Текст книги "Нить жизни. Роман"

Нить жизни
Роман
Ирина Петровна Селивёрстова

© Ирина Петровна Селивёрстова, 2017

ISBN 978-5-4485-4824-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1 часть

Шел 1999 год, я третий месяц находилась в Латинской Америке. Небольшая, но очень разнообразная по своим природным условиям страна была непривычна мне как городскому жителю своим гигантским горным плато с многочисленными растительными плантациями, высокими водопадами, еще и традициями местных жителей. Я работала исполнительным директором компании «Легендо», которая занималась выращиванием и первичной переработкой растительного сырья для фармацевтической промышленности, а также производством кофе. Мой давний друг владел этой компанией, сам постоянно проживал в Москве, поэтому наши доверительные отношения позволили мне самостоятельно развивать «Легендо», осуществляя оперативное управление, и высылая раз в квартал Дмитрию, так зовут моего друга, отчеты по результатам работы.

К счастью, языкового барьера для меня в этой стране не существовало, так как я учила испанский язык в институте и изначально органично его воспринимала, он выучился, можно сказать, естественным образом. Английский и французский мне приходилось изучать более упорно, но я также неплохо ими владела. По профессии я экономист, а иностранным языкам в моем образовании уделялось высокое внимание потому, что училась в институте международных отношений.

В Латинскую Америку я приехала не ради карьеры или каких-то особых заработков, к сожалению, я просто сбежала на определенное время от ситуации, которая сложилась в моей личной жизни.

В Москве остались два моих сына вместе с моим мужем Виктором, с которым мы договорились, что время моего пребывания в Латинской Америке не превысит одного года, и после этого либо я вернусь в Москву, либо он с детьми приедет работать и жить сюда. Я была очень благодарна своему мужу за бесконечное терпение, понимание и надежду, которые он проявил по отношению ко мне в сложной жизненной ситуации и отпустил одну на целый год на край света. А этому предшествовали, конечно, особые события.

Мой брак с Виктором был вторым, в первый раз я вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет.

С Александром я познакомилась, учась на первом курсе института, он учился на втором курсе и был на три года старше меня, так как до поступления в институт служил в армии. Крупные очки и серьезное выражение лица делали его внешне несколько более взрослым, чем он был на самом деле. Его не смущало, что на каблуках высотой одиннадцать сантиметров я становилась выше его, наверное, это даже льстило его самолюбию. Меня привлекала его интеллектуальность и правильная манера общения, в силу чего возникала уверенность в его высокой надежности, еще он сильно ассоциировался у меня с романтикой жизни в арабских странах, так как много рассказывал о прожитых там годах вместе со своим отцом дипломатом и матерью. Его папа умер три года назад в связи с внезапным острым заболеванием. Это было тяжелейшим ударом для их семьи, состоявшей из мамы, бабушки, Александра и его сестры, бывшей моложе брата на девять лет. Я тоже сильно сочувствовала Александру, так как знала, что такое смерть отца, мой папа скончался, когда мне было тринадцать лет. От Александра веяло чем-то не совсем привычным, поэтому я с радостью окунулась в это незнакомое, также пользуясь возможностью выйти из опеки своей мамы. После свадьбы, которая состоялась летом по окончании первого курса, я переехала жить в семью Александра, и так оказалась в новом для себя мире, в который искренне старалась вжиться, чтобы ощущать его своим.

Мать моего мужа Вероника Александровна была своеобразным человеком: частые внешние проявления любви к своим детям сочетались у нее с некоторой отстраненностью от их личной жизни, а также с прижимистостью. Вероника Александровна часто воспринимала их проблемы как надуманные, а возможно, не хотела говорить по душам. Но так было только с моей точки зрения, сами же Александр и Анюта – так звали сестру мужа, считали свою маму самым добрым и прекрасным человеком. Их бабушка была пожилая, но продолжала работать, чтобы помогать семье своей дочери. Она убиралась в организации, расположенной недалеко от дома, и вела домашнее хозяйство. Бабушка Анна была для меня ближе других членов семьи, конечно кроме Александра, хотя долго общаться с ней было утомительно. Она могла часами рассказывать об эпизодах своей жизни тридцати – сорока летней давности, которые то и дело всплывали в ее памяти и вызывали сильный эмоциональный отклик. Бабушка Анна как будто проживала свою жизнь еще раз, пропуская через себя давние события, чтобы проверить, так ли она к ним относится, как в те далекие времена. Она часто разговаривала сама с собой на кухне, когда не находила желающих с ней пообщаться, могла всплакнуть, будучи в этом процессе. Иногда бабушке удавалось залучить меня на кухню и сделать своим слушателем. Тогда, по меньшей мере, час мне надо было просидеть вместе с ней.

Я искренне пыталась вжиться в семью мужа. Мать Саши тоже пыталась принять меня как данность, однако глубинное непонимание друг друга у нас не уходило. Это передавалось Анюте, которая, к тому же, испытывала ревность ко мне из-за брата.

В свою очередь, я страдала такими недостатками, как полное неумение и нежелание готовить еду, убирать квартиру. Мне казалась довольно тяжелой стирка вещей мужа, хотя я это делала, получив соответствующие наставления от матери Александра. Моя мама недостатки своей дочери объясняла тем, что не собиралась выдавать меня замуж в восемнадцать лет и поэтому не успела научить ведению хозяйства. Удивительно, но Александра его мама и бабушка никогда не просили выполнить какую-либо, даже самую маленькую работу по дому. Считалось, что это не мужское дело, и так есть, кому этим заняться. Я часто спрашивала себя, нравится ли мне моя жизнь с Александром и его семьей. Однозначно на этот вопрос сложно было ответить, в полном смысле слова счастливой я себя не ощущала, но успокаивалась надеждами на будущее, когда окончу институт и смогу выстраивать жизнь по своему усмотрению. Совершенно неожиданно я забеременела через восемь месяцев совместной жизни со своим мужем, хотя тщательно предохранялась и не планировала рожать ребенка в период обучения в институте. Тем не менее, я очень обрадовалась этой новости, ощутив что-то совсем новое, радостное и необычное в себе. Саша, как мне показалось, тоже был рад. Несколько месяцев это открывшееся обстоятельство нашей жизни не особенно его волновало, так как мало сказывалось на обыденных вещах, а когда беременность почти достигла семи месяцев, и мой округлившийся живот заставил его размышлять о грядущих изменениях, произошли следующие события.

Была середина сентября, стояла теплая и пасмурная погода. Идя от метро к институту, я заговорила с Александром о предстоящем рождении ребенка – он должен был появиться на свет в конце ноября. Александр с тоской в голосе сказал, что в душе еще не готов стать отцом. То есть он станет им, конечно, потому что ребенок все равно родится, но сам он этого пока совсем не хочет. Все это он объяснил как всегда обстоятельно и доходчиво. Мне стало так плохо на душе, как никогда не бывало прежде – прорезалось острое одиночество, как будто меня оставил самый близкий человек. Было обидно, что муж не испытывает радости от ожидания ребенка, и еще не понимает, какой удар своим откровением наносит мне. Я попыталась устыдить его, объяснив, что почти в семь месяцев беременности такой разговор не имеет права на существование, при этом у меня остался горький осадок и чувство внутреннего отдаления от Александра.

Через несколько дней после этого разговора возникла угроза прерывания беременности и меня срочно положили в родильный дом, чтобы избежать преждевременных родов.

С момента моей госпитализации прошло две недели, ситуация вроде бы улучшилась, но неожиданно начали подтекать околоплодные воды и врачи приняли решение стимулировать роды. Я родила ребенка после двенадцати часов стимуляции родовой деятельности. Мальчик был жив, двигал ручками и ножками, но цвет кожи из-за асфиксии у него был сиреневым. Два опытных доктора и акушерка сначала держали ребенка в теплой воде, почти час проводили с ним какие-то манипуляции, успевая при этом подбадривать меня, потом передали мальчика врачу из отделения реанимации.

В моей памяти навсегда осталось яркое воспоминание, как я лежу глубокой ночью в больничной палате в полной темноте, мои соседки по палате спят. Темнота, стоящая вокруг, кажется такой плотной, как будто она имеет собственный вес. Я смотрю прямо перед собой, но не на стену, а через несколько стен, в детскую реанимационную палату, где в кувезе лежит мой ребенок. Он крошечный, родившийся на два месяца раньше положенного срока, не в состоянии сам ритмично дышать, сосать молоко. Я мысленно снимаю с себя энергетический сгусток, в котором находится жизненная энергия, провожу этот мягко светящийся изнутри кокон через стены и одеваю на кувез с ребенком. Моим самым сильным желанием, несравнимым по силе ни с какими другими за всю предыдущую жизнь, было влить жизненные силы в своего ребенка и не позволить ему умереть. Я считала, что и сама вряд ли смогу остаться полноценной в случае его утраты.

По утрам моим соседкам по палате приносили для кормления детей. Мне незачем было вставать в шесть утра с другими мамами, и когда детей увозили на специальной каталке после кормления, я старалась заснуть. Как правило, это не удавалось. В восемь был завтрак, в десять обход врачей. С наибольшим интересом все ждали детского врача, который каждой из женщин говорил несколько фраз про ее ребенка. На следующий день после моих родов врач хотел пройти мимо меня, не останавливаясь. Когда я окликнула его, он сообщил, что ночью ребенок был очень плох, но теперь ему стало лучше, хотя сказать окончательно, что он выживет, еще нельзя. Я с замиранием сердца выслушала каждое его слово, а потом в течение дня только и думала, как попасть к ребенку, чтобы на него посмотреть. Мне этого не разрешали. Мои задачи и интересы после родов свелись к очень простым и ясным вещам – все, кроме состояния ребенка было неважным, просто абсолютно лишним и лишенным смысла. В чувствах тоже был простой выбор – либо надежда, либо уныние. Я изо всех сил старалась не скатываться в состояние безысходности, в чем присутствие моих соседок по палате в какой-то мере помогало и отвлекало от тяжких раздумий. Они были очень разными – одни с хорошим высшим образованием и с успешным началом в карьере, другие без таких задач в жизни, но с надежными мужьями, хорошо обеспечивающими семью, третьи – студентки, как и я, всего шесть человек. Я чувствовала их внимание к себе и поддержку, за что была им искренне благодарна. Если бы не они, то у меня слезы текли целыми днями. Начиная с подросткового возраста, я плакала крайне редко, считая, что это занятие мало помогает, да и не соответствует сильному типу личности. В той ситуации, в которой я теперь оказалась, многие установки из моей предыдущей жизни начали восприниматься как никчемная шелуха – почти все утратило ценность. Но меньше плакать я все же старалась, чтобы не опускать себя и не отравлять существование своим соседкам. Они общались между собой, делились полезным опытом, если уже имели старших детей; вязали забавные шапочки для младенцев, потому что было начало октября и со дня на день могло похолодать, хотя на тот момент стояло запоздалое, мягкое по погоде бабье лето.

На второй день после родов, вечером, меня приходил навестить мой муж. Наша палата находилась на первом этаже, что позволяло удобно разговаривать через приоткрытое окно. Лицо у Александра было отягощенным. Трудно было прочесть по нему оттенки эмоций, которые он испытывал, но было понятно, что ему тяжело и что он небезразличен к ситуации. Мы разговаривали недолго, я ощутила, что хочу простить Александру тот недавний разговор о его нежелании иметь ребенка, и забыть об этом, потому что очень была нужна опора в нем как в близком человеке и отце нашего мальчика. Уходя, Александр пообещал навещать меня так часто, как позволят занятия в институте.

Детский врач в следующие дни уже не проходил мимо меня молча, произнося несколько слов о состоянии ребенка, которое еще не имело стабильного характера. Каждой ночью я мысленно относила горящие коконы своему сыну. У меня появилось молоко, опытная медсестра помогла его сцедить и велела сцеживать каждый раз, когда другим мамам приносили на кормление детей. Так прошла неделя.

Однажды, когда я ходила взад-вперед по коридору рядом со своей палатой, чтобы понаблюдать, кто выходит и заходит в детское отделение, то увидела, как открылась дверь, и на пороге появилась медсестра, о чем-то тихо разговаривая с санитаркой. Они обе на меня посмотрели, и я, воспользовавшись их вниманием и, поборов свой страх перед тем, что мне откажут, быстро подошла к медсестре и попросила разрешения посмотреть на ребенка, которого не видела ни разу с момента рождения. Медсестра была невысокой, худенькой, с простым лицом крестьянки, привыкшей к нелегкому труду и с очень светлыми, буквально родниковыми глазами. Видимо, таков был отпечаток на внешности от ее работы. Она, вопреки ожиданию, быстро согласилась выполнить мою просьбу и повела за собой. У меня встал ком в горле от такого проявления доброты, мешая вымолвить слова благодарности. В отдельном боксе, куда меня завели, было трое детей, двое лежали в обычных детских подставках-лотках, как это принято для новорожденных и один – мой, в кувезе. Я подошла к кувезу и стала жадно, в то же время с надеждой, вглядываться в того крошечного человечка, который лежал за прозрачными пластиковыми стенками с открывающимися отверстиями для рук. Медсестра тоже подошла к кувезу, через круглое отверстие поправила пеленку на мальчике, из которой все время пыталась высунуться крошечная ножка с пальчиками в виде бисеринок. На мой вопрос о том, выживет ли ребенок, медсестра спокойно ответила, что сейчас ему гораздо лучше, что он любит покушать – я посмотрела при этом на прозрачную трубочку-зонд, прикрепленную пластырем к щечке, через которую по капелькам через нос поступало молоко. Медсестра добавила еще, что в ее позапрошлое дежурство ребенок был очень плох, синел ночью из-за судорог, но теперь, бог даст, выживет. Я смотрела на своего ребенка, мысленно желала ему становиться сильнее, быстрее расти, чтобы не было проблем с самостоятельным дыханием и чтобы не было больше судорог. Мне очень хотелось передать сыну свое чувство веры в его полное выздоровление, чтобы он через мою поддержку ощутил, что иначе и быть не может. Стоя возле ребенка, я не нервничала и не расстраивалась, а только всей силой воли желала ему быстрее стать здоровым.

Понимая, что мне нельзя здесь находиться долго, чтобы не подвести медсестру, я поблагодарила ее, взглянула еще раз на кувез с мальчиком и, пока шла по коридору, думала, что в правильном направлении посылала ночью свои светящиеся коконы – ребенок лежал там, где я это себе представляла. То, что я своими глазами увидела ребенка, прибавило мне оптимизма. Я чувствовала, что мне надо быть стойкой и бороться за здоровье своего ребенка, выполнять максимально все, что скажут врачи.

Спустя еще несколько дней, детский врач во время утреннего обхода радостно сообщил мне, что мальчик стал хорошо дышать, что теперь его надо готовить для перевода в детскую клинику, где его будут выхаживать дальше. На вопрос, можно ли ребенка кормить грудью, он ответил, что это случится еще не скоро, но я должна сохранять у себя молоко, чтобы ребенок лучше развивался и не болел.

Это был почти счастливый день, и во мне сильнее укрепилась надежда, хотя тревога не ушла из души. Я даже позвонила маме и попросила приехать ко мне. Прежде я просила ее не делать этого, чтобы не плакать в ее присутствии лишний раз. Мама приехала к вечеру, привезла большой пакет фруктов и пакет с испеченными ею пирожками. Она хорошо держалась и несколько раз повторила, что не сомневается, что с ребенком все будет в порядке.

Через четыре дня малыша перевели в детскую клинику, которая находилась по близости с родильным домом. Меня выписали в тот же день, и за мной приехали мама и муж. Мама поздравила нас с рождением сына, отдала мне цветы и деньги на покупку вещей для ребенка, после чего мы с Александром вдвоем поехали домой. Наше с мужем общение было таким же, как и раньше – я не напоминала ему о том злосчастном разговоре, и он не вспоминал о нем, тем более не извинялся. Я немного непривычно ощущала себя вне больничных стен, в которых находилась почти четыре недели, и думала о том, как организовать свое время так, чтобы сцеживать молоко через каждые три часа и с утра отвозить его в клинику, своему мальчику. Когда мы с Александром пришли домой, бабушка Анна встретила нас с пирогом, который испекла по случаю моего возвращения, родные мужа поздравляли нас с рождением ребенка. На вопрос Вероники Александровны о том, как мы хотим назвать мальчика, я ответила, что его будут звать Сашей, как и отца.

На следующий день я поехала в клинику, где находился мой сын, надеясь поговорить с врачом. Наступила уже настоящая осень – прохладная и светлая, давно ставшая моей любимой порой. Прежде именно в это время года у меня обострялись эмоции, и возникало ощущение обновления жизни – душа ждала каких-то волнительных и радостных событий. В этом году осень принесла не просто обновление, а переворот во всем – родился ребенок, и его жизнь была под угрозой, а значит передо мной стояло гигантское испытание в жизни. Но не отчаяние, а надежда и материнская любовь были моими неотступными чувствами. Идя по направлению к клинике по широкому скверу, я втягивала легкими пряный осенний туман, клубившийся невысоко над землей, насыщенный ароматом увядающих листьев и влажной травы. Вокруг стояли огромные старинные вязы и дубы, которые давно смотрели на мир вокруг себя, а теперь, казалось, выделяли меня из потока людей и падающим листком давали понять, что видят меня и дышат вместе со мной, помогая возвращаться к жизни после больничного безвременья. У меня впервые в жизни возникло ощущение близости Бога. Мне не надо было себя спрашивать как раньше, существует он или нет – теперь я его просто чувствовала. Он был единственным, кто знал, каково мне сейчас и единственным, кто мог помочь ребенку и мне, тогда как люди, даже самые близкие, были совершенно в этом бессильны

Я шла, молилась Богу и обращалась ко всему сущему вокруг себя – к этим деревьям, серому небу, пряному воздуху, чтобы они помогли моему мальчику, дали возможность ему выжить.

Клиника, где лежал маленький Саша, находилась в трехэтажном кирпичном здании и была отгорожена от улицы чугунной оградой и небольшим парком. Я вошла в здание, поднялась на второй этаж и позвонила в дверь отделения патологии новорожденных. Через три минуты появилась медсестра и сказала, что врача нет в отделении, но он сейчас подойдет. Вскоре внизу на лестнице послышались шаги, и я увидела высокого мужчину в белом халате и голубых брюках, какие носят врачи-реаниматологи. У мужчины было молодое и достаточно беззаботное лицо, и я с некоторым удивлением подумала, что это, возможно, и есть врач моего ребенка. Тем временем мужчина поднялся по лестнице, спросил мою фамилию и сообщил, что он будет лечить моего сына. С моей помощью он записал в карте историю болезни ребенка и сказал, что мальчик еще очень и очень слаб и что на его выхаживание понадобится, по меньшей мере, два месяца. После разговора с врачом я отдала медсестре из отделения бутылочку с грудным молоком для сына и поехала домой, чтобы дальше сцеживать молоко в течение дня.

Дома меня встретил абсолютно спокойный Александр, уже вернувшийся к тому времени из института. Я рассказала ему о своем разговоре с врачом, при этом пыталась понять, ощущает он положение дел с ребенком или нет. Мне было очень важно уяснить, продиктовано ли спокойствие мужа его полной уверенностью в благоприятном исходе для нашего сына, или он просто не хочет осознать серьезность положения. Александр почему-то не пытался поддержать меня морально, не старался успокоить, как должен был это сделать близкий человек. Мне начинало казаться, что у него нет на это душевных сил, а может, он просто не способен тратить их на других людей, даже на меня.

На следующий день я опять поехала в клинику к восьми тридцати утра отвозить грудное молоко. Мне очень хотелось, чтобы скорее разрешили кормить ребенка грудью, ведь это давало возможность часто быть рядом с ним. А до тех пор, пока кормление не разрешат, вряд ли я смогу видеть Сашу.

Подходя с волнением к красному кирпичному зданию, я вдруг ощутила страх и у меня промелькнула мысль, что клетка в табличке, висевшей на стене возле входа в отделение, напротив фамилии моего сына, в которой указывается вес ребенка на сегодняшний день, может оказаться пустой. Я шла и смотрела себе под ноги, на узкую асфальтовую дорожку, и молила Бога, чтобы в клетке стояли цифры. Подойдя к тяжелой дубовой двери, я с усилием ее открыла и поднялась по лестнице. Клетка в таблице не была пустой, но цифры, стоящие в ней, показывали, что вес Саши уменьшился. Я нажала на звонок, и ко мне вышла та же медсестра, что и накануне, взяла бутылочку с молоком. На мой вопрос о ребенке строго ответила, что обо всем мне расскажет врач – Юрий Иванович, но это произойдет не раньше, чем во вторник, потому что этот день отведен для встреч с родителями.

Во вторник? А сегодня только четверг! – на мой вопрос уже некому было ответить, потому что дверь закрылась. Я побрела вниз по лестнице, опять по той же дорожке между деревьями и кустами, потом по улице к метро. Надо было ехать на занятия в институт – я и так их много пропустила.

Ребята и девушки из моей группы, конечно, были в курсе ситуации с ребенком и вели себя по отношению ко мне тактично и настолько доброжелательно, что это трогало меня до глубины души. Они не расспрашивали меня о подробностях, считая, что я сама расскажу, когда малышу станет лучше, я была им очень благодарна за это. Институт своей энергетикой успокаивал меня, укреплял надежду на то, что с моим ребенком все будет хорошо. Видимо, так было потому, что в витавшей здесь атмосфере молодости и самых радужных надежд на будущее, горе и уныние не имели права на существование.

Как только я пришла домой, моя уверенность начала убывать. Александр играл с Анютой в большой комнате, точнее, шумно возился под звуки мультфильмов. Меня он встретил в прихожей, помог снять пальто и опять ушел к Анюте, сочтя лишь ему одному доступным образом, что сейчас не следует со мной общаться. Мне нигде раньше не было так одиноко, я сидела в бабушкиной маленькой комнате и беззвучно плакала под веселую музыку, доносившуюся из-за стены. Ночью я никак не могла уснуть, все лежала и думала о своем мальчике, вновь снимала с себя горящий кокон и вела его взглядом по улицам спящего города туда, к красному кирпичному зданию, где находился мой сын. А рядом спокойно и размеренно дышал во сне мой муж.

Утром я поехала отвозить молоко, цифры в клетке таблицы были прежними, затем отправилась на занятия, и так повторялось каждый день, пока, наконец, не наступил вторник.

Перед дверью отделения патологии новорожденных собрались родители, ждали десяти часов – в это время сюда выходили врачи. Из разговора с другими мамами я узнала, что Юрия Ивановича считают одним из лучших врачей в клинике и что он совсем не так молод, как мне показалось – ему тридцать четыре года. Вскоре вышел и он сам. Я осторожно разглядывала его, пока он разговаривал с мужчиной в военной форме – отцом одного из малышей. Юрий имел запоминающуюся внешность – рост около метра девяноста сантиметров, хорошо сложенная фигура, по которой было видно, что он занимается спортом, лицо мужественное, с ямкой на подбородке, с темными карими глазами и достаточно тонким и чувственным ртом. Волосы у него были темными, под цвет глаз. Я бы не смогла точно сказать, почему именно, но мое восприятие этого человека было крайне небезразличным. То ли я от него сильно зависела, так как в его руках была жизнь моего ребенка, а значит, и моя судьба, то ли он мне нравился как мужчина.

Вскоре Юрий Иванович подошел ко мне и Александру и начал медленно рассказывать о тяжелом состоянии нашего сына. Было видно, что ему непросто давалось это произносить. Я смотрела ему в глаза, пытаясь увидеть в них ответ на самый главный вопрос – выживет ли Саша? Юрий Иванович отводил свои темные глаза немного в сторону, видимо, не испытывая удовольствия от моего пристального взгляда. Черты его лица сейчас были резковатыми, типично мужскими, той беззаботности, которую я увидела в прошлый раз, не было в помине. Я разглядывала его руки и весь облик, пока не пришла к ощущению, что доверяю ему, что этот немногословный человек, пожалуй, действительно сделает все возможное для моего сына и сам верит в то, что ребенок должен выжить. Юрий Иванович разрешил мне каждое утро приходить в отделение, чтобы сцеживать молоко здесь на детской кухне, в этом случае оно не потребует стерилизации и будет действовать на ребенка в качестве лекарства. Эта новость очень меня обрадовала, и в более просветленном состоянии я поехала вместе с Александром на занятия в институт.

Теперь я еще больше торопилась по утрам в клинику, быстро раздевалась внизу в комнате для матерей и бежала на второй этаж, замирала на несколько секунд перед таблицей со списком детей с цифрами веса и проходила в заветную дверь. Я сцеживала молоко из груди на детской кухне, где постоянно сновала уже знакомая мне медсестра Лида, забиравшая раньше бутылочку с молоком. Она оказалась доброжелательной и общительной, можно сказать, с потенциалом к руководящей деятельности. С моей теперешней позиции было видно, что минусы ее характера – строгое отношение к мамам и резковатые высказывания, оборачивались плюсами для детей, потому что она обеспечивала всем малышам постоянное наличие грудного молока, чтобы не кормить новорожденных искусственными смесями. Проходило минут пятнадцать, и на кухне появлялись другие мамы, которые шли сюда после кормления детей в отделении. Они разговаривали о малышах, кто в какой степени поправился, как себя чувствует, что сказал врач. Я быстро познакомилась со всеми мамами. Больше других мне понравилась Люба, дочурка которой лежала в одной палате с Сашей. Люба каждый раз при встрече рассказывала мне о Сашеньке – если ему было лучше, то подробнее, если плохо – то в нескольких словах. Я узнала от нее, что Юрий Иванович часто оставался после работы с Сашей. Когда он дежурил в реанимации, то несколько раз за ночь приходил проверить состояние детей, которых он вел, и Саши в первую очередь. Точно так же он выхаживал до этого Любину девочку, которая чувствовала себя теперь гораздо лучше и быстро росла. Изредка я пропускала занятия в институте, чтобы сходить вместе с Любой в детский магазин, находившийся в двадцати минутах ходьбы от клиники, ведь так приятно было покупать крохотные детские вещички – они помогали укреплять мою надежду на благополучный исход. Люба во время таких прогулок разговаривала со мной о Юрии, к которому относилась с благоговением, ведь это он спас ее дочку, которую другие врачи готовы были считать безнадежной. От нее я узнала, что Юрий живет за городом, вдвоем с мамой, что семьи у него нет, из-за давней несостоявшейся попытки жениться, и теперь он все время отдает работе.

День ото дня я все больше втягивалась в жизнь шестого отделения клиники – помогала медсестре Лиде на кухне, шила марлевые маски для врачей и медсестер. Я была рада каждой просьбе, лишь бы подольше задержаться в отделении, где находился мой ребенок. Иногда потихоньку от всех я подходила к Сашиной палате и смотрела на его кувез через стеклянную дверь. Однажды после уборки на кухне, когда уже собиралась уходить, я увидела, как Юрий Иванович выходит из палаты моего сына. Я подошла к нему и спросила, как мой ребенок себя чувствует. Взглянув в глаза Юрия, я осеклась на полуслове – его глаза были страдающими, очень уставшими. Юрий медленно стянул с себя маску, открывая почерневшее лицо.

– У него были сегодня ночью судороги, он опять синел, – еле выдавил он из себя.

– Что, мне не на что надеяться? – стараясь говорить как можно спокойнее, спросила я.

– Я этого не говорил. Мы делаем все возможное, что в наших силах.

– Почему были судороги?

– Медицинская наука не может на этот вопрос ответить сегодня однозначно. Считается, что из-за незрелости оболочек на нервах их окончания соприкасаются и дают эффект судорог. Все, что мы можем сделать в таких случаях – это убрать не причину, а следствие, то есть снять судороги.

У меня вновь, как в роддоме, потекли ручьем слезы. Юрий старался не замечать их. Он продолжал объяснять мне возможные причины судорог у ребенка, которые, в конечном счете, сводились к одному – незрелости нервной системы из-за слишком раннего рождения. Я внимательно слушала эти разъяснения, но главное – явственно ощущала, что не одинока в борьбе за жизнь своего сына, что Юрий еще один человек помимо меня, который страдает, мучается от Сашиной боли. А самое главное – помогает моему ребенку, то есть делает то, что не в силах сейчас сделать для него даже я.

Мне стоило больших усилий, чтобы, наконец, сдвинуться с места, попрощаться с Юрием и уйти. Я не поехала в тот день на занятия, а несколько часов проходила по близлежащим улицам, то и дело, возвращаясь к клинике. Я смотрела каждый раз на крайнее слева окно на втором этаже, словно так можно было о чем-то узнать. Что я могла сделать? Любые мои действия в этой ситуации были бесполезны. В моей душе словно полыхало пламя – такой душевной боли, надежды и бесконечной любви к своему ребенку, как в тот день, мне не доводилось прежде испытывать. Я едва вынесла это чувство.

Дома я не стала говорить, что Сашеньке плохо. Я не хотела обсуждать эту тему с родными своего мужа. По внутренним ощущениям мне казалось, что я несу полную чашу с водой, из которой боюсь пролить хотя бы каплю, потому что это может повредить моему сыну. Разговор о его состоянии мог расплескать чашу, поэтому на задаваемые мне вопросы я отвечала односложно, но, к счастью, никто и не настаивал. С мамой я разговаривала по телефону каждый день, но давала только информацию о Саше – о своих переживаниях говорить не могла.

На следующий день я с нетерпением ждала, когда на детскую кухню придет Люба. Вот она, наконец, появилась и еще с порога сказала, что Саше стало гораздо лучше, судорог больше не было. Люба получала подробную информацию от дежурных медсестер, с которыми давно подружилась, ведь ее дочка лежала здесь уже два месяца. В этот момент по коридору мимо кухни медленно прошел Юрий Иванович с запеленатым ребенком на руках. Юрий шел очень осторожно, словно плыл по коридору, при этом неотрывно смотрел на лицо малыша, видимо, страшась причинить ему малейшее беспокойство от движения. При других обстоятельствах я не смогла бы сдержать улыбки, глядя на эту картину: слишком несовместимой казалась замедленная походка Юрия с его высокой сильной фигурой и длинными ногами, не привыкшими столь плавно передвигаться. Но сейчас меня словно обдало теплой волной – это была нежность, благодарность и еще что-то, для определения которого пока не находилось слов. Даже если Люба не шепнула бы мне, что Юрий несет на физиотерапевтические процедуры моего ребенка, я бы все равно поняла, что это так, потому что все остальные дети в отделении были в хорошем состоянии, и их можно было безопасно переносить.