Текст книги "Золотые опилки"

Вот такой вот вздор я тогда писала! И бумага терпела… И тайги никакой, и глухарей возле совхоза тоже не было. Аж до самого Бабыргана. Ну а остальное всё было. Но… это же было творчество!.. И думаю, той девочке-школьнице в шестнадцать лет такие пробы пера можно простить, ведь открытие большой страны Литература у неё было ещё впереди. А шёл тогда, кажется, 1955 год?..

…А в марте 56-го случилось событие, встряхнувшее весь наш совхоз. Главный журнал страны «Советский Союз» (№ 3) почти весь был посвящён совхозу «Урожайный»!.. А на обложке красовался цветной портрет целинницы – румяной ударницы социалистического труда в лихой ушанке и полушубке. Мой портрет!.. Автором этого фотошедевра, обошедшего чуть не весь мир, был легендарный фотограф Яков Халип, снимавший всего-то лет десять назад и взятие Берлина, и Кремль, и Сталина на Мавзолее.

Правда, на целине он показался мне совсем не героем, а смешным стариком, всех отвлекавшим, мешавшим работать, заполошно бегавшим по полям и бригадам с треногою на плече, с аппаратами и штативами. Он тогда и меня, на сутки освобождённую бригадиром от работы на лесоскладе, сильно мучил. Снимал и у девчат в общежитии, и на морозе – в полушубке и валенках. Снимал на пилораме, на фоне брёвен, и стоящей на траках у кабины могучего трактора «Сталинец-80». Снимал в обнимку и с берёзой, и с любимым дворовым псом. Заставлял улыбаться пошире.

Потом Халип исчез, как исчезали десятки других налетавших на нас журналистов. И все забыли о нём. Но вдруг весной 56-го года, в марте, когда уже вовсю пригревало солнце и занавозились просёлочные дороги, кто-то крикнул мне: «Ирка! Скорее на почту беги! Там журнал пришёл! Обалдеешь!»

И я побежала. Увидела на обложке своё лицо. И… обалдела. Вспомнила…

Зимний день клонился уже к закату. Морозило. И фотоплёнка у Халипа кончалась. Мы зашли в девчачье общежитие погреться, Яков Николаевич попросил меня встать к окну и, подняв шторку, посмотреть вдаль, на уходящий лучистый денёк. Я послушно исполнила, а он на прощанье пощёлкал меня. Несколько раз. Тут у него плёнка и закончилась.

И вот именно эта самая последняя фотография смотрела теперь на весь мир, на весь белый свет, и подпись была на всех языках планеты. А я, на зависть девчатам, стала получать большими сумками и даже мешками письма со всех уголков страны. В основном от парней – все захотели вдруг «поднимать целину». Большинство писем было от солдат разных войск, с их фотоснимками (в ушанках, пилотках, фуражках и без) и групповыми фотографиями. («Смотри, я третий слева» – и на груди крестик). И все они по окончании службы решили ехать (и ехали!) жить и работать к нам в «Урожайный».

Покатились знакомства, свиданья, свадьбы… Так что благодаря труду знаменитого Якова Халипа населения у нас на Алтае прибавилось.

…А вообще, на целину я махнула в шестнадцать лет, из 9-го класса Останкинской школы, не только по зову комсомола, партии и правительства.

В доме у нас случилась большая беда: любимые мои родители расставались. У мамы родился мальчик. Не папин. И они решили разойтись. Хотя отец предложил маме серьёзно и строго: «Нина, давай сделаем так. Забираем обоих детей и едем отсюда в Сибирь. Навсегда. Начнём все с чистого листа…»

Но мама с чистого листа не хотела. Она осталась в Москве, потому что надеялась и любила другого. (А надеялась зря.) И папа навсегда уехал на целину один, где и построил на Алтае совхоз «Урожайный».

Я немного коснулась этих печальных событий в своих рассказах «В третий день по писанию», «Далеко ли до Чукотки?», «Голубочек мой ясный», «Вечное с вами прощанье». А это повествованье – только заявка, только штрих к портрету времени, лёгкое прикосновение к тому, что можно назвать Судьбой.

* * *

Отец моей бабушки Зинаиды Ивановны, то есть мой прадед по материнской линии, – Иван Никанорович Никольский (его родители духовного звания) – был в Нижнем Новгороде уездным врачом, хирургом. Когда-то он участвовал в русско-турецкой вой не в Болгарии.

Служил врачом возле Плевны, у села Шипка. Турки-османы рвались к перевалу Орлиное гнездо, наши не пропускали. Без конца шли бои, врач без конца оперировал раненых. Причём без анестезии, без антисептиков (пенициллин ещё не открыли), в походных госпитальных палатках, на морозе. Белый халат всегда в кровавых пятнах, и руки по локоть в крови. Поесть-попить некогда. А раненых всё подносят и подносят. Вокруг в снежных полях тёмными мешками и кочками лежат убитые. И турки в красных фесках, и братушки-болгары, но в основном – наши родимые солдатушки.

И раненым нет конца. А уцелевшие там и сям по склонам жгут костры, греются, варят кашу. Кричат доктору, вышедшему из палатки после очередной операции: «Ваше благородие!.. Иди к нам! Погрейся у огонька. Каши нашей отведай!»

(… Но дальше я замолчу. Это отдельный рассказ. И новелла эта должна называться «На Шипке всё спокойно». Это страшный триптих художника-очевидца, великого баталиста Василия Верещагина. Замерзающие, насмерть заносимые снегом герои-солдатики на посту. Уже мёртвые – на вечном посту…)

А доктор Никольский на зов подошёл к костерку, где над огнём булькала каша. Усталые солдатики ели её не спеша, подставив под ложку ковшиком ладонь левой руки. И у каждого была своя деревянная ложка, вырезанная ещё на родине. И на такой вот случай хранимая в сапоге за голенищем.

Есаул, старший у костра, взглянув на стоящего доктора, всё понял. Живо поднялся, отошёл в сторону и, наклонившись над убитым солдатиком, вынул из его сапога ложку. А вернувшись к костру, протянул доктору: «Возьми, ваше благородие. Ему она уж больше не пригодится, а тебе послужит добром».

Перевал у Шипки (Орлиное гнездо) турки не взяли. Они проиграли. Хирург Иван Никольский получил от белого генерала Скобелева награду за доблесть: крест Святого Георгия. А вернувшись домой в Нижний Новгород, сказал жене, окружённой своими ещё малыми детками:

– Вот, Мария свет-Яковлевна. Все три твоих завета я выполнил. Воевал честно, как велел Господь Бог. Вернулся с победой. Живой-невредимый. И на чужой земле ни крохи чужого не взял… А вот это, – и достал из-за голенища деревянную ложку, ту самую, с Шипки, – тебе на святой помин. На светлую память. В хозяйство. Пусть жива будет.

С тех пор полтора века эта тёмная, гладенькая, с любовью струганная на Руси ложка живёт в нашем доме. Ныне – в моём. С почтением и христианской памятью о великих людях и великой истории.

* * *

На стыке веков, в родном Нижнем, доктор Иван Никанорович Никольский был в уезде уважаем и чтим. К тому же он пользовал (то есть приносил пользу земству) и лечил многих жителей. И посадских, и разночинцев, и бедняков, и помещиков.

Например, постоянно пользовал многодетную семью знаменитых князей Волконских, имевших близ города, в приволжских землях, обширное показательное хозяйство. Земли-угодья, парки-сады и, конечно, усадьбу – с белоколонным богатым домом, флигелями, с конюшнями, каретниками, оранжереями, с садовниками и прочей челядью.

В имение Волконских доктор обычно ездил в коляске по вызову, прихватив, разумеется, лекарства и остальное – полный докторский саквояж. Этот столетний кожаный чудо-предмет и сейчас жив, дремлет у меня в доме на антресолях.

Порою доктор брал с собой и любимую дочку Зиночку. Иногда эту Зину, Зизи – хорошенькую и послушную девочку, – младшую, гимназистку с длинной толстой косой (одну из десяти детей в семье Никольских), молодая княгиня Софья Волконская, последняя кровинка древнего рода, оставляла со своими детьми погостить в имении.

Порою приглашала на целое лето. И тогда для маленькой Зины наступало счастливое время. Хотя – совсем не бездельное!.. Для всех в этом дворянском гнезде, с учителями, гувернёрами, боннами и детьми, время для взрослых и малых было строго расписано. С чередованьем работ и забот, учёбы и отдыха. И лишь к обеду, за общий стол, собирались все вместе, но тоже в точно определённое время.

За высокими окнами залы (в прозрачно-летящих шторах) благоухал солнечный сад. По стенам в золоте рам темнели портреты предков Волконских. У рояля в напольной вазе благоухали цветы. А на белоснежной скатерти блестели столовые приборы из серебра и кузнецовский фарфоровый сервиз. Возле каждого из приборов – кипенно-белые, голландского полотна салфетки, вставленные в кольца. И на каждом предмете – изящный вензель СВ: Софьи Волконской.

Блюда подавались чинно, последовательно. И обносились обычно лакеями в форме, в белых перчатках – за этим следил старик-дворецкий в ливрее с золотым позументом, стоявший поодаль. За многолюдным столом разговаривали оживлённо, но не громко, всегда вполголоса. И по-русски, и по-французски – чтобы младшие приучались, а старшие не забывали язык. Тон задавала сама хозяйка, снисходительно-улыбчивая, обычно в светлом наряде.

Но каждый обед для Зиночки был испытанием. Приходилось впитывать этикет дворянской усадьбы. Она училась следить за старшими и подражать им. (У них дома за обедом было куда как проще. Беднее, строже. На кухне – только кухарка. На горничной экономили: старшие девочки всё делали сами. За обеденным длинным столом сидели шумные братья и сестры, обязательно их друзья. Все – гимназисты и реалисты (ученики реальных училищ). Были, конечно, и уроки: музыка за фортепиано, и два языка, и закон Божий, и рисование. По субботам пекли большие и длинные капустные пироги, к праздникам – румяные расстегаи с мясом. Всегда ароматный чай из начищенного до сияния самовара с сахаром вприкуску.

А у Волконских однажды подали на обед мясной котт-бульяр со спаржей. И Зиночка, впервые видя такое, поспешила попробовать. Взяв вилку и нож, стала старательно резать побег спаржи, белый, как молодой лук. Под ножом он непослушно крутился, скользил. И тут девочка услыхала (через весь многолюдный нарядный стол) мягкий голос княгини:

– Зизи, детка, запомни: спаржу едят руками.

Боже, как тогда вспыхнули и залились краской щёки!.. Как от слёз повлажнели глаза!.. Ведь рядом сидели её сверстники. Но этот урок Зина запомнила на всю жизнь.

Умерла моя бабушка, Зинаида Ивановна Никольская, в 94 года. Чего только не было в её жизни! Все войны и революции были её, все голодные годы и аресты – её, все генпланы страны и стахановские пятилетки – её. Все взлёты и все падения…

Но тот ничтожный случай за княжеским столом она почему-то помнила и перед смертью. Вспоминала его светло, без обиды – напротив, с юмором и благодарностью. Говорила:

– Учись, Ирочка, не обижаться, обида – это грех. Смертный. Родом он от гордыни. А спаржу и вправду едят руками.

Впервые это она рассказала мне, семилетней крохе, в послевоенный голод. Когда мы с мамой вернулись с Урала из эвакуации, у себя на Таганке, под Новый год, в ожиданье гостей из Останкино, то есть моих мамы и папы (он – гвардии лейтенант, танкист, только что вернувшийся с фронта). И в ожиданье дедушки, который с рюкзаком и верёвкой в кармане поехал трамваем ещё засветло за дровами в Кусково. Как в сказке – «за вязанкой хвороста». Где-то там ему, профессору МАИ, великодушно разрешили разбирать старый дощатый забор-штакетник. За пилку живых деревьев тогда жестоко штрафовали.

В комнате холодно, даже «буржуйка» замерзла. Зато сверху на ней шумит примус, исходя паром, в кастрюле бурлит, желтея боками, цельная картошка. Бабушка вынимает её по одной, дует-остужает, снимает кожуру и режет кружочками. По радио (хрустящая тарелка из чёрной бумаги всегда висит над входной дверью) передают развесёлую музыку. То советские песни поют дуэтом два ярких тенора – Бунчиков и Нечаев, то частушки поёт Русланова. Но… вся страна с волненьем ожидает поздравленье вождя, любимого Сталина из Кремля. Что-то он скажет?..

