Текст книги "Отцовский почерк"

Ирина Словцова
Отцовский почерк

© Словцова И.В., 2016

Часть 1. Дочь. Экскурсия по этапу

Глава 1. Смерть пациента

У нее началась полоса. Черная. Вчера она рассталась с женихом. Сегодня, 21 марта 1991 года в 11.54 во время операции у нее на столе умер больной. Хирурги постарше и опытнее, советуют в таких ситуациях «замереть» и перестать оперировать. А что делать ей, Екатерине Андреевой, тридцати пяти лет от роду, хирургу первой категории московской клиники? Она не профессор, не кандидат наук, чтобы уйти в творческий отпуск, – она просто ординатор хирургического отделения. Она не пишет книги, не рисует, не вышивает крестиком – она только и умеет что резать. Из-за этого единственного умения она отказалась выйти, наконец, замуж за Игоря и уехать с ним заграницу.

Его пригласили на год – преподавать в один из университетов Германии. Он ведь талантливый химик. Немцы, правда, и сами хорошие химики, но если видят на иностранном горизонте что-то выдающееся, проявляют интерес. К тому же и сам Игорь был не промах, умел использовать все свои знакомства и связи на полную катушку. Исследования, заинтересовавшие немецких коллег, проводились коллективом кафедры, на которой Игорь работал. Тем не менее, пригласили именно его. Перед ним раскрывались горизонты, и Катины возражения слушать и услышать он не хотел. Предлагая сразу и руку, и сердце, и загранкомандировку, Игорь убеждал:

– Катька, поживешь в свое удовольствие!

– Игорь, ты понимаешь, что хирург, как музыкант – должен упражняться каждый день. Если нет – это скажется на качестве операций.

– А ты будешь упражняться на муляжах. Ты же сама рассказывала, что твой отец каждый день тренировался узлы вязать.

– Игорь, я не знаю языка. Я окажусь в изоляции.

Кажется, они впервые ссорились. До этого события они как-то умудрились прожить пять лет без эмоциональных потрясений. Она услышала в его голосе осуждение и досаду:

– Знаешь, Катя, язык можно выучить… при желании. Наверное, дело не в пианистах и тренировках. Наверное, ты просто не хочешь ехать.

Она хотела промолчать, удержаться от резкости перед прощанием, но у нее сорвалось:

– Да, так и есть, Я не хочу быть твоим приложением.

Игорь всегда умел обходить острые углы и проявлял высший пилотаж в семейных отношениях. Может быть, поэтому были так безоблачны эти пять лет? Он, успокаиваясь, сказал:

– Хорошо, не будем ссориться. Примем компромиссный вариант. Я уезжаю один. Ты приедешь следом – когда созреешь.

…Игорь улетел вчера, а сегодня вот во время операции у нее на столе умер пациент.

– Дура, ты, Катька, – сказала ей анестезиолог Элеонора, проводившая наркоз в тот день, – хочешь высшую категорию получить, а берешься за проигрышные операции. Деду и так не жить с его онкологией, чего ты полезла?

– У меня был шанс убрать опухоль. Хоть два года, а дед бы пожил…

– Да он уже 72 года пожил, и неизвестно, доживешь ли ты до столь преклонного возраста с твоим вечным желанием всех спасти!

Разговор проходил в пустой ординаторской, куда Катерина спустилась из операционной отдохнуть и попить чаю … или валерьянки. Впрочем, лучше пустырника, валерьянка туманит мозг, а ей еще отчитываться перед заведующим…

Элеонора еще что-то говорила, но Катерина вдруг отключилась. Подумала, что если бы ее отец был жив, то ему как раз исполнилось бы в этом году 72.

– Екатерина Августовна, – вывел ее из задумчивости голос заглянувшей в ординаторскую медсестры. – Вас заведующий вызывает.

– Ну, началось, – скорее себе, чем коллеге, буркнула под нос Екатерина и стала надевать смятую до этого в кармане докторскую шапочку.

– Уже! Доложили! – возмущенно хлопнула себя по упитанным коленкам Элеонора. – В себя человеку придти не дают… Да чего ты застыла, – с укоризной посмотрела она на медсестру, замершую в дверном проеме, – сейчас придет.

Катерина была уверена, что именно Элеонора «докладывает» заведующему обо всем, что происходит в операционной, но относилась к этому философски. Начальство имеет право быть вездесущим. Она встала перед зеркалом и увидела свое бледное лицо с темными глазами и синими кругами под ними. Надела шапочку на коротко подстриженные волосы…

– У тебя, дочка, такое лицо, – говорил ей когда-то отец, – что с прической мудрить не надо: чем проще, тем изящнее ты сама…

Что бы он теперь сказал про ее лицо и руки, налившиеся тяжестью после неудачной операции?

Зато она точно знала, что ей скажет ее непосредственный шеф. Шагая по больничному коридору к кабинету заведующего хирургическим отделением, она представляла, как Дмитрий Сергеевич будет выдвигать и задвигать ящики письменного стола (он делал это всегда, отчитывая подчиненных) и говорить:

– Вы мне портите статистику, Екатерина Августовна!..

Клиника занимала старинное здание, а потому имела свои особенности. Отделения с палатами отличались высокими потолками и окнами, пропускающими потоки солнечного света, в котором так нуждается любой пациент. Длинные коридоры и рекреации, соединяющие между собой отделения, были лишены естественного света – только тусклые лампочки под потолком – для экономии.

…По одному из таких коридоров Катя и отправилась к вызвавшему ее начальству, надеясь по дороге сформулировать свои ответы заведующему. – Не удалось.

Навстречу шел Тимофей Рязанцев, ее вечный «гонитель» и оппонент. Тима, как за глаза звали коллеги молодого, но очень талантливого хирурга, считал, что женщина-хирург это все равно, что блондинка за рулем автомобиля или женщина на корабле.

– Ну что, – приветствуя Катю таким образом, зло спросил Тимофей, – нашла, что искала?

– О чем ты? – не поняла она вопроса коллеги.

– Ну, ты же зачем-то полезла к старику в живот, – скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес фразу вечно взлохмаченный Тимофей. – Тебе, наверное, статистики не хватает для кандидатской?

Обычно она отмалчивалась, но на этот раз не в силах была сдержать свои эмоции:

– Дурак ты, Тима. И мыслишь шаблонно. И как только ты оперируешь? – она пожала плечами, и взялась за ручку двери кабинета заведующего.

Ругались они на ходу, и Тимофей ее «сопровождал», как траурный эскорт, или бичуюший? Она потом разберется с более точным определением.

…Катерина открыла дверь кабинета.

Заведующий Дмитрий Сергеевич был не один: на диванчике сидела дочь умершего во время операции старика, – почти Катина ровесница. Они с ней общались и раньше, обсуждая возможные осложнения и в случае ничегонеделания, («Кажется, ее Анной зовут, – попыталась вспомнить Катерина), и в случае радикального вмешательства. В руке женщины был листок.

– Уже и жалобу накатала, – про себя подумала Екатерина, – а казалась такой разумной…»

– Вот, – без предисловия начал Дмитрий Сергеевич, – защитница у вас, Екатерина Августовна, нашлась.

Женщина попыталась улыбнуться ей сквозь слезы.

– Анна Родионовна говорит, что это, – и он показал пальцем на листок бумаги, – продиктовал ей отец перед операцией. Женщина молча протянула Кате листок, та взяла письмо и стала глазами пробегать строчки:

«Я, Родион Николаевич Карелин, 72 лет от роду, находясь в полной памяти и рассудке, в присутствии моей дочери и соседей по палате, прошу в случае моей смерти во время операции не наказывать моего лечащего врача Екатерину Августовну Андрееву. Низкий Вам поклон, Катенька, Вы сделали все, что могли, и руки у Вас, как у отца вашего, золотые…»

Она споткнулась о последнюю строчку и еще раз пробежала ее глазами: «…руки у Вас, как у отца вашего, золотые»…

– Он тут, – медленно, еле двигая губами, произнесла Катя, – какого отца имеет в виду?

– Вашего, Екатерина Августовна, – подтвердила Анна. – Папа вначале сомневался, говорил, что может просто совпадение такое. – И оглянулась на заведующего, как будто опасаясь чего-то…

– Ну-с, – воодушевился Дмитрий Сергеевич, – раз претензий у родственников не имеется, я вам, Екатерина Августовна, только выговор по отделению объявляю, так сказать, без занесения.

Он привстал над столом, опираясь большими пальцами на столешницу, давая понять, что аудиенция закончена, а его время – дорого.

– Как выговор?! – набрала воздух в легкие Анна… Но Катя, схватив ее сильной рукой, потащила за собой в коридор, на ходу кивая начальству:

– Да, Дмитрий Сергеевич, спасибо, я поняла… без занесения…

– Должен же я как-то отреагировать, – успел ответить шеф прежде, чем обе женщины вышли из его кабинета в больничный коридор.

Катя все еще держала Аню за руку. Та, подняв на нее опухшие от слез глаза, предложила:

– Может, мы куда-нибудь пойдем? Из слов отца я поняла, что разговор с вами не подлежит огласке.

– Да, согласилась Катя, – здесь недалеко есть забегаловка – для местных алкашей. Народу немного, а готовят, как ни странно, вкусно.

– Что же, алкаши не люди, что ли? – Аня была еще способна философствовать.

– Когда трезвеют, – парировала Катя, – и могут отличить качественные сосиски от дерьма. И потом, когда они трезвеют, у них просыпается обостренное чувство достоинства, – говоря это, она на ходу сняла халат и повесила его на ближайшую в коридоре стойку для одежды медперсонала. Халат был именной – с надписью на нагрудном кармашке: «Андреева Е.А., хирургическое отделение № 1».

Они спустились по центральной лестнице главного корпуса клиники в вестибюль первого этажа. Взяли пальто из гардероба. У одной оно было короткое бежевое, – чтобы удобно было носить с брюками. У другой – тёмно-синее макси, позволявшее комбинировать его, когда нужно, и с платьями, и с юбками.

Женщины вышли из здания клиники. Катя повела свою защитницу «черным» ходом, там, где предпочитала прокладывать маршрут сама. Они пересекли больничный двор для служебных машин и «Скорой помощи», липовую аллею, пролезли через дыру в бетонном ограждении, перебежали улицу и вошли в дверь, над которой было написано «Сосисочная».

Судя по тому, как автоматически Катя брала поднос, вилки-ножи, заказывала блюда у раздаточного окна, Аня поняла, что доктор здесь бывает часто. Та, ставя тарелки на выбранный у окна столик, словно прочитав ее мысли, посмотрела Анне в глаза, сказала:

– Из наших сюда никто не ходит – брезгуют. А мне нравится: чисто, вкусно без затей, все заняты собой и разговаривают об уважении. А я еду простую люблю: капусту тушеную, гречневую кашу, – и она, щедро положив горчицу на кусок сосиски, отправила ее в рот. – А гречка, вообще, и диетический, и диабетический, и антионкологический … пр…, – тут она поперхнулась:

– Извините. Это у меня от профессии…

Несколько минут они молча жевали…

Вокруг шли беседы о вчерашнем матче по хоккею, о взаимопонимании и уважении. Кухонный кот бродил между ног говоривших, в надежде что-нибудь выпросить. «Зачем ему? – подумала Катя, наблюдая за передвижениями животного. – Его же на кухне кормят». Тот, видимо, тоже так решил и отправился на подоконник – умываться.

– Катя, – мягко произнесла ее имя дочь умершего Карелина, – мне отец дал четкие инструкции на тот случай, если его не станет. Так бы он сам вам все рассказал, что знал…

– Аня, не томите! – не выдержала Катя, и ее собеседница продолжала:

– Вы же знаете, мой отец – цирковой акробат… бывший. Когда не смог выступать, остался в цирке сначала тренером, потом администратором… Он очень много гастролировал. И вот однажды, это было в Нижнем Тагиле, в Свердловской области, один из гимнастов во время трюка, работая без лонжи, упал на арену. У него был перелом шейки бедра. Его привезли по «Скорой» к вашему отцу – он тогда дежурил. Август Артурович его прооперировал и два месяца выхаживал, упражнения всякие придумывал… А мой отец считал себя виновным в этой трагедии. Якобы, не продумал до конца страховку, разрешил без лонжи работать. Дня не проходило, чтобы он не навещал гимнаста и много наблюдал за тем, как ваш отец выхаживал больных. Он ведь у него даже и ночевать частенько оставался – прямо в больнице. Видел, как тот на руках после перевязки переносил пациента с ожогами в палату. Ему говорили:

– Зачем, каталка есть.

А он отвечает:

– Нельзя, будет больно очень.

– Даром что немец… – с той же монотонной интонацией заключила дочка старого акробата. Увидев, как от последней фразы, словно от удара, вздрогнула Катя, Анна спохватилась:

– Ой, извините…

Снова повисло молчание. Обе делали вид, что поглощены размешиванием сахара в стаканах с чаем.

Взглянув на помрачневшую Катю, Аня закончила:

– В этом– то все и дело. Отец говорил: «Немец и фашист – не одно и то же. Только как в нашей стране это людям понять, если в каждой семье есть либо погибшие на войне, либо умершие в лагерях, либо угнанные в Германию, либо пропавшие без вести»…

– Родион Николаевич поэтому со мной не хотел говорить? – подняла, наконец, глаза от стакана Катерина.

– Да, и поэтому тоже. Ведь ваша фамилия Андреева, а у Августа Артуровича – Лихт. Папа узнавал, вы – не замужем.

«Вот почему старик все спрашивал, почему кольца обручального нет», – вспомнила Катя…

Аня вдруг с некоторым осуждением констатировала:

– Значит, фамилию матери взяли, постеснялись отца…

Катя обиделась:

– А спросить сам не захотел?

– Да он не знал, как вы прореагируете, – словно извиняясь за только что высказанное осуждение и за отца, – уточнила Аня и продолжала:

– Захотите ли, вообще, говорить. Ведь ваша мать не захотела с ним жить.

– Не захотела жить!? – вскинулась Катя, – так ведь он…

Многолетняя привычка хирурга сдерживать эмоции заставила Катерину замолчать. Она смотрела мимо своей собеседницы, на входную дверь забегаловки, пытаясь вернуть себе самообладание. Про себя подумала: «Какой странный день сегодня! На смену неудачам приходит неизвестность…»

…Катя вспомнила, как 20 лет назад они встречали в новой московской квартире задержавшийся в дороге из Подмосковья контейнер с мебелью. Они тогда с сестренкой Танькой радовались, что наконец-то приехали их игрушки, кровати, стол. Бегали с улицы на второй этаж трехэтажного дома, где им дали квартиру, перетаскивали посильные им по весу вещи. Мать, как всегда, руководила: на этот раз грузчиками и дочерьми.

Поздно вечером, уставшие, дремавшие за столом, они пили чай с вафельным тортом в ознаменование начала нормальной жизни.

– А папа скоро приедет? – спросила Танька, и обе девочки вопросительно взглянули на мать.

Та ответила не сразу. Сидела, помешивала ложкой в стакане с остывшим чаем, потом вздохнула, как будто собиралась прыгать с вышки в бассейне. Она у них была отчаянная, как говорил папа, – занималась и плаванием, и гимнастикой, и стрельбой.

– А папы больше нет, – сказала мать и посмотрела сначала на Таньку, а потом на Катю.

– Как нет, – проснулись обе сестренки, – а где он?

– Он разбился, – сказала мать и начала убирать посуду со стола. – Он поехал на похороны бабушки Амалии, и на ТОЙ дороге они столкнулись с грузовиком… Девочки (Кате было тогда 14, а Тане 10) знали про ТУ дорогу. Это была трасса из Свердловска в Нижний Тагил. Там часто на одном и том же отрезке пути бывали аварии, и машины там бились, если не на крутом повороте, то сталкиваясь друг с другом….

– А в каком году это было, когда ваш отец был в Нижнем Тагиле? – вернувшись в реальность – к стойке в забегаловке и остывшему чаю, спросила у Анны Катерина.

– Это было в 1972 году.

– Вы ничего не путаете?

– Нет, ничего… Папа тогда уже только ставил трюки и тренировал. Он 1919 года рождения, ему тогда было пятьдесят три года, и он говорил, что они с вашим отцом ровесники, но вот у гимнастов век профессии короток, а у хирурга в этом возрасте – расцвет.

– Получается, – не замечая, что рассуждает вслух, сказала Катя, – что мы его с Танькой считали умершим, а он был жив?!

Анна широко раскрытыми глазами смотрела на доктора, рука, державшая стакан с остывшим чаем дрожала.

– Мать сказала, – продолжала рассуждать Катя, – что он погиб в автокатастрофе в 1971 году, а ваш отец его видел в 1972. Получается, что тогда он еще был жив!

Анна испуганно смотрела на бледную, как медицинский халат, Катю:

– Я очень сожалею, – прошептала она, – вот и отец говорил, что….

– Давайте еще раз сопоставим, – собралась с мыслями Катя, – 1972 год, город Нижний Тагил, – ну, положим, график гастролей цирка вашего отца я могу уточнить. Какая больница?

– Третья городская больница, хирурга звали Август Артурович Лихт.

– А жил, где он жил, – засуетилась Катя.

– Я этого не знаю. Отец ведь все время в больнице у него был. Говорил, что они как-то, в конце дежурства чай пили, доктор Лихт признался, что скучает по дочкам и жене…

Анна старалась не смотреть в лицо Кати, понимая, что заставляет ее страдать, и продолжала оказавшиеся для обеих женщин мучительными воспоминания.

– «А где они?» – отец спросил. Август Артурович сказал, что всему виной его национальность. Жена сказала, что из-за него ее карьера не складывается, да и у дочек с немецкой фамилией – не жизнь…

У Катерины задергалось веко, что бывало в крайне трудных случаях во время операций. Она чувствовала, что сейчас закричит от душевной боли на всю забегаловку, переполошив и свою собеседницу, и постоянных посетителей.

– Извините, я, кажется, вторглась в ваше прошлое. Может быть, мы остановимся? – предложила перепуганная дочка акробата.

– Да, вы, Аня, правы. – Катерина достала из сумки, висевшей на плече, перчатки из тонкой дорогой кожи, которые диссонировали с дешевой тканью ее скромного бежевого пальто. – Это уже мои проблемы. – Она быстро натянула перчатки на изящные сильные пальцы. Голос ее дрожал, в нем появилась легкая хрипота.

– У вас сейчас своих невпроворот… А ваш отец – редкостный старикан. Из ума не выжил и злобы не приобрел. Спасибо ему, да и вам. Вы мне – оба – надежду подарили, а может, и еще что-то большее, – сказала она, ударяя на первом слоге, – пока не знаю…

– Мы могли бы дружить, – вдруг сменила тему Анна.

– Это вряд ли, – ответила Катерина, застегивая пуговицы пальто. – Между нами всегда будет стоять ваш отец. Что бы он вам ни сказал, – и Катя рукой в тонкой перчатке потрогала письмо умершего больного в кармане своего пальто. – Вы будете помнить, что он умер на моем операционном столе. Так что … как бы мы ни симпатизировали друг другу, наши ассоциации нас разведут… Отец, когда был жив… – она споткнулась и снова начала, прерванную фразу. – Отец говорил мне: «Не дружи с теми, кому не смогла помочь, как бы они ни стремились к дружбе с тобой»…

Молодые женщины вышли из забегаловки и, не попрощавшись, отправились в разные стороны: одна спешила в морг, чтобы договориться о последних приготовлениях умершего отца к похоронам. Другая – домой, чтобы придти в себя и осмыслить известие о возможно еще живущем где-то отце.

Глава 2. Мать

Как и двадцать лет назад, семья Андреевых жила в Москве, в невысоком трехэтажном доме на улице Руставелли, который, по иронии судьбы, построили военнопленные немцы. Дом был хорош: с аркой в центре здания, украшенный рустами, высокими окнами. «Тело» дома формировало светлый открытый двор, который жильцы украсили деревьями, кустарником и цветниками. Еще школьницами Катя с сестрой любили помогать соседям, которые осенью и весной высаживали деревья и сирень по периметру дома, а под окнами – «живность» поменьше: ирисы, нарциссы, декоративную траву. Уже давно у Кати появилась привычка рано утром садиться в кухне напротив окна и смотреть на великолепную зелень двора – летом, золото листвы – осенью, а зимой вспоминать, как хорош их двор в теплый сезон.

Квартиры были с высокими потолками и толстыми стенами, не пропускавшими ненужные звуки. Да и соседям не мешали музыкальные упражнения младшей сестренки Николаевой.

Абсолютный слух, чувство ритма, свойственные всем Лихтам, у Татьяны обнаружились очень рано, когда отец отвел ее к своей знакомой учительнице музыки. Это сейчас они знают, что Таньку нотной грамоте учила сама Лотар-Шевченко (1.Прим), но тогда девочка просто постигала азы игры на фортепиано «с тетей Верой», пока та не уехала из города. Поступив в музыкальную школу и услышав скрипку, Танька решила освоить и этот инструмент. Есть такие люди, к которым рано приходит осознание призвания. Татьяна была из их числа. Она блестяще окончила музыкальную школу, без проблем поступила в музыкальное училище. Окончив консерваторию, устроилась на работу в симфонический оркестр. Но первой с «тетей Верой» познакомилась Катя. Отец считал, что музыкальное образование необходимо каждому – особенно, девочкам. Как многие тагильчане, знакомые с Лотар-Шевченко и знавшие, что она после освобождения из лагеря нуждается, он привел старшую дочь к Вере Августовне. Катя смутно понимала объяснения учительницы, так как от «тети Веры» исходил жуткий запах. От него кружилась голова и щипало в носу. Это теперь Катерина знает, что это был запах смерти, голода, инфекций, затхлых помещений и лагерных бараков. Дома девочка заявила, что больше на занятия с тетей Верой не пойдет.

– Почему, – спросил отец, – тебе было неинтересно?

– От нее воняет! У меня даже голова заболела!

– Это правда, – сказал мягко отец, посадил Катю на стул напротив себя, заглянул ей в глаза. – Но этот запах скоро пройдет, выветрится. Вера Августовна – гениальная пианистка и мужественная женщина. Пятнадцать лет она не прикасалась к роялю, а когда смогла это сделать, то не отходила от него несколько часов, и все играла, играла, – голос отца дрогнул. После паузы он продолжил:

–…и музыка ее была прекрасна! У здания городской музыкальной школы в тот день собралась толпа людей, которые пришли, услышав музыку Бетховена, Шопена и Моцарта.

– Как ей это удалось? – спросила девочка.

К тому времени Катя уже понимала, что такое тренировка: она видела, как ежедневно отец, сев у окна, практиковался в скорости завязывания хирургических узлов, а по вечерам, когда дома никого не было дома, он играл на аккордеоне – выключив свет в квартире. Так он отдыхал от яркого света ламп операционной. Когда Катя и Таня возвращались ранними, но темными зимними уральскими вечерами из школы или спортивных секций, они не пугались потухших окон своей квартиры на втором этаже. Подойдя к подъезду, они слышали: отец дома, играет на аккордеоне, а ужин для них уже согрел и спрятал в подушки, чтобы дольше сохранить тепло и не «разогревать по десять раз»…

– Как ей это удалось? – повторил Катин вопрос отец и ответил: – Она нарисовала клавиши на дощатом полу барака, и играла на них, как только представлялась возможность, чаще всего, ночью. А ноты держала вот здесь, – и папа коснулся пальцем лба…

…После разговора с отцом Катя безропотно посещала уроки музыки, потом к ней присоединилась Танюшка, а потом Вера Августовна уехала из города. Начались другие времена, и пианистка стала выступать с гастролями по всей стране.

Катя вспомнила, как мама иронизировала над отцом: он, по ее мнению, слишком «нежно» и тщательно ухаживал за собой. Помимо ежедневного душа были еще и одеколон, и маникюр, и крем для лица. Теперь Катя понимала причину этой «нежности»: Август Лихт «выводил» из своего тела не только следы лагерного унижения и страха, но и запах бараков, колючей проволоки, псины и помоев.

…Танюшка не обладала таким тонким обонянием, как старшая сестра, она была поглощена звуками. Таня любила жить «на миру, на свету», на колесах – всегда в компании друзей, приятелей и поклонников. Она удачно вышла замуж за своего школьного одноклассника Гришу, встретившись с ним на одном из вечеров выпускников. Он стал школьным преподавателем математики. Гриша оказался надежным, любящим мужем. Но еще надежнее оказалась его мама – Екатерина Дмитриевна, которая называла Таньку не иначе как вертихвосткой и занималась воспитанием внуков-близнецов, подаренных ей вертихвосткой и Гришенькой.

Свекровь предпочитала общаться со своей тезкой – Катей, может быть, потому, что очень любила поговорить о своем здоровье. А поскольку Катя и так много говорила о чужом здоровье у себя на работе, то старалась как можно реже заглядывать в «семейное гнездышко», свитое младшей сестрой. Да и Танька лю-била «отдышаться» от семейной жизни в старом доме на улице Руставелли.

Катя всегда тяготела к постоянному углу, письменному столу, «норке», возможно предвидя, что профессия хирурга потребует от нее такого сосредоточения. Она, хоть и считала себя домоседкой, дома старалась быть крайне редко из-за желающей всех и вся контролировать матери. Эти черты с возрастом у Елены Георгиевны не исчезли, а напротив, приняли катастрофические объемы.

Кате с замужеством не повезло. Ее первый брак длился недолго: вернувшись как-то с ночного дежурства в квартиру, которую они с мужем снимали, она застала у него любовницу, развернулась и ушла. Как он потом ни убеждал ее, что это «всего лишь раз, что черт попутал, что и не нравится она ему вовсе и что только Катерина – его любимая женщина», она простить не смогла и снова вернулась в отчий дом. С того времени она замуж не выходила, хотя поклонники руку и сердце ей предлагали. Катя обладала, для невнимательного взгляда, обманчивой внешностью. Она была миловидна, улыбчива, приветлива, спокойна. Движения ее тела и, особенно, рук были плавными и пластичными. Пальчики – тоненькие, изящные, хоть и с коротко постриженными ногтями. Многим казалось, что это такая уютная домашняя «кошечка». Когда же вдруг эта «кошечка» обнаруживала пытливый анализирующий ум, твердый характер и верность профессии, то «обманувшиеся» в ожиданиях, исчезали из ее окружения. Катя понимала, что с каждым годом эта повторяющаяся «ситуация» грозит ей будущим одиночеством, но ничего поделать с собой не могла. Кроме того, она всегда придерживалась правила: женатый мужчина – не ее мужчина. Она все еще помнила, как ей было больно при разводе…

После замужества Татьяны тяготы жизни с властной стареющей и часто болеющей Еленой Георгиевной полностью легли на Катю.

…Возвращаясь домой после трудного разговора с Анной, Екатерина размышляла о том, удастся ли что-нибудь выяснить у матери. В последнее время та пребывала в каком-то своем мире и если «выныривала» на поверхность существующей реальности, то только для того, чтобы усложнить жизнь окружающим. Все чаще у нее стал появляться тяжелый, «пустой» взгляд… По всей вероятности, к старческому психозу мать Тани и Кати подходила давно, но странности ее поведения списывались на крепость характера и желание (привычки) все и вся контролировать. Первый ярко выраженный приступ старческой деменции проявился у Елены Георгиевны в первую гастрольную поездку Татьяны. Однажды вечером Елена Георгиевна «обнаружила» пропажу младшей дочери Татьяны.

– Где моя девочка? – строго спросила она Катерину, которая на кухне готовила ужин.

– Куда вы ее дели? Ее уже четыре дня нет дома. Пора объявлять в милиции розыск.

–Мам, ты шутишь! – изумилась Катя. – Танька же на гастроли уехала. Уже две недели как.

– Это ты ее куда-то утащила, – взвизгнула Елена Георгиевна, и с остервенением стала расшвыривать куртки и пальто, висевшие в прихожей. Потом принялась за обувь.

– Она что, – истерично-громко продолжала мать, – голая уехала!? Все вещи на месте!

– Мам, в Болгарии сейчас уже тепло. – Мягкой интонацией Катя надеялась успокоить мать.

– Ты все врешь, – продолжала нападать на дочь Елена Георгиевна, – ты всегда ей завидовала! Ты слишком прозаична, – как и твой отец. Куда ты ее завезла?

За свою врачебную практику Катерина видела всяких больных и поняла, что без помощи психиатра ей не обойтись. Приехала вызванная ею «Скорая», врач попался грамотный, сдержанный, и вскоре, «накачанная» успокоительными, Елена Георгиевна заснула.

– Мы, конечно, можем ее увезти недели на две, – сочувствующе сообщил доктор. – Но вы же, коллега, понимаете, что решение проблемы – уход за таким беспокойным больным – остается на родственниках.

Катерина понимала. Бригада «Скорой» уехала, оставив Катю с грустными мыслями и спящей матерью.

Через несколько дней Татьяна вернулась из-за границы, зашла навестить мать, выглядевшую, как обычно. Рассказ Кати всерьез не восприняла или сделала вид, что «это все выдумки и байки», и старшей сестре пришлось заботу о психическом состоянии матери тоже взять на себя.

Вскоре Катя по маленьким изменениям – словам, интонации, научилась заранее распознавать материны приступы и давала ей успокоительное лекарство, выписанное участковым терапевтом. Чаще всего такие эпизоды происходили, когда мать не могла справиться с какой-то новой для нее, непривычной информацией. В остальное же время Елена Георгиевна производила впечатление грамотной, бывалой женщины, знающей себе цену и умеющей повелевать.

– Надо же, – сказала как-то Кате шепотом соседка по лестничной площадке, – что-то рановато она у тебя с катушек съехала…

– С чего вы взяли, тетя Нюся?

– А с того, Катя, – продолжала шептать соседка, – что приходила она к нам вчера рано утром – ты на дежурстве была – и просила Бориса моего поставить замок у нее в комнате. Говорит, что ты взломала замок в ее письменном столе и ночью ходишь, какие-то документы ищешь. А я, сколько помню, у нее в этом столе отродясь замка-то никакого и не было!

В те времена, когда Таня с Катей росли, соседи ходили друг к другу в гости «на телевизор», помогали с ремонтом и обменивались рецептами приготовления пирогов, супов и салатов, а, придя за солью, «забалтывались» до тех пор, пока заскучавший или оголодавший супруг не приходил забрать дражайшую половину, ушедшую «за солью или спичками». Муж Нюси Борис ко всем обращался «Уважаемый» или «Уважаемая»:

– «Уважаемая, вы в этом абсолютно ничего не понимаете, поэтому советую вам отойти подальше», – говорил Борис Елене Георгиевне, когда она просила починить его розетку или повесить новую люстру и при этом хотела руководить его действиями.

Теперь наступили другие времена. В каждой квартире были и телевизор, и соль, и зажигалка. А в случае надобности, соседи вызывали жэковских электриков, а не постаревшего Бориса…

– Может, оно и к лучшему, что соседи в курсе, – подумалось Катерине, – в случае чего, попридержат мать хотя бы на дворовой территории или увидят, куда пошла.

Теперь, после разговора с дочерью старого акробата, Катерине стало понятно, почему так рано у матери начались изменения в психике. Похоронить живого мужа, а дочерей лишить отцовской любви и защиты, боясь при этом проговориться и молча нести тяготы собственной лжи – это ноша слишком тяжелая…. А то, что Елена Георгиевна «заговаривается» именно на почве документов, лишь подтверждает, что какие-то ниточки в прошлое родителей можно найти.

Катю давно смущало и отношение к ней самой матери. Она знала, что существует неприязнь родителей к собственным детям. Иногда она наблюдала это у своих пациентов. Они неодинаково относились к своим разновозрастным и разнополым детям. Приходит с визитом к матери старший сын, и она, только что буквально «рассыпавшаяся» от болезни в присутствии младшей дочери и терроризировавшая ее своими желаниями: «повыше, нет, пониже подушку, хочу пить, подай судно, нет, хочу есть, какая ты безрукая», вдруг встряхивалась, словно полковая лошадь при звуке походной трубы, прихорашивалась, садилась на кровати и даже пыталась встать (если, действительно, была на это способна), и тембр ее голоса становился мягче, а интонации – ласковыми: