Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 16
Заблудившийся трамвай

Федор и Кира поднимались по лестнице. Тени чугунных кружев причудливой вязью разбегались по ступеням, вызывая рябь в глазах. Ступени меняли ритм на каждом пролете, передавая идущим пульс дома. Ребята на цыпочках прошли по чердаку и вылезли на крышу.

Закат разливался над городом. Серебро облаков, размазанное вдоль розового горизонта, сливалось с кутерьмой серых и ржавых крыш. Солнце опалило верхушки домов с сумасшедшей геометрией треугольных и квадратных световых окон, наверший многогранных эркеров и редких башен – светских куполов, храмов капиталистической эпохи.

Федор и Кира стояли на краю, чуть наискось повернув головы, алчно впитывая загорелыми лицами последние солнечные лучи, щурясь и едва заметно раскачиваясь в такт неслышимой мелодии. На их глазах Петроград затопило красотой, а затем так же стремительно – сумерками. Остывающий город менял маску, голос и запах.

Одинокая сумасшедшая чайка пролетела прямо над ними, истошно крича, сделала круг над соседним домом и снова пошла в атаку на чужаков.

– Сгинь! Кыш, птица! – зашипела на нее Кира, боясь, что чайка привлечет к ним внимание местных жителей.

– Аур! – со всей доступной человеческим связкам звукоподражательностью мерзко завопил Федор и замахал руками, сделав несколько резких, неуклюжих прыжков по платформе, прилегавшей к дымоходу. – Аур!

– Чччч, – Кира схватила его за рукав косухи. – Не шуми. Лучше не обращать внимания – она успокоится.

Он обернулся к ней с хитрой, довольной улыбкой и кивком позвал за собой на еще не обследованную часть крыши.

Постепенно включалась подсветка достопримечательностей, уличные фонари начинали источать желтый цвет.

В этот раз удача им улыбнулась: вид открывался почти на всю левобережную часть Петербурга. Совсем неподалеку мерцал сливающимся потоком фар мост Александра Невского, змеилась Нева, частично скрытая домами и крышами, уводящими взгляд в сторону окрестностей Чернышевской.

С каждого без исключения дома они высматривали известные достопримечательности, старались сориентироваться, опираясь на архитектурные доминанты. Город с высоты умеет удивлять, он раскрывает карты и показывает расстояния и очертания улиц и проспектов совсем не теми, к которым мы привыкли. Даже те, кто знает его как свои пять пальцев, иногда теряются, и их внутренние навигаторы начинают сбоить.

Сумерки упали на все вылинявшим покрывалом, оставив молодых людей на крошечном островке ближней видимости, с высвеченными вдали must see города: шпилями Петропавловки и Адмиралтейства, куполом Исаакия.

Кира забралась на самую широкую трубу дымохода, намертво законопаченную кровельщиками, и всматривалась в мутный город, пытаясь сопоставить их местонахождение со своими представлениями о карте. Как всегда, рядом с ней оказался Федор, на высоте всегда старавшийся быть ближе и по мере возможности страховать ее. Пока Кира увлеченно рассуждала об архитектурных планах, он снял с себя куртку и набросил на ее плечи. От веса косухи девушка будто осела.

– Спасибо. Вон там, – продолжала она как ни в чем не бывало, – там, с белой подсветкой, вроде, обелиск Мира, что на Сенной, а вот тут, ближе, – не могу понять.

Внезапно Кира почувствовала его руку на своем плече, и ее заколотила нервная дрожь. Она по-прежнему указывала рукой вдаль, будто кто-то поставил все ее действия на паузу, которой не было конца. Она положила голову ему на плечо, и он показал в том же направлении, что и она:

– Там – Стамеска на площади Восстания. Ты замерзла? Дрожишь вся, – он развернул ее к себе, поправил косуху на сгибающихся плечах и только сейчас заметил, что для Киры она слишком тяжела. – Мы в ПТЗ с друзьями зимой стреляли друг в друга римскими свечами – она как бронежилет, защищает на ура, – Федор улыбнулся. – Но тяжелая. Давай посидим.

Они сели на край дымохода. Федор поставил косуху, чтобы та ограждала их спины от ветра, и обнял Киру. Мысли ее вскипали, хотелось обернуться к нему и крепко обнять, так, чтобы прорасти друг в друге и больше не расставаться никогда, и в то же время – неистовое желание сбежать отсюда в любом направлении, хоть спрыгнуть вниз, только бы закончить все происходящее. Она догадывалась, что будет дальше, и любопытство боролось с отрицанием. Но Федор обескуражил:

– Я никогда не встречал человека с таким культом интеллектуализма.

В Киру будто плеснули холодной водой, и она чуть было не засмеялась от неожиданности: такой странной и неуместной показалась ей эта реплика. Чайка вновь откуда-то появилась и принялась кружить над крышей, угрожая им расправой.

– Как же твоя девушка? – спросила она и сама удивилась своему вопросу. О девушке Федор упомянул всего однажды и вскользь, еще на одной из первых прогулок.

– Да я ее трезвой-то никогда не видел, – хмыкнул он, немного помолчав. – Пьянствующая тусовка. Какие-то готики с черной помадой и перевернутым крестом. Помню, как-то на квартире у моей, так сказать, девушки, сидели. Все напились, и какая-то нетрезвая готка, растекаясь по столу, как заезженная пластинка, пыталась привлечь внимание: «Я резала вены восемь раз, я резала вены восемь раз». Меня это достало, и я спросил: «Что ж ты так плохо резала-то?» Хозяйка обиделась за подругу и выставила меня. Даже вспоминать все это не хочу. Одно слово – Петрозапойцк, – засмеялся он и махнул рукой. – Синяя яма.

Кире история про вечно пьяную девушку показалась трагической, а в образе Федора с новой силой заиграли байронические нотки разочарованности в жизни. Все эти мысли и настроения укладывались на общий фон драматического разрыва отношений с Пашей, где ей отводилась роль предателя, вероломно выбирающего между любимым и нелюбимым в пользу первого, что, слегка ломало шаблоны, по которым она жила в детстве. При выборе игрушки в магазине, всегда покупалась не та, что нравится, а та, что грустная. Но все это меркло на фоне свершившейся долгожданной определенности. Случилось то, о чем мечталось, и теперь она не знала, что с этим делать.

Отступившее было напряжение вновь овладело Федором. Против объятий Кира явно не возражала, но при каждой попытке поцеловать ее, она уворачивалась, игнорируя его порыв. Недоумение юноши плавно переходило в неуверенность, а затем и в досаду.

Неизвестно откуда взявшийся в столь поздний час трамвай – картонная улитка – полз, дребезжа всем туловищем, по узкой улочке, прямо под стеной оседланного ими дома, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты заметила рельсы, когда мы крышу искали?

– Нет, – она чуть мотнула головой, не отстраняясь от его плеча.

– Значит, заблудившийся трамвай. «Остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон!» – процитировал он.

Кира встрепенулась от этой строки, словно от пароля. Только сейчас она заметила, как вдали начинало рассасываться мутное марево ночи и молочный рассвет откуда-то со стороны Петроградки поднимался над крышами.

– Наверное, пора? – неуверенно спросила она.

– Давай руку, – протянул ей ладонь Федор, отряхивая косуху от пластинок ржавчины и штукатурки. Когда они спустились на землю, он по-прежнему держал ее за руку.

Часть II

Глава 1
Михайловский Сад

Долгожданное студенчество упало на голову в октябре. Упало внезапно и без прелюдий, если не считать гимна Гаудеамус, прослушанного, стоя, как и положено, перед торжественно-приветственной лекцией ректора, с первого взгляда, обозначенного Кирой как Амаяк Акопян99
  советский и российский иллюзионист, актёр, артист цирка. В 1996—2001 годах был ведущим передачи «Спокойной ночи, малыши!»


[Закрыть]. Еще полгода они с Федором не могли спокойно смотреть на высокого профессора с гоголевским носом и самодостаточными усами, будто оккупировавшими смуглое лицо – воспоминания о первой ассоциации вызывали волну безудержного смеха. Вот-вот из его уст должно было вырваться сакраментальное: «Если не дунуть – чудо не произойдет».

Первые несколько дней учебы Кира была похожа на сжатую пружину – все время боялась, что вот-вот появится Паша. Но Паша так и не пришел, и она понадеялась, что история про поступление была очередной провокацией.

Учеба затягивала обоих, занятия проходили в разных потоках, а потому и в разные смены: у Федора – с утра, что шло вразрез с вампирским образом жизни, а у Киры – вечером. Совместных лекций было немного, и уж на них-то расставаться было просто неприемлемо. Желание быть вместе как можно чаще и дольше тащило их в библиотеки, музеи, в затяжные прогулки по городу в любую погоду, и если уж ненастье лютовало особо, то спасением становились вагоны метро, где можно было до бесконечности кататься из стороны в сторону, обнимаясь и целуясь, не обращая внимания на посторонних.

В одно из воскресений – единственный ее с Федором совместный выходной – родители Киры уже с утра затеяли сборы: у маминой сестры был день рождения, намечались семейные посиделки. Кира ничего не имела против, но, выбирая между возлюбленным и всем остальным миром, предпочитала первого. Однако дома всерьез ее увлечение не принимали, полагая, что это временно и рано или поздно пройдет. Кира же, считая свою личную жизнь запретной зоной для всех, кроме разве что Боженьки, в объяснения вдаваться не стремилась.

За окном шел тихий, но уверенный октябрьский дождь. Бодрящий, вкусный воздух залетал в форточку, проясняя сонное сознание. Около полудня позвонил Федор.

– Доброе утречко! Не хочешь ли заскочить в гости? Мы с Витей почти закончили собирать шкаф, теперь тут можно находиться, хотя и бардак по-прежнему. Маман после переезда никак не обживется, все катается туда-обратно.

– Добра утра! Сегодня не получается, нужно часам к четырем поехать поздравлять тетку.

– Так время есть еще. Может, погулять хотя бы съездим ненадолго? Меня маман снарядила с подругой своей по делу пересечься на Невском, я щас на Восстания. Приедешь?

– Давай, буду минут через сорок.

– Быстрее на Грибоедова, я как раз дойду пока.

– Тогда через полчаса.

Она мгновенно собралась, на ходу накрасив ресницы и проверив наличие проездного, и, схватив побитый тряпичный рюкзак – своего вечного спутника, – выбежала из квартиры, крикнув домашним, что домой заходить не будет, а приедет сразу к тетке. Бабушка вышла в прихожую закрыть дверь и что-то сказать ей, но Киры уже не было.

– Куда улетела не позавтракав, совсем с ума сошла девка.

– Пускай идет, учится по двенадцать часов в день, надо же когда-то отдыхать, – отозвалась Мария Николаевна. – Хотя зря она так, по первому звонку, не поев… Как по вызову.

Федор не прятался от дождя, он ждал Киру около ограды канала Грибоедова, опираясь на кованую решетку, и курил, всматриваясь в пестроту толпы, вытекающей из метро и расползающейся в четырех направлениях: площадь Восстания, Нева, Спас-на-Крови, Банковский мост. Разноцветье зонтов, курток и дождевиков превращалось в затейливый калейдоскоп, в котором он высматривал знакомую фигуру в рыжем кожаном плаще и с зеленым хайратником на лбу. На волосах его застыли капли, брови удерживали натиск воды, стекающей со лба.

Запыхавшись от спринтерского спуска и восхождения по эскалатору, с красными, как у вождя команчей, щеками, она выскочила из-под арки дома Энгельгардта, небесно-голубого вестибюля метро, высматривая носатый профиль Федора на фоне Дома Книги. Памятуя о ее близорукости, Федор помахал ей и тут же, стряхнув пепел, в два размашистых шага оказался рядом.

– Момент, – сказал он и отошел к лотку с горячей кукурузой, чтобы выбросить окурок в урну. – Как со временем? Куда идем?

– Давай в Михайловский! Там красиво сейчас.

Они пошли по набережной в сторону сада.

– Я, пока стоял, рассматривал дом Зингера. Это какое-то неистовое буйство фантазии, детали можно разглядывать вечно. Кстати, замечала, что на нем водосточных труб нет?

– Нет, не обращала внимания. А если их нет, то как тогда?

– Думаю, есть, но не на фасаде. Да здравствуют модерн и инженеры!

Они остановились перед собором, жадно вдыхая запах мокрого города вперемешку с водяной пылью, и вглядывались в неистово яркие цвета Спаса.

– Как-то летом проходил тут с противоположной стороны, чуть не споткнулся о семейство туриков. Дочка у них была мелкая, эдак, начальной школы, все рассматривала мозаики – гербы губерний. Смотрела, смотрела, потом как заорет: «Это ж покемоны!». Я чуть не упал, когда услышал.

Кира смеялась, запрокинув голову и разглядывая майоликовые орнаменты массивных стен и цветастые эмалевые луковицы. Хайратник, сплетенный из мулине, пропитался водой, став жестким и тяжелым, начинал сползать со лба, кичка разваливалась и шпильки переставали держать намокшие волосы.

– Постой, я шпильки уберу, пока не потеряла.

– Да, что-то у тебя бутылка Клейна1010
  математическая неориентируемая поверхность, в которой неразличимы внутренняя и внешняя стороны


[Закрыть] вместо прически образовалась.

Она снова улыбнулась, пытаясь вспомнить, что же такое «бутылка Клейна» – какой-то алкоголь? Сюжет из литературы? – но, не вспомнив, тут же оставила эту тему. Ей казалось, что в последнее время, на фоне всесторонней обращенности к Федору, она жутко поглупела. «Но нужно же чем-то платить за счастье», – утешала себя она. Однако, на всякий случай, не подала виду, что не поняла, о чем он.

– Идем в сад, – позвал Федор.

Мокрый гравий крупно хрустел под ногами. На дорожках образовались лужи, обойти которые можно было только по газону. Ветер усиливался, и деревья уже не то что не спасали от дождя, но, напротив, стряхивали при каждом порыве дополнительную порцию воды.

Шквал красоты обрушился на Федора и Киру. Время отступило, затаилось в осаде по периметру кованой ограды, не смея тревожить суетливой поступью тех, кого не пугает стихия. Особая мелодия города: таинственный гул издалёка, гитарный перебор из-под брошенного торговцами навеса сувенирного киоска, оккупированного уличными музыкантами, шорох шин, рассекающих лужи Садовой улицы, вороний грай – все это будто проходило сквозь них, разбавляясь ритмом шагов и неслышной музыкой, звучавшей в них самих. Изумрудные газоны и изжелта-красное золото листвы, совершающей вознесение вместе с брызгами воды, досыта кормили глаза.

Они дошагали до пруда, вокруг которого постепенно начиналась какая-то вялая подготовительная работа к реконструкции, и остановились у огромного дуба с жестяной заплаткой, выкрашенной в муниципальный зеленый цвет, на неохватном бороздчатом стволе.

– Ты слышишь цвет? – спросила она.

– В каком смысле? – отозвