Текст книги "Слабая женщина, склонная к меланхолии"

Глава 4

Дети действительно ее ждали. После дневного дежурства – вечером, после ночного – утром. Они всегда ее ждали. Соня два раза даже в школу опоздала. Ася два раза задержалась после ночного дежурства, и Соня просто не пошла в школу, пока ее не дождалась. После второго такого случая Ася провела со всеми серьезную воспитательную беседу. Об экстренных операциях, которые бывают – тьфу-тьфу-тьфу – не часто, но когда бывают, то о конце дежурства думать было бы странно и даже противоестественно. Во время таких операций хирургу необходимы спокойствие духа и предельная концентрация внимания. А какое спокойствие и какая концентрация могут быть у хирурга, если он будет думать не о том, как спасти зрение человеку, а о том, что некоторые дети не идут в школу, как положено, а сидят, как хотят, дома и ждут его?.. В смысле – хирурга. В смысле – ее, Асю. Так что не надо ее расстраивать. Надо делать, что положено, соблюдать режим и думать своей головой. Все всё поняли? Ну и хорошо. Пора понимать, все-таки большие уже.

Ничего они не большие. Соврала она квадратному про больших. Никаких больших, никаких средних – все четверо маленькие. Даже Митька маленький, несмотря на свои четырнадцать с половиной лет и метр семьдесят семь длины. Ширины у Митьки практически не было. Только что плечи, но и те как из фанеры вырезаны. Если в профиль – так, ерунда, какие-то незначительные сантиметры. Сухостой. Шест на ходулях. Спасибо еще, что здоровенький.

Митька, наверное, услышал ее мотоцикл издалека – когда она подкатила к дому, он уже ворота открывал. Ухватился за руль, нетерпеливо затоптался, дожидаясь, когда она слезет, – и тут же взгромоздился в седло сам, со счастливым вздохом. Ну и какой же он большой? Совсем ребенок. Дорвался до взрослой игрушки. Митьке было раз и навсегда запрещено гонять на мотоцикле по улицам… То есть не навсегда, а до тех пор, пока права не получит. Вот он и подкарауливал Асю после дежурств, чтобы прокатиться хоть по двору, десять метров от ворот до старого сарая, преображенного его стараниями во вполне пристойный гараж.

Ася, снимая на ходу перчатки и шлем, пошла к дому, с каждым шагом, как всегда, ощущая возвращение. Это она за собой заметила чуть ли не с первого дня, с того самого дня, когда Светка и примкнувшие к ней товарищи привезли ее, спящую, растерянную и – не будем скрывать – просто больную в дом тети Фаины. В чужой дом. С тех пор, возвращаясь даже после короткого отсутствия в этот фактически и сейчас чужой дом, она каждый раз чувствовала, что возвращается к себе. Двадцать три неторопливых шага от ворот до крыльца, и с каждым шагом чужое, постороннее, раздражающее или просто не важное, что окружало ее или жило в ней там, за пределами этого дома, уходило, растворялось, исчезало и забывалось. Если что-то не исчезало и не забывалось – значит, это было нужным для дальнейшей жизни. Примета такая. Незабытое становилось предметом размышлений и переживаний. Оставалось в ее жизни навсегда. Главное – это чтобы именно в доме все обдумать и пережить. Дом на эти процессы влиял как-то очень правильно.

Однажды Ася поделилась с тетей Фаиной своими соображениями о влиянии дома на ее умственные процессы и общее состояние психики.

– А как же, – без удивления согласилась тетя Фаина. – Любой дом влияет, дело известное. А этот очень хорошо влияет, правильный дом, с умом люди строили, с душой. И на меня он влияет, я тут кайфую. И ребятишки тоже кайфуют. И кто ни придет – прямо сразу и радуется… И успокаивается, и душой мягчает… И прямо так все и говорят: хорошо, мол, в доме, так бы и жил, так бы и жил… – Тетя Фаина помолчала, о чем-то подумала с озабоченным лицом и неожиданно добавила: – А вообще ты насчет дома сильно-то не заморачивайся. Дом как дом. А то возьмешь в голову глупость какую-нибудь, начнешь про энергетику всякую думать… Я, Аська, суеверий не люблю. Подумаешь – дом! Стены да крыша. Чего это они действуют? Ничего они не действуют, просто молча стоят, спасибо, что не падают… Аська, а что тебя колдуньей зовут – так это по глупости. Ты, случайно, сама-то не поверила? Смотри у меня!