– Ничего, детка, вот скоро вернётся дедушка, привезёт дров, а главное – настоящих ёлочных веток. Мы ветки поставим в вазу, и будет у нас новогодняя ёлка. Хвоя её пахучая, зелёная. Сразу печку затопим. Быстро теплынь настанет. А тут как раз из Останкино твои папа с мамой приедут. Глядь – а у нас на столе такое дивное блюдо!

Светомаскировка на окнах недавно снята. Тёмные окна заиндевели, снаружи метёт. Снегопад. Но война позади. Папа вернулся с фронта. И мы ждём праздника! Радостно ждём тепла и любви!.. Из платяного шкафа уже выставлен на пианино патефон. Он резко потеснил стопки моих нот, моего Майкапара и «Этюды» Черни, Гедике. На письменном столе блестит лаковый квадрат чемоданчика с пластинками. Он подвинул в сторону белые рулоны дедовых чертежей и его учебники – лекции по моторостроению самолётов.

А посередине комнаты, на главном столе под абажуром, – белоснежная скатерть с мережкой, и на ней сверкает лучшая сохранившаяся сервировка. Салфетки, тарелки и хрустальные рюмки. А в центре – главное лакомство: большая консервная банка с мелкой-мелкой солёной килькой. С листиками лаврушки поверху и крошками чёрного перца. Она же «хамса», она же «тюлька», она же «килька пряного посола». Её раздобыла бабушка.

И сама царственная моя седая бабушка, пока ещё в бигудях и душегрейке, сидит рядом и, подсказывая, готовит к новогоднему празднику особое блюдо. Ловко, изящно (стучит нож по фарфору) она разделывает крошечную хамсу. Отделяет головку, ловко вытаскивает ребристый колючий хребетик, и уже мягкую распластанную тушку кладёт на белый кружочек картошки. Я сижу в шарфе и простуженно шмыгаю. Но на моей голове уже повязан розовый бант (это бабушкина гимназическая лента: бант на спине, на талии). Я тоже участвую, но не справляюсь, мучаюсь с большим непослушным ножом и вилкой (с вензелями ЗН – Зинаида Никольская). Килька «ползает» по дну тарелки и ускользает. Никак хребетик не удалить. Для малолетней девчушки это и вправду работа сложная.

Но бабушка учит меня всему и постоянно. И как надо здороваться, не подавая руки, и как сидеть за столом, как надо красиво и правильно есть, как прибором владеть. А мне так и хочется её спросить: «Бабуль, а может, кильку едят руками?»

Но килька не спаржа (хотя спаржу я сроду не видела). И первый сделанный мною бутерброд неказист и растерзан. А изломанный килькин хребет позорно лежит с краю. Но бабушкина ладонь тепло ложится мне на макушку, как раз возле банта:

– Отлично, детка, отлично. Это будет самый вкусный наш бутерброд. Для мамы… Давай положим его на блюдо. Вот сюда. И готовь теперь следующий. Для папы…

Вот пишу, и почему-то вспомнились слова хорошей советской песни:

 
Дорогие мои старики,
Дайте я вас сейчас расцелую,
Молодые мои старики,
Мы ещё, мы ещё повоюем…
 

Вот и вы, дорогие мои старики с Таганки, наверное, мечтали выпустить в мир из своих трудовых ладоней, как певчую птицу в полёт, настоящего, достойного человека?.. Может быть даже – полпреда, продолжателя рода?.. Династии?..

А вот что получилось из той девочки, я уж не знаю… Вам с того света теперь это гораздо виднее.

* * *

…Потом мы с моим мужем Юрой действительно поминали по жизни эту дворянскую спаржу не раз. Порой где-нибудь в глуши, в скитаньях, на натуре, на трудных съёмках, я расстилала на чемодане газету под случайную снедь, и Юра мой вдруг говорил с лукавым смехом: «Зизи, детка, ты не забыла? Ведь спаржу едят руками», – и клал мне ладонь на макушку.

Ах, как это бывает важно – вовремя погладить человека по голове!.. Как порой этого не хватает… Как этого ждёшь от родных и близких всю жизнь…

* * *

Давно известно: все мы родом из детства. Рождаемся совершенными, созданными по образу и подобию Божьему. А потом всю жизнь этот образ калечим, портим своими грехами. Тем более, если малыш не был крещён. А без Крещенья, без своего Ангела-Хранителя он вообще беззащитен.

Ребёнка с детства две силы растят: его величество Воспитание, и его величество Образование. А для этих величеств главное – что? Дом, семья, близкие, окружение.

Не случайна пословица: «Яблоко от яблони недалеко падает».

Мне с родителями повезло. И суть тут даже не в их уме, интеллекте или образовании – дело в любви, в их нравственности. Это волшебное слово НРАВСТВЕННОСТЬ сегодня почти забыто, вспоминается редко. А ведь нравственность – это свод законов, вечных библейских Заповедей, данных ещё Творцом.

И ещё очень важно: тогда же была человеку дарована и свобода. Свобода выбора. Куда идти?.. К храму или от храма?.. К добру или злу?.. Ну и пошли, пошли люди кто куда, свобода же… Порой не выбирая… И сын Адама Каин сразу же согрешил: из зависти родного брата убил, Авеля.

И так, греша, пошли люди дальше и дальше… К Потопу…

Так что в городе или селе, в бедности или достатке, главное для любого из нас – это совесть и нравственность. Совесть – это крупица Бога в душе. Она не должна быть спокойной, сонной, а призвана болеть, постоянно тревожить душу. Это только во благо. Если совесть болит, значит, не всё потеряно. Значит, порядок.

От моих предков православная нравственность передавалась из глубины веков, как по цепочке. На родителях эта нить чуть было не оборвалась. Они, комсомольцы-партийцы (слава Богу, от роду крещёные – может, это их и спасало?), сами метались в жизненной мясорубке ХХ века. Искали опору, искали Божьих заветов, отобранных революцией. Насилу выжили. И отец, и мама.

Так что для человека близкое окружение, семья, родная кровинка очень важны, как закваска. Но это не всё, не единственное. Почему порой не родителей больше любят и чтят, а, например, наставника?.. Или учителя?.. Или друга?.. Почему из сытых, благополучных семей дети нередко бегут?.. Да потому, что главное – любить не по мясу надо (то есть не по родству, не по крови).

Крепче любовь (и надо любить именно так) по Духу и по Душе.

* * *

…Не люблю я собраний, не терплю коллективов и сборищ. Помню, как школьницей на сборе желудей в Останкинском парке всегда старалась уйти со своей корзинкой куда-нибудь в глушь, в одиночество. Меня искали, кричали, ругали. Пионервожатая жаловалась маме: «Ваша девочка индивидуалист, совсем не умеет дружить. Ни с классом, ни со школой». (А разве можно вообще дружить с классом или со школой? Или вообще любить человечество? – Дружба и любовь всегда конкретны.)

Коварных подружек-болтушек-хитрушек я иметь не хотела (не раз нарывалась на их подлости) и сторонилась. Когда прежде тянулась к ним, меня, простодыру-дурёху, всегда обманывали. И вообще… «она в семье своей родной казалась девочкой чужой».

И в студенчестве избегала комсомольских собраний, то и дело исчезала с экскурсий. Когда, например, в ТСХА наша комячейка постановила всей группой посетить музей Ленина, я по пути туда сбежала в метро от своей группы.

Господи, что же тут началось!.. Как взъярились мои партийные согруппницы-агрономши, активистки из колхозов страны, приехавшие в ТСХА за высшим образованием. Как же они прорабатывали меня, столичную штучку, на собраниях! Хотели даже подать ходатайство в ректорат, чтобы лишить меня, отличницу, стипендии. Чуть было из комсомола не исключили…

Дома меня (а жила я тогда у бабушки) просто истерики били. После одного из таких комсомольских собраний в Большой химичке я даже грохнулась в обморок в скверике на Лиственничной аллее. В общем, жуткие царили страсти!

Наконец я на всё плюнула и, бросив уже два пройденных курса на агрофаке, забрала документы. И пошла поступать во ВГИК, на сценарный.

И ведь поступила!.. Без знакомств и блата, просто девушка с улицы. Правда, у меня уже имелись публикации и в «Смене», и в «Работнице». Но московская моя родня (а главное, мама с бабушкой) в ужасе повторяла шёпотом:

– Наша Ирочка бросила вуз. Покатилась по наклонной плоскости.

Какое выразительное выражение – покатилась по наклонной плоскости!.. Эту картинку я тогда себе чётко представляла!.. Некая наклонная плоскость в руках некоего великана вроде Гулливера, и по ней кубарем качусь я – клубком, как Дюймовочка. Голова-ноги, голова-ноги… и всё ниже и ниже, к краю, без остановки.

* * *

Вот вспомнила поговорку-анекдот:

– Когда же у нас в стране лучше-то будет?..

– Лучше уже было…

Так вот, я связываю наше будущее… не с американизацией или либерализацией, не с политизацией или милитаризацией, не с демократизацией или феминизацией. (Сейчас растленные новороссы, «гайдаро-чубайсы» насильно навязывают России всё новые и новые -измы и -зации. Но это пути тупиковые.)

Я же думаю, нам сейчас нужно только одно, одно-единственное (и я тут не изобрету велосипед) – восстановить в стране Храм Божий. И Законы Его справедливые – и в стране, и в душах. В душах даже важнее. И каждому россиянину надо начать с СЕБЯ. С себя и сегодня. Начать прямо сейчас. Разгрести в душе хлам. Почистить там всё, вымести из всех углов семь смертных грехов. Гордыню, алчность, злобу свою и зависть. Всё вымыть как следует, как в банный день. Протереть до ясности глазки, чтобы смотреть на мир с верой, надеждой, любовью. И СТРОГО. Оставляя душу свою при том экологически чистой. Достоевский когда-то сказал: «Надо молитвенно желать быть лучше». И это совсем не проще, чем сеять хлеб на полях или поднимать сброшенные купола. Это даже труднее.

Сегодня гудит вокруг нас цивилизация. Всё взрывы, громы и войны. Всё славословие чубайсо-гайдаров. У них всё глобальные темы и планы. И порою трудно услышать такое нежное, тихое слово Творца: «Люби ближнего как самого себя». Не самого себя, а именно ближнего.

Проснувшись утром, начни не с себя, не о себе начни думать, а о ближнем, с любовью к нему. Вот ведь о чём Творец говорил. И как раз в этом – наша большая надежда. Ещё можно, можно вернуть и поставить на ноги и себя, и Россию-матушку, которую мы потеряли. (Сказать ЧТО мы потеряли легко, а вот как ПОДНЯТЬ – трудно? Где он поднимальщик этот, где этот мудрый, непьющий ЛИДЕР? Как его звать?)

Однажды я услышала в зале Чайковского песню. Многоголосую, хоровую, казачью: «Хлеб – всему голова». Пели дружно, ярко, красиво. И слова, казалось бы, такие понятные, так и тянут на мудрую формулу, на афоризм «Хлеб всему голова»…

Ан нет. Нет!.. Как раз тут-то ошибка и затаилась. И очень серьёзная. Ибо не хлеб всему голова… Нет и нет…. А Голова прежде Хлеба. Она и прежде желудка… Будет голова – будет и хлеб, будет и всё остальное. Так и в Евангелии сказано: «Не хлебом одним будет жить человек…» (от Матфея, 4:4) Заметьте – не «жив», а «жить». Это главное: ЧЕМ тебе жить. В обиходе эту фразу обычно на том и обрывают. В частых речах её даже уже затёрли, заездили. Мол, жив человек не хлебом, а спортом… или не хлебом, а культурой… литературой и пр. и пр. И ничего не поняв, все тупо твердят и твердят, все ошибочно её повторяют.

А на самом-то деле главное в этой фразе её продолжение: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким Словом, исходящим из уст Божьих». То есть Законом Божьим. Его вечными Заповедями о добре и зле. Вот что главное-то!

…Конечно, всё написанное выше может кому-то показаться прописными истинами. Возможно. Ибо все истины уже сказаны. После Пушкина, например, можно вообще за перо не браться. Любой из нас «не стоит и полслова в его черновике».

Но нет, думаю, Божья Истина от повторенья только ярче блестит.