)! И уже там, на Старой площади, внутри здания ЦК, опомнившись и присмирев, ходила осторожно, опасливо, как по стеклу или по террариуму. С ладонями от волненья ледяными, в каком-то полуобморочном состоянии. Неужто же я в ЦК, в эпицентре страны?..

Аж вспоминать страшно!.. Совершенно пустые (как полые) коридоры – длиннющие, в ковровых дорожках. И – тишина. Тишь. Как вымерло всё. А в кабинетах с бронзовыми начищенными табличками, за тяжёлыми дверями, сидят, словно слепые, партийцы-чиновники. Неужто ж это они, вот эти, всесильные?.. И всё зависит от них? Лица деревянные, взгляд пустой, руки и рты дряблые… Помню, тогда я подумала с горечью: бедный мой отец! Топтался он тут по красным этим коврам…

Сколько же нервов он тут оставил, сколько крови своей донкихотской пролил!.. Повязав утром галстук, спешил сюда на метро с горячей надеждой на справедливость, на победу – со своей сеялкой под мышкой, с её чертежами в портфеле, – спешил к высоким этим дверям, а оказалось, что к твердолобым дубовым столам. Отец, волнуясь, благоговейно ступал протёртыми башмаками вот по этим кроваво-бесшумным коврам. Но это было напрасно. И в результате он отступил. Он – коммунист, танкист-фронтовик, герой войны с орденами и медалями, а ныне талантливый агроном, изобретатель сельхозмашин – в бессилии отступил…

Вспоминать о таком поражении горько до слёз.

* * *

А сколько выразительных штрихов к «портрету времени», сколько лиц я могла бы представить! Тех, кто сохранился в памяти ярко. С кем встречалась, кого принимала в доме или сама бывала у них, с кем была знакома либо дружна. Может, здесь стоит хотя бы назвать некоторые имена? – Это же наша эпоха, ХХ век!

Пастернак и Светлов, Леонов и Шкловский, Казаков и Нагибин, Трифонов, Астафьев и Носов, Шукшин и Стаднюк, Окуджава и Галич, Аксёнов и Гладилин, Карим и Кулиев, Кочар и Севак, Хузангай и Хикмет. Патриарх Алексий II и отец Димитрий (Смирнов). Игуменьи Варвара и Георгия. И это всё люди наши, родные, советские… А монастыри – Пюхтица (Эстония) и Горний (Иерусалим)?..

О каждом могу написать ценную новеллу-открытие.

А вот тоже достойные личности. Их я не только видела, но и общалась, а порою была дружна близко. Но вот пока написать не успела.

Генерал де Голль (Франция шестидесятых). Режиссёр Акира Куросава. Художница, искусствовед Дэн Линь, дочь великого китайца Дэна Сяопина. Посол Болгарии в СССР Тодор Живков. Посол Австрии в СССР Хельмут Лидерман с женой Маргарет. Посол Венгрии в СССР Матиаш Сюрож (поклонник Юриной живописи и моей прозы). Да мало ли кто ещё! Фотографий и раритетов много.

* * *

Из тех давних десятилетий я храню, например, единственный рукописный журнал «Нелыкомшиты» («Не лыком шиты»), № 1, 1958 г. со стихами и рисунками Рощина и Айги, Смышляева и Камочкина, Симанёнка и Казакова. Храню несколько ранних стихотворений Лисина-Айги – кстати, вполне реалистических, стопку исписанных его рукой школьных тетрадок. Письма Ван Гога к брату, стихи Михаила Львова и Винокурова и прочее.

За этот журнал нас, студентов, «шитых не лыком», чуть не загребли. (Тогда в МГУ как раз шёл процесс о самиздатовском журнале, и во ВГИКе была цензура.) Потому и остался наш переделкинский номер единственным. Гену Айги и всех нас тогда совсем не печатали. Да и потом тоже – долго. А Гену попросту травили, изводили свои же сокурсники, комсомольско-партийные вожаки (и из-за связи со мной в том числе): Цыбин, Марченко, Панкратов. Да и отдельные педагоги – поэты Журавлёв, Смирнов, Коваленко.

Вот пародия на одного из них, в стиле Лермонтова: «…Вышел в небо месяц, словно трактор. „К урожаю!“ – Митрич произнёс».

Но вот, наконец, в Чувашии в «Ялаве» кое-что у Гены напечатали. Потом появились его стихи даже в «Новом мире», в общей подборке «Поэты Чувашии».

Вот они: рассматриваю его синие, ровные, словно бисер хушпу, строчки. Мелкий, летящий, старательный почерк: «Моему кусту сиренИ-р-и-н-е…» Моё имя он создавал скорее из одной веточки сирени. (Этот куст рос у нас в Переделкино под окном общежития.)

И ещё рождал из последней буквы своей фамилии: «АйгИрина».

А вот написал по периметру своего фотопортрета: «В день распределения сада…Тебя восхищенья… И земли, и звезды, и неба…»

А это рукописный листок, стихотворение в столбик, заканчивается словами:

 
И уйдём мы из мира одной волной.
И не снега и рельсы,
а музыка будет мерить расстояние
между нашими могилами…
 

* * *

Издано у меня, конечно, не так много. Могло быть больше. На сегодня опубликовано около двадцати книг прозы. Взрослой и чуточку – детской (на досуге как-то подсчитала те, что стоят на отдельной полке под потолком). Роман – «Белый свет» – один, несколько повестей и уйма рассказов, новелл, очерков. Я очерки пишу как рассказы…

Мало. Конечно, мало. Но теперь, выйдя на пенсию, напишу что-то ещё. «Пока не вечер…»

Правда, в 1981-м вышла «Роман-газета» тиражом 3 миллиона экземпляров. В ней напечатаны вещи, за которые мне не стыдно. Тогда это популярное издание входило буквально в каждый дом, в каждую библиотеку, его ждали, его покупали, на него подписывались. А у меня и тираж был повторный, то есть всего 6 миллионов получается. К тому же напечататься в «Роман-газете» было очень престижно. В основном там публиковали «высший свет» литературы: партийных литгенералов, секретарей правлений Союза писателей – всесоюзных и республиканских, великих «нацменов». А если уж печатали нас, смертных, то или по блату, или же за талант. Дерзко думаю, что меня (тогда же вышел и молодой В. Распутин, и Ю. Казаков) за последнее, поскольку к первым не принадлежала.

Ну, и за рубежом перевели моё кое-что. На немецкий, английский, французский, венгерский, даже на хинди и китайский. Приглашали в гости: в Дели, Пекин, Братиславу и Будапешт. Сняты фильмы по некоторым моим сценариям. Но мне «всё ещё кажется-кажется, главное всё ещё скажется, скажется».

А в 1995 году моим именем Институт астрономии РАН, с утверждения Международного планетарного центра (США, штат Массачусетс), планету № 5083 назвал в мою честь «ИРИНАРА», то есть «Ирина-Ра». (Астроном-первооткрыватель Людмила Черных.) В официальном свидетельстве – паспорте на планету – так и написано: «В честь известной московской писательницы Ирины Ракши… За творческие заслуги… и т. д.»

Но, вероятно, ещё и потому, что эта маленькая планета-астероид обнаружилась рядом с планетой «РАКША» – Юриной, открытой ещё в 1977 году. А позже оказалось, что обе они, буквально бок о бок (как и мы с Юрой в жизни), парой, фатально кружатся в глухом вечном пространстве вселенной. Между Марсом и Юпитером. Ну как же не назвать эту планету «Ирина-Ра»?

Так что и там, в космосе, мы с Юрочкой снова вместе. И будем, как Маленький принц, наводить там порядок. Как любили и здесь всё делать вместе: украшать, строить, чистить звёзды, сажать цветы. И главное – гостить друг у друга.

А кстати, неподалёку от нас, рядышком, в каких-нибудь тысячах световых лет, летят по своим орбитам планеты: моя бабушка-певица Плевицкая и Русланова, Шукшин и Ахматова, Чехов и Пастернак… Совсем неплохая компания подобралась!.. Главное – без политиков. Оказывается, Планетарный Центр имеет устав, по которому никаких имён президентов, царей, никаких политиков там быть не должно. К рассмотрению принимаются имена тех, кто внёс «новый, особо ценный вклад в развитие науки и культуры». Таков уж у них закон. По-моему, справедливый.

…В общем, всё это, конечно, мирские забавы, игры смертных. Нынче достойных писателей в России совсем немного. Говорится же: после Пушкина «и писать больше не стоит». Он, кажется всё обо всём сказал. И КАК сказал!.. Как реалист утвердил язык. Сказал просто и ясно, без «измов» и «заумей», загадок и шифров. Как гений. (Ибо сам он Божья загадка.) А выше гения – только Бог. Так что наши бумагомаранья, как говорила моя бабушка, «просто ересть». (Вероятно, от слова «ересь».)

Но с другой стороны ведь, например, и Пушкин писал после… Библии. А там тоже всё и обо всём сказано… А золотые песчинки своей гениальности Поэт, как на рождественской ёлке, щедро разбрасывал, повсюду рассыпал по земле. Сыпанул так, широким жестом, – по всей России. Так что они, золотинки эти, блёстки его таланта, разлетелись повсюду и попали ко многим. Может, и мне, по промыслу Божиему, какая-нибудь песчинка досталась?.. Хотя бы в виде писания слов драгоценного нашего русского языка?.. Не знаю… Не знаю…

И не дано мне знать… Знаю только одно: каждый из нас вызволен Творцом из небытия для какой-то собственной миссии. Надо только угадать её правильно, услышать, попасть в неё. За чужое не взяться…

* * *

…Сегодня, с высоты прожитых лет, мои юные «подвиги» и метания, увлеченья и труды могут показаться просто дуракавалянием. Витанием в облаках. Но на деле… быть может, это и был мой поиск, мой опыт, моя полноценная жизнь?.. Которая в результате научила внимательно жить, бережно двигаться по земле, а главное – «любить не себя»?

Сегодня стало популярно мнение: «надо любить себя». А на деле-то Библия что говорит? Всё наоборот. Не себя любить надо, не себя, а Ближнего своего. От души, сердечно. Как самого себя. Правда, это не у всех получается.

* * *

Писать я начала на целине, в тонких школьных тетрадках в линейку и клетку. Мягкие их обложки были голубого и салатового цвета. (Десятый класс я заканчивала в алтайском селе Грязнуха.) На последней страничке этих тетрадей печатались четыре правила арифметики и таблица умножения. А мне, школьнице и учётчице лесосклада, это было нужно на каждом шагу, как хлеб насущный. Особенно при кубатуре поступавшего в совхоз лесовозами из тайги с верховьев леса-кругляка.

Печататься стала там же. Вообще слово «Алтай» для меня давно звучит как мужское имя. Золотой мой Алтын, мой Алтай. Великан и силач. С широкими плечами хребтов Бабыргана, мощными мускулами перевалов – Семинский, Чике-Таман, с белоснежной шапкой на вершине могучей горы Белухи. С живым синим поясом бурной Катуни. А ещё – со спокойным степным подножием гор, где как раз раскинулись и сидят трудовые сёла, приносящие богатырю дань, и мясную, и хлебную: Сетовка и Сростки, Майма и Чемал, Талица и Манжерок.

Ну а мне (так уж случилось) Алтай – и отец, и брат, и муж, и возлюбленный. Именно там, не без промысла, у московской девочки началась серьёзная, иная, чем столичная, трудовая жизнь. Она навсегда исключила вероятность заболеть в будущем урбанизмом, кокетством и элитарностью.

Обычно на полевом стане я делала записи в тетрадях карандашом. Сложив тетрадь пополам, держала её за голенищем кирзового сапога. Чуть что – вытащил, записал цифры и сунул обратно. Потому листы тетрадки по краям всегда были затёрты до черноты. Ну а дома, конечно, – макая стальное пёрышко в чернильницу-непроливайку.

Эти чернильницы были важной деталью нашего быта, хотя вечно они проливались. Сперва такие беленькие, фарфоровые, конусом – похожие на солонки, что в общепитовских «чайных» на столах. Позже непроливайки стали выпускать коричневыми, пластмассовыми. А чернила в них почему-то были всегда лиловыми, как и химические карандаши.

Ещё в Москве, учась в начальных классах, я носила такую непроливайку в мешочке на длинном шнурке. И пальцы, и формы наши (девочки в школу ходили в строгих коричневых платьях, порой с нарукавниками-подлокотниками, и в глухих чёрных фартуках), а также учебники и тетради вечно были в лиловых пятнах. Может, потому, что по пути в школу мы порой дрались, размахивая портфелями и этими чернильницами в мешочках. (А у меня, на зависть всем, был не портфель, а папина военно-полевая сумка танкиста, привезённая с фронта.)

Ну а шариковые ручки, или попросту «шарики», появились гораздо позже, уже после самописок с пипетками. Помню, как в начале шестидесятых первый мой в жизни шарик с зелёной пастой мне щедро и символично подарил Михаил Аркадьевич Светлов – у себя дома, в Камергерском переулке. (Однажды он мне сказал, смеясь: «Когда-нибудь на этом доме повесят мемориальную доску: „Здесь жил и… не работал поэт Светлов“». Так оно и случилось. Только без слова не.)

И вот, сидя в потёртом вольтеровском кресле рыжей кожи – соседи отдали это кресло за ненадобностью, – под большим живописным портретом жены Родам, грузинской княжны-красавицы, Светлов, отложив в сторону мой очередной рассказ, уже исписанный этим зелёным шариком по полям плюсами вдруг подарил мне эту ручку. Оценить мою радость может лишь сверстник, переживший то время. Переход от стального пёрышка к самописке с чернилами, с поршнем или пипеткой, а потом к шариковой авторучке с пастой – это был явный скачок прогресса, как переход с паровой тяги на электричество.

А кстати, именно этот самый зелёный шарик привёз старику Светлову, вернувшись из Штатов, молодой поэт Женя Долматовский. Михаил Аркадьевич после войны был невыездным.

* * *

…Моя первая публикация, была, кажется, в нашей целинной газете «За урожай». Потом в Бийске, в Барнауле. Затем в газете «Сталинец» в Канске. Но главное, конечно, в Москве, в популярнейшем 20-миллионном журнале «Смена», где редактором был толстенький веснушчатый рыжик Кирилл Замошкин. Мой рассказ назывался «Почему опоздал маневровый».

После выхода в «Смене» я проснулась уже известной. Затем меня печатали в «Молодой гвардии» у Александра Рекемчука, в «Юности» у Бориса Полевого, в «Сельской молодёжи» у Олега Попцова… и прочее и прочее. Тогда было правилом, так учил нас Светлов:

– Печатайся там, где берут. Взяли – и хорошо, радуйся. Ещё миллионы прочтут. Привыкнут к фамилии. Не место красит человека, а человек – место…

Позже всё стало иначе. Кланы писателей «левых» и «правых» разошлись, как льдины, промоины, трещины. Ну а мне всегда хотелось (как, наверное, и всем тогда пишущим) увидать свои строки напечатанными в «Новом мире». Это считалось эталоном качества.

И я отважилась. Не без трепета, взбив прическу и попудрив нос, понесла свой роман «Весь белый свет» (с прыгающей вверх из строки буквой «О») на Пушкинскую площадь. И робко оставила на столе строгой женщины-секретаря. Там, в приёмной, рядком сидели вдоль стен и какие-то незнакомые мужики – может, сотрудники, а может, писатели из провинции.

(У Твардовского, кажется, уже начались тогда неприятности?.. Но мне, молодой, всё это было абсолютно неведомо. Кстати, до меня лишь недавно дошло, что помощник Твардовского… фамилия вылетела из головы… вроде бы Ибрагимов… разбирая посмертные дневники поэта, наткнулся на его запись. Что, мол, самой красивой женщиной в Союзе писателей Твардовский считал Ирину Ракшу. Что ж, очень жаль, слышать это по телефону было не совсем приятно. Видно, поэт успел меня только увидеть, а не прочесть. У того же Светлова на юбилее…)

А время шло. И вот однажды, чуть свет, а точнее – в шесть утра, меня будит телефонный звонок. Слышу категоричное:

– Это звонит Видрашку. Феодосий Константинович из «Нового мира». Слышали? Ответственный секретарь.

Я не слышала. Потому молчу. А он сразу же энергично так закричал:

– Я читал вас всю ночь!.. До утра!.. Только закончил!.. Всё!.. Берем этот ваш «Белый свет»!.. Печатаем!.. – и тише добавил: – А я уж думал, на свете чудес не бывает…

Оказалось, в «Новом мире», он был почти всесильным. А главное, Видрашку имел право сказать: «берём – не берём». Видимо, как ответсек?.. Я в этих иерархиях и всяких субординациях, разных ступенях и лестницах (кстати, очень важных для офисного планктона) никогда не разбиралась. Да и сейчас не знаю. Возможно, по дури, по простодушию, поскольку в штате редакций я никогда не служила. И от этого много теряла: не тому говорила что-то, не того о чём-то просила, не к тому обращалась. Но так уж, видно, я устроена, и с годами меня не изменишь.

А между тем покорённый моей прозой Феодосий Видрашку (я даже не знала, как он выглядит, гораздо позже в ЦДЛ познакомились: плотный такой щекастый дядечка-молдаванин, невысокий, черноглазый и энергичный). Видно, он пытался что-то для меня сделать, решить судьбу моей прозы. Может, отдать на прочтение главному?.. Или постановить что-то на редколлегии. Но кто-то ему очень мешал, и у него не получилось, не вышло. Меня всё не печатали, всё тянули.

А я жила себе и жила. Дочку растила, что-то писала, где-то публиковалась, часто в командировки летала. И в журнал не звонила даже. Боялась. Чего? – Услышать отказ… На Пушкинской тем временем, за кинотеатром «Россия», в кабинетах редакции шли свои собственные бои, свои разборки, интриги… Возможно, двух кланов, где Видрашку был в одном, а Овчаренко и прочие – в другом. Я же со своим «Белым светом» стала для них, кажется, только поводом.

Но победил, к сожалению, не Видрашку. Однако об этих баталиях я узнала уже спустя годы – от высокого, худого и уже сильно больного критика Александра Ивановича Овчаренко. Похожего (и внешне, и внутренне) на идеолога ЦК КПСС и всей страны Михаила Суслова. И тоже всесильного придворного идеолога – только в рамках Союза писателей.

Овчаренко однажды подсел ко мне за столик, когда я обедала в Дубовом зале ресторана ЦДЛ. Раньше мы с ним никогда не общались, он был птицей большого, не доступного мне полёта. Я видела его лишь издали, среди литгенералов или в президиумах на сцене Большого и Малого залов ЦДЛ. А тут он (наверное, проходя мимо по ковровой дорожке через ресторан в наш партком) случайно увидел меня. Молча отодвинул стул и, сев напротив, негромко так, спокойно сказал почти невероятное:

– Я должен повиниться перед вами, Ирина. Когда-то в «Новом мире» я был против публикации вашей вещи. А повесть-то очень и очень добротная… Так вот, я сейчас исправляюсь. Она напечатана будет в «Роман-газете». Это к лучшему даже. Мы на днях так решили на редколлегии. Так что поздравляю вас…

Не дав мне опомниться, молча поднялся и, сутулясь, высокий, в сером костюме, медленно так побрёл по красной дорожке из зала. В партком.

И «Роман-газета» действительно вышла в 1981 году. Тиражом в три миллиона. А молодой главред Валерий Ганичев заранее позвонил мне домой и спросил:

– Какой цвет обложки ты хотела бы?

– А какие бывают?

– Синий, жёлтый или зелёный?

И я, не веря своим ушам, живо ответила:

– Ну, конечно, жёлтый. Солнечный, тёплый.

И жёлтенькая эта тетрадка с моим молодым лицом, лицом 1981 года на обложке, лежит сейчас у меня в кабинете на полке, как редкое «ретро».

Не обманул-таки двойник Суслова – Овчаренко.

* * *

В семидесятые годы я печаталась часто. И в левой, либеральной «Юности» (Полевой, Дементьев), и в правой «Молодой гвардии» (Никонов, Рекемчук, Иванов), в «Знамени» и в «Литобозрении» («Литературном обозе»), в «Нашем современнике» и в «Работнице»…

По сей день храню письма тех лет: например, очень нежное – от Бориса Полевого, зелёными чернилами, меленьким круглым почерком. Он просит меня принести в подарок библиотеке журнала свои книжки с автографами.

Тогда и Полевой, и Сергей Баруздин, редактор журнала «Дружба народов», писали мне о том же. Баруздин, например, собирал (и собрал-таки!) для посёлка на зажатой меж горами на реке Вахш Нурекской ГЭС, которую мы строили в Таджикистане, бесценную многотомную библиотеку книг с автографами. (Мода такая была.) Вряд ли кто там эти книги читал, уж простите, в этой жаркой дыре, где лишь хлопок и хлопок, где ослы и мазанки, где по-русски-то говорили и говорят с трудом.

Однако по стране всюду висели плакаты: «Книга – лучший подарок», вот и старались наши литгенералы-коммунисты Полевой и Баруздин. И дарили, дарили азиатским республикам целые библиотеки. Где сейчас они, эти бесценные книги… Кто их читает?..

В те годы «водораздел» между правыми и левыми, западниками и деревенщиками становился всё отчётливее, всё глубже и шире. Но я не причисляла себя ни к тем, ни к другим. Я была вне, я была над. И дружила с коллегами беспринципно, независимо от их принадлежности. Впрочем, как и мой муж, художник и истинный патриот. (Мы во всём с Юрой были единомышленниками. А как же иначе?) Но именно за это меня и ругал наш хороший приятель, писатель Виль Липатов. Помню, я его поддержала, опубликовав в «Знамени» статью о его романе «Игорь Саввович». А ругал меня Виль, уже сильно болевший, перед операцией на аневризме аорты. Вернее, назидал вот так:

– Ты ещё молодая, зелёная, тебе обязательно надо быть в клане, в стае, поддержку чувствовать. У нас иначе нельзя. Я вот не в стае, потому и проигрываю. Потому я и один, одинок. В стороне.

Я и правда, была не в стае. В каждом клане были свои генералы, свои фавориты. Середнячки тоже свои, и своя «обслуга» из …ведов и критиков. Я же не литгенерал, никому не могла, например, выделить квартиру, телефончик поставить, путёвочку дать – в турпоездку или же санаторий, предоставить какую иную льготу. И потому критики ни слева, ни справа обо мне не писали. Неинтересна была.

Обо мне писали писатели. Недавно нашла старенький листок бумаги. На нём в столбик перечислены статьи обо мне тех лет. И авторы. Вот они: Нагибин и Борщаговский, Сурганов и Куницын, Рекемчук и Вучетич, Дангулов и Стаднюк, Виленский и Ильин, Соколова и ещё кто-то из ленинградцев и так далее.

Вышесказанное о стаях, кланах и их обслуге интересно вовсе не по моему поводу, а в принципе. Как лёгкий пунктирный штрих литературного процесса тех лет (я не историк-лингвист, это их дело). Полагаю даже, что эти мысли мои могут вызвать злые эмоции критиков. Вроде «чёрных копателей» – бушиных или же бондаренок. Тех, кто слева, или же тех, кто справа.

Но мне их реакция безразлична. Пусть себе словоблудят и даже лгут, копаясь в чужом белье, пусть всех закидают грязью (что Владимир Бушин и делает). У них другого творчества нет. Лишь «через это» надеются оставить имя своё в литературе. Но нет, не оставят. Хоть и вечно липнут они к известным, большим именам. Время уже смело́ их на свалку истории. Мне даже жаль их, поскольку им не дано создавать, не дано созидать, а лишь разрушать. Не дано написать даже коротенького рассказа или эссе, не говоря уж о повести или романе. Не дано сочинить что-то новое, духовное, светлое, после чего людям захочется жить. Таких мудрых… ведов (вот оно, вылупилось для них словечко – «мудроведы»!)…

Так вот, таких мудроведов в любую эпоху было полно. Только мне лично читать их не хочется: времени жаль (и не только мне). Дай Бог найти нам сил и дыхания прочесть вещи великие и прекрасные. Не то что листать бушинско-бондаренковский мусор.

* * *

…Вот вытащила из архивного чемодана пожелтевшую алтайскую газетку «За урожай» с ранними моими заметками о работе наших бригад, звеньев, с цифрами показателей и… с моими стишками-виршами в столбик (по-другому это давнее творчество не назову). А когда-то каждую публикацию бережно вырезала, подклеивала в альбомчик… Есть несколько экземпляров «За урожай», даже со стихами светловского студента Г. Лисина.

А вот это уже моё сочинение:

 
Синее ночное небо,
Степь колышет ковыли.
Снова быть с тобою мне бы,
Снова б слушать до зари,
Как поют на стане песню,
Как токуют глухари,
Как тайга шумит ветвями,
Как шумит Катунь вдали…
 

Никак не могла придумать глагол к Катуни, чтоб был и не стандартный, и вписывался по ритму. «Летит… гудит… бежит… скользит?» Нет, нет и нет. И рукой махнула, оставила «шумит». Хотя могучая Катунь совсем не шумела. Она вообще была вдали от совхоза, и её было не слышно и не видно.