Тетя Фаина была человеком редкой трезвости ума. Во всякую мистику, астрологию и прочую хиромантию не верила категорически. Тех, кто верил, – жалела, как больных. Тех, кто проповедовал, – презирала, как мошенников, наживающихся на чужой болезни. Бдительно стояла на страже душевного здоровья родных и близких. Поскольку родными и близкими тетя Фаина считала практически все население земного шара – со стороны Пушкина, Гейне, Чингисхана и прочих возможных родственников, – то стоять на страже было затруднительно, что тетю Фаину чрезвычайно огорчало. Будь ее воля, она бы уж разобралась по-своему со всеми экстрасенсами… Она бы этих магов посадила на недельку в сарай, на хлеб и воду, подержала бы их без вина, без табака и без таблеток от похмелья… Маг, говоришь? Так вот превращай соломенную подстилку в импортный диван, воду – в шампанское, хлеб – в торт «Наполеон», а козьи орешки – в лекарство от ста двадцати восьми болезней. Никак? Может, тебе просто недельки мало? Сиди дальше, мне для тебя ни соломы, ни воды, ни козьих орешков не жалко, маженька дорогой. Осознал? Ну так и магуй отсюда бегом прямо на телевидение, повинись в прямом эфире перед обманутым народом, раздай награбленное, сдайся прокурору и больше никогда намеренно не доводи людей до сумасшествия, за это статья полагается.

Тетя Фаина очень огорчалась, что не может хоть одного мага отловить и перевоспитать до публичного покаяния. Зато с любыми проявлениями их вредоносной деятельности вела ожесточенную борьбу на всех фронтах. Смеялась над приметами, учила детей всяким фокусам с воспламенением от взгляда, исчезновением предметов и двиганьем стальной скрепки «силой мысли», с особым удовольствием рассказывала, из чего и как сделали привидение, летучего вурдалака или скорпиона величиной с трактир в каком-нибудь мистическом триллере, и ругала сказочных волшебниц и фей за то, что те мыслили узко, без размаха и фантазии. Подумаешь, платье для Золушки! И то – только до полуночи… А чтобы свое волшебство направить на излечение мачехи и ее дочек от эгоизма, злобы и глупости – это что, в голову фее не пришло? Любому нормальному человеку пришло бы, а феям волшебным не пришло! Да просто слабо им настоящие чудеса творить. Так, на глупости только и способны были.

Дети очень любили разговаривать с тетей Фаиной – не только о вреде суеверий, вообще на всякие темы. Судя по всему, и сейчас они о чем-то разговаривают. О, борьба добра и зла! Круто.

– Что это еще за дьявол? – насмешливо говорила тетя Фаина. – Никаких дьяволов не бывает. Ни с рогами, ни безрогих – никаких. Глупые выдумки. Это люди так собственное зло назвали, чтобы было на кого свою вину свалить. Гадость какую сделал: я, мол, не виноват, бес попутал. Замысливает что-нибудь против людей, а сам в уме держит: это не я, это меня черти раздирают. Не хочет себя в человеческом образе держать, удобней ему скотом жить: это в меня дьявол вселился… Черти-дьяволы во всем виноваты, а он ни в чем не виноват. А что сам в себе зло растит – так кто ж в этом признается?

Что-то тихо спросила Наташа, Ася смысла вопроса не уловила, услышала только слово «вселился».

– А понимать надо! – серьезно ответила тетя Фаина. – Всегда думать надо: что это – добро или зло? Как только подумал что-нибудь плохое – считай, это зло в тебя вселилось. Это еще не беда, это со всяким может случиться. Но кто-то с плохими мыслями борется, прогоняет их, понимает, что поддаваться им нельзя, – вот так зло в себе и побеждает. И никто в него не вселяется. А кто-то с плохими мыслями не борется. Наоборот – думает все хуже и хуже, а потом уже и делает что-нибудь плохое, а потом уже решает: ну и ничего, и еще хуже можно делать… Вот так зло в нем и растет. Бывает, так разрастается, что уже ничего человеческого не остается, одно только злое зло. И все, и погиб человек, скормил себя злу.

– А, я понял! – громко и восторженно сказал Василек. – Дьявол – это как вирус! Он заражает! От него лечить надо, а если не лечить – тогда он же все сожрет!

Ася удивилась. Откуда бы Василек мог узнать о вирусах? Да еще так свободно и так уместно оперирует понятием… Гениальная ассоциация.

Тетя Фаина, кажется, тоже удивилась. Помолчала, позвенела посудой, уважительно согласилась:

– Василек, ты очень правильно понял. Ты молодец. Надо же, как хорошо сказал: зло – это вирус. Болезнь. Если вдруг заразился – лечиться надо. А то и погибнуть можно. А какое лекарство от зла?..

– Добро, – сказали Соня и Наташа одновременно.

– Противовирусная программа, – важно сказал Василек, преисполненный невозможной самоуверенностью от похвалы самой тети Фаины.

Тетя Фаина засмеялась.

– Я ведь про людей говорила, – мягко заметила она. – А ты, оказывается, про компьютер…

– Ну и что? – удивился Василек безмятежно. – Это как будто все равно. Все живые, только разные.

Ася тоже засмеялась и вошла, наконец, в кухню, где обсуждался важнейший вопрос всех времен и народов – борьба добра со злом. Участники обсуждения тут же с радостными воплями полезли из-за стола, со звоном бросая ложки на блюдца и с грохотом двигая стулья. Вот странно: ее, так любящую тишину, покой и порядок, этот шум, гам, звон и грохот никогда не раздражали. Она даже радовалась, что ее встречают так… громко. Можно сказать – салютом из всех видов оружия. В том числе и психического. Вон как Соня смотрит. Как будто сто лет ее ждала, дождалась наконец, а теперь боится, что она опять сейчас уйдет. А Наташа не боится, просто радуется встрече, налетела с разбегу, обхватила за ноги, подержалась за Асю несколько секунд, а потом сунула ей в руку конфету, отступила на шаг – и задрала вверх сияющую мордашку, заглядывает в глаза, улыбается до ушей. Приглашает ее тоже порадоваться. Васька подбежал с топотом, схватил Асю за руку, потряс изо всех сил, заорал во весь голос:

– Привет! Чего ты так долго? Иди скорей кушать!

И опять с топотом поскакал к столу, принялся двигать стулья, потащил из угла кухни еще один. Со страшным грохотом.

– А вот чтобы без паники – это слабо? – поинтересовалась тетя Фаина, оглядываясь от плиты, кивая Асе и улыбаясь. – Асенька, наведи-ка порядок, а то у меня уже никакого авторитета не хватает… Народ! Ну-ка быстро по местам! Что это вы тут ансамбль песни и пляски устроили? Человек с работы пришел, а не с вечернего променаду. Ась, иди переоденься, руки помой, причешись, что ли… В общем, минуты через три все согреется, а то я заранее не стала греть, кто ж знал, как ты задержишься…

Это был скрытый вопрос. Даже несколько вопросов: была экстренная операция или какая-нибудь бюрократическая суета, хочет ли она есть или только чайку попьет, сильно ли устала и почему не позвонила, что задержится.

– Спасибо, – сказала Ася, тоже улыбаясь тете Фаине. – Я сейчас.

Это были ответы на скрытые вопросы: операции не было, устала не сильно, есть буду, а не позвонила потому, что бессовестная… Об остальном расскажу позже.

Она щелкнула по носу опять подскакавшего к ней Ваську, потрепала стриженые вихры Наташи, быстро чмокнула Соню в щечку, строго сказала: «Всем оставаться на местах» – и пошла переодеваться, мыть руки и причесывать свой двухсантиметровый ежик волос. У больного Гонсалеса – и то волосы длиннее. И у майора квадратного. Но раз тетя Фаина велела причесаться – она причешется. Значит, так надо. Тетя Фаина всегда знала, как надо… Наверное, сейчас ей надо в отсутствие Аси быстренько сориентировать детей на правильную линию поведения. Решить вопросы внутренней политики. Скорее всего – кто-нибудь что-нибудь натворил такое, что может ее, не дай бог, расстроить. Например, Митька пару схлопотал… Хотя это вряд ли, Митька встретил ее спокойно, даже с нетерпением – мотоцикл же… Может быть, Соня опять плакала? Тоже не похоже. Соня сегодня спокойная, и глазки не опухли, и не прячет она их, хоть и смотрит с выражением лица типа «только не уходи, пожалуйста». Но она почти всегда так смотрит. Тогда, наверное, одно остается – Васька с Наташей подрались. Ну, это дело обычное, это ее ни в какую погоду не может расстроить. Дерутся они всегда подушками, а мирятся через пять секунд после самой ожесточенной драки. Причем мирятся торжественно и навсегда. Что ж тут может ее расстроить?

Тетя Фаина – перестраховщица. Просто она до сих пор помнит, как отреагировала Ася, когда в доме вдруг появился первый ребенок. То есть, конечно, ребенок был далеко не первым, и до него у тети Фаины, по ее собственному выражению, «дети не переводились». Но Ася-то об этом не знала. Поэтому, вернувшись однажды вечером и обнаружив в кресле в углу самой большой, «гостевой», комнаты крепко спящего пацана лет трех, Ася страшно удивилась.

– Копышевы подкинули, – мимоходом объяснила тетя Фаина. – Им дочка Саньку на лето привезла, а у них новости: камни в желчном пузыре, здрасте-пожалте… У нее камни, у него-то нет. Ну, так ребенка с мужиком не оставишь, верно? Вот они мне Саньку и подкинули на пару недель. Пока она в больнице будет.

Санька проснулся, открыл глаза, завозился в кресле, протянул к Асе руки и радостно сказал:

– У-у-у! Мама! На Шашу!

Ася впала в панику. Мало того что в доме чужой ребенок, так он еще, похоже, в умственном развитии отстает! С первой встречи назначил ее мамой! И что теперь делать? И где теперь будут тишина, покой и порядок? Ася потихоньку отступила от протянутых к ней Санькиных рук и растерянно спросила:

– Тетя Фаина, а почему эти Копышевы мальчика вам оставили? У них разве никаких родственников нет?

– Как же нет? – удивилась тетя Фаина. – Я и есть! Я им двоюродная бабка со стороны первой жены деда по отцу… То есть по отчиму. Да это все не важно, мы все родня. Ты не опасайся, Санька тебе не помешает, он воспитанный. И руки не свяжет, шуметь не будет. Я сама с ним заниматься буду. Не захочешь – и не увидишь, и не услышишь его ни разу. А захочешь душу погреть – так вот он, рядом… Ты когда-нибудь детей на руки брала?

– Н-нет… – Ася еще больше испугалась. – То есть да… Один раз, давно, еще на сестринской практике. Девочку одну на коленях держала. Но она уже большая была, все понимала, разговаривала хорошо…

– А! Ты думаешь, что он тормозит! – догадалась тетя Фаина. – Не, не бойся, пацан в порядке. А что тебя мамой назвал – так это у него привычка такая. Спросонья первым делом: мама! И ко мне так, и к бабке, и даже к деду… Понимает, что не мама, а по привычке все ж говорит. Сань, сам скажи Асе, что все понимаешь.

– Да! – Санька встал в кресле, придерживаясь за спинку, потоптался на мягком сиденье и опять потянулся к Асе: – Я понимаю! Все! Ты не мама. Ну ладно… На Шашу! Возьми на ручки. Я легкий.

И Ася взяла Саньку на руки. Санька обнял ее за шею, удовлетворенно вздохнул и доверительно сказал ей на ухо громким шепотом:

– Ну вот, видишь, как хорошо… Просто даже очень хорошо. Нет-да? Нет-да? Скажи – хорошо?

– Хорошо, – согласилась Ася.

Правда хорошо было. Очень хорошо. Душа грелась. С тех пор в доме тети Фаины перебывало много детей. Кого оставляли на пару часов: надо сбегать по делам, не с собой же тащить… Кого привозили на недельку-другую: мама попала в больницу, с ребенком сидеть некому. Кое-кто жил и по месяцу, и по два, и по три: в квартире ремонт, в ремонте маленькому жить нельзя. Впрочем, были не только маленькие. Были всякие – и средние, и большие уже. В общем, дети не переводились. Иногда жил один ребенок, иногда – двое-трое, иногда целый детский сад. На личный рекорд вышли в прошлом году, когда три дня подряд в доме жили двенадцать детей от двух до семнадцати лет. Потом их постепенно разобрали родители.

Время от времени Ася спрашивала тетю Фаину:

– А это чей родственник? И с чьей стороны?

– Наш, – уверенно отвечала тетя Фаина. – Чей же еще? А с какой стороны – это подумать надо. Сторон-то много… Я так думаю, что вот этот, черненький, – он с твоей стороны. То есть со стороны твоей бабки. Смотри, даже похож, да? Ну вот, я же знала, что родственник. А Надя сильно светленькая, так что твоя бабка тут, скорей всего, ни при чем. Скорей всего, это со стороны моей двоюродной сестры… То есть ее мужа… Вот кто совсем белый был… Прямо как твоя тетя Марта. Надо потом покопаться, не родня ли они между собой.

– Выходит, Надя и мне родня? – смеялась Ася.

– Выходит, и тебе, – серьезно отвечала тетя Фаина. – Я ж сколько раз объясняла: мы тут все родня.

– Если все родня, что ж их к другой родне не ведут? – не отставала Ася. – Всех – к нам!

– Так мы из всей родни самая близкая, – спокойно говорила тетя Фаина. – Дальней-то родне своего ребенка не всегда доверишь. А близкая родня – это, считай, своя же семья, только немножко расширенная… В своей семье ребенку можно сколько хочешь жить. В своей семье он никогда не подумает, что брошенный… Аська, а ты чего это все выспрашиваешь? Может, тебе дети мешают чем? Может, тебе не нравится, что их много так? Ты мне честно скажи, а то ведь я бояться буду, что тебе плохо тут.

– Мне хорошо, – честно говорила Ася. – Мне нравится, когда их много. Мне дети ничем не мешают.

Ей дети действительно ничем не мешали. Даже тот прошлогодний рекорд. Двенадцать совершенно разных ребятишек от двух до семнадцати лет незаметно растворились в огромном доме тети Фаины, в огромном ее саду, на огромном ее огороде. И – никаких эксцессов. Тишина, покой, порядок, идеальная чистота. Тишина, конечно, была относительной, галдела эта команда, почти не переставая, целый день. Но и галдеж ей не мешал. Даже весело было. Хорошо. Наверное, и детям здесь хорошо было. Потому что старались вести себя правильно – так, чтобы не отказали от дома. Смешные. Старшие помогали возиться с младшими, на огороде что-то делали, в доме мыли, чистили, обеды готовили. В качестве наказания за какую-нибудь провинность тетя Фаина отлучала от работы. Провинившийся грустил и потихоньку выпрашивал у занятых делом: дай, я картошку почищу, дай, я чашки помою, ну, немножко, ну, две минуточки… Это было тоже смешно. Предприимчивый Том Сойер сколотил бы здесь состояние… Хотя нет, не сколотил бы. Провинившихся бывало немного. К тому же денег у них не было совсем. Тете Фаине за «передержку» родители иногда деньги давали, немного, как раз на хлеб и молоко. Чаще приносили продукты, главным образом картошку и всякую зелень со своих огородов. Тетя Фаина продукты брала, хоть у нее и на своем огороде этой картошки было полно. Говорила: запас карман не тянет. Правда не тянул, все расходилось мигом. Народу-то сколько кормить надо было! То-то и оно.

Иногда выдавались дни, когда ни одного ребенка в доме не было. Ася ощущала смутное беспокойство. Что там у них случилось? Почему детей не приводят? Надо позвонить, сбегать, узнать, все ли в порядке… Потом спохватывалась: да все у них в порядке – потому и не приводят. Успокаивалась. Но все равно скучала. Привыкла уже, что в доме должны быть дети. Постоянно.

Из постоянных первым появился Митька, четыре года назад. Его из дальнего района привез тете Фаине совсем чужой мужик, никому не родня. Даже тетя Фаина не сумела установить хоть какие-нибудь родственные связи. Правда, может быть, потому, что просто не успела. Мужик торопился, ему вообще в другой город уже надо было ехать, а он и так сколько времени потерял, отыскивая дом, куда его попросили довезти пацана. Кто попросил? Да Валентина, кто же еще. Со вторым развелась, за третьего собралась, вот ведь баба неуемная… А пацан третьему не нужен. Зачем кому-то чужой ребенок? Да и второму не нужен, потому что и второму чужой. Валентина за своим третьим на севера куда-то поехала. Не бросать же сына в пустом доме? Тем более что этот пустой дом – в пустой деревне. Ну, в почти пустой. В двух-то домах еще живут. Так, доживают. Старики одинокие. Им чужой пацан – дело неподъемное. Вот Валентина и решила отправить сына к родне. Все душа поспокойней будет. Нашла провожатого, попросила по дружбе: отвези, мол, сотню дам. Что ж не отвезти, если все равно мимо ехать… Так что принимайте гостя, а вот его вещички, а вот его документы, а вот еще и деньги… Валентина, видать, не совсем еще совесть потеряла, вон, даже деньги прислала. А ему, провожатому, ничего не надо, он на детях не зарабатывает, и вообще ему уже бежать пора, так что прощевайте, добрые люди, не поминайте лихом…

Митька был длинный, тощий и гордый. В облезлой футболке и в облезлых штанах, не закрывающих щиколотки. Щиколотки тоже были какие-то облезлые. Наверное, потому, что без носков. Большие облезлые кроссовки были надеты на босу ногу. Из остальных Митькиных вещичек в облезлом брезентовом рюкзаке обнаружились еще одни штаны, еще более облезлые и короткие, допотопная байковая рубаха в черно-оранжевую клетку, относительно новые трусы, немножко протертые носки из колючей овечьей шерсти и много всякого железа – молоток, гвозди, отвертка, шурупы, кусачки, плоскогубцы, гаечный ключ…

– А это тебе зачем? – удивилась тетя Фаина. – Что это за игрушки какие странные?

– Это не игрушки, а инструмент, – солидно ответил десятилетний Митька. – В хозяйстве пригодится.

Действительно пригодилось. Десятилетний Митька был рукастым мужиком, многое умел, похоже, давно уже многому научился, любил что-нибудь чинить, усовершенствовать, в порядок приводить… И умненький был мальчик. Читал много, память хорошая была, соображал быстро и оригинально. А школу почему-то не любил. Может быть, потому, что помнил ту, где проучился три класса? Когда обнаружилось, что всех документов у Митьки – это свидетельство о рождении, пришлось Асе ехать в тот дальний район, в ту сельскую школу, где Митька начинал учиться. Надо же было его в городскую школу переводить. Из того письма, которое Валентина вложила в конверт с деньгами для тети Фаины – тысяча сто двадцать рублей! – с некоторым трудом удалось понять, что Валентина намерена вплотную заняться созданием дружной и крепкой семьи, так что в ближайшие год-полтора заниматься сыном у нее времени не будет. И она надеется, что тетя Фаина пока позанимается Митькой сама, проследит за его поведением и школьными успехами. Тетя Фаина не могла не оправдать надежд родных и близких. Вот и пришлось разыскивать Митькины следы в сельской школе.

Школа была жуткая. То есть само здание школы было еще ничего – сравнительно новый одноэтажный дом, в котором как раз копошились несколько баб в зачуханных спортивных костюмах, стены белили, полы красили. Весело и непринужденно разговаривали между собой вычурным матом. Наверное, это они шутили так. Или анекдоты рассказывали. Потому что после каждой тирады хохотали хором взахлеб, сгибались пополам, размахивали руками, разбрызгивая краску кистями. Увидев Асю, настороженно примолкли, – не то чтобы враждебно, а с каким-то неодобрением. У всех выражение лиц было типа «ходят тут всякие, от дела отрывают».

– Не будете ли вы так любезны, не подскажете ли, где я могу найти директора этой школы? – помолчав и поразглядывав баб очень серьезным взглядом, спросила Ася.

– Ни хрена себе, – сиплым шепотом сказала одна из баб другой, закрывая лицо локтем. – Блин! Комиссия…

Другая с сомнением подняла брови, поджала губы, подумала и таким же сиплым шепотом ответила первой:

– Да не, не комиссия… Одна, да еще в штанах… И Сергеевна не предупреждала…

– Я не из комиссии, – терпеливо сказала Ася. – Я к вашему директору по личному делу. Вернее – по личному делу одного из ваших учеников.

Бабы тут же успокоились и загомонили все одновременно на разные голоса:

– А, так Анатольна счас в доме! Обедать пошла, проститутка! Скоро уже заявится! Начнет лаяться, шо пол не докончили! Уродуемся тут с утра, как проститутки! Без жратвы, без всего! А она все бросила – и обедать! Похудеть боится, проститутка!

Бабы опять хором заржали, размахивая руками и разбрызгивая краску кистями. Одна выглянула в окно, радостно заорала:

– Анатольна! Ползи шибче! Тут тебя дожидаются! Шо ты как проститутка переваливаешься! – Обернулась к остальным, с обидой объявила: – Не, вот ведь проститутка, а? Ни хрена нам не несет! А я шо говорила? Я и говорила, шо сбрешет! Сама нажралась, проститутка, а нам – хоть бы хлеба кусок! Хоть бы картохи наварила! Два часа лындала, проститутка! Да за такое время я бы уже два пирога спекла! На всех!

– Да ты бы уж спекла, – насмешливо заметил кто-то. – Ты раз уж спекла, да сама и…

Дальше было что-то длинное, сложносочиненное и совершенно непонятное. Бабы, однако, поняли, опять заржали хором, опять стали общаться между собой не просто ненормативной лексикой, но и ненормативными голосами, и ненормативными жестами… Выражение лица у них тоже было совершенно ненормативным.

Ася вышла на крыльцо и подышала свежим нормативным воздухом, стараясь подавить тошноту. К крыльцу вперевалку подходила на редкость низкорослая и на редкость толстая тетка в цветастом ситцевом халате и в резиновых сапогах с обрезанными голенищами. Тетка на ходу ковыряла в золотых зубах щепкой. Подошла, остановилась, нерешительно поставила ногу на нижнюю ступеньку крыльца, но подниматься, наверное, передумала, задрала голову, уставилась Асе в подбородок, сильно щурясь, спросила высоким, громким, несколько скрипучим голосом:

– Это вы меня, что ли, ждете-а-а?

– Если вы директор этой школы, – осторожно ответила Ася. Она не верила, что директорами школ бывают такие… в общем – такие.

– Ну, я-а-а, – лениво сказала тетка, рыгнула, зевнула и мелко перекрестила рот. – А шо такое-а-а? Шо-то нада-а-а?

Ася в двух словах объяснила, что ей надо. Тетка слушала, сильно щурилась, зевала, мелко крестила рот, а дослушав, с облегчением заявила:

– Не, ета-а-а я не могу. Не имею права-а-а. Пусть роно само решаи-и-ить. А у меня счас вапще ремонт. Мне за имя-а-а следить нада-а-а. А то ети проститутки до осени не покрасю-у-ут.

– Зачем же вы таких мастеров нанимали? – спросила Ася, думая не об этой жуткой школе с ее жутким директором и с такими же жуткими мастерами, а о Митьке, который ходил в эту жуткую школу три года. Пешком, за четыре километра, в любую погоду. Бедный ребенок.

– Шо ж ета-а-а сразу мастера? – обиделась директор жуткой школы. – Шо я буду кого ни попадя-а-а нанима-а-ать? Ета усё наши учительши. Тута работают, у меня-а-а… Почти что все – родня-а-а.

– Да, я уже поняла, – грустно сказала Ася и пошла к мотоциклу. – До свидания.

– Ага-а-а, – сонно отозвалась тетка и опять сунула щепку в золотые зубы.

Треск мотоцикла заглушил все звуки, но Ася могла бы поклясться, что золотозубая тетка, глядя ей вслед, сильно щурясь, зевая и мелко крестя рот, высоким скрипучим голосом сказала: «Проститутка».

Легализовать Митьку в доме тети Фаины, перевести его в городскую школу и сделать временную прописку помогла Светка. Конечно, подключив своего мужа, мужниного брата, жену мужниного брата, брата жены мужниного брата и даже соседа родителей жены мужниного брата, майора милиции. Светка же помогла тете Фаине оформить опекунство над Митькой, когда через год «с северов» пришло письмо от третьего мужа Митькиной матери. Бывшего мужа. Бывший третий муж писал, что Валентина померла «от операции», так что он «спешит сообщить», что никаких алиментов ее сыну платить не будет, потому что он не его сын, он вообще ничего о нем не знал, к тому же развелся с Валентиной еще до того, как она померла. Бывший третий муж догадался прислать свидетельство о смерти Митькиной матери, но оформить опекунство все равно было трудно. Однако тетя Фаина как-то сумела доказать, что является самой близкой Митькиной родственницей. Митька остался в доме навсегда. На законном основании.

Узнав о смерти матери, о том, что теперь он на законном основании подопечный тети Фаины, и о том, что остается в доме навсегда, Митька помолчал, подумал и с достоинством сказал:

– Я отработаю. Я не буду на шее висеть. И в школу все время ходить буду. Не беспокойтесь, я вас не подведу.

А ночью потихоньку ревел, сунув голову под подушку, чтобы никто не слышал. Он был очень гордый. Он не мог допустить, чтобы кто-то его жалел, как брошенного ребенка. Он уже не был ребенком, ему все-таки уже одиннадцать лет исполнилось.

Потом постоянными оказались Василек и Наташа, брат и сестра. Почти два года назад трехлетнего Василька привела к тете Фаине пятилетняя Наташа. Объяснила: мамка уехала, сказала, чтобы ждали. Они и ждали. А потом съели всю кашу, и все сухари, и всю муку, и даже все макароны, хоть макароны очень трудно разгрызть… А потом есть стало нечего, и Наташа пошла к соседям попросить что-нибудь для Василька. Она-то сама уже большая, она уже могла есть почти все – и какие-то не горькие листья в заброшенном огороде находила, и зеленые яблоки с одичавшей яблони достать могла. А Василек был еще маленький, он листья есть не мог, болел. Соседи всполошились, конечно, накормили их обоих, выкупали в большом корыте, вытерли чистым полотенцем, одели во что-то большое, но тоже очень чистое, и положили спать на мягкий диван. Тоже чистый. Василек сразу уснул, потому что давно уже не спал от голода, а Наташа не спала – вспоминала, где она видела такие чистые подушки и одеяла. Вспомнила: давно, когда она была еще совсем маленькая, а Василька, кажется, вообще не было, она летом жила у бабушки. Наверное, у бабушки. Потому что потом мамка что-то такое говорила про бабушку. Вот у бабушки Наташа и видела такие чистые подушки и одеяла… Она вдруг поняла главное: у нее должна быть бабушка! Если мамка ушла насовсем, то им с Васильком можно поехать к бабушке! У бабушки будет настоящая еда, и Василек не будет болеть!

Наташа слезла с дивана и пошла искать хозяев, чтобы тут же рассказать им о том, что она вспомнила. Они большие, они смогут найти ее бабушку. И отвезут к ней Наташу и Василька. А потом, может быть, и мамка когда-нибудь найдется. Но это не обязательно, и так все будет хорошо.

Хозяева сидели в кухне, пили чай и разговаривали сердитыми голосами. Наверное, сейчас не надо к ним лезть. Когда мамка сердилась, Наташа к ней никогда не лезла. И Василька не пускала. Но ведь она с такой хорошей новостью к ним спешила… Она стояла у двери и никак не могла решить, рассказать им о бабушке прямо сейчас или подождать, когда они перестанут сердиться. Они все говорили и говорили сердитыми голосами, а она стояла и стояла… И нечаянно слушала. И услышала, что хозяева ругают ее мамку. Говорят, что ее мамка бросила детей на верную смерть, а сама умотала счастье искать. Что ее мамка плохим поведением свою мать до сроку в могилу свела. И теперь у детей совсем никого нет, к кому бы можно было податься. Так что придется их завтра в милицию отвести. Не у себя же держать! Они уже старые, чтобы с такими маленькими возиться. Да еще с чужими. Это тетя Фаина может хоть с десятью управляться, она двужильная, ее время не берет, да и колдунья ей помогает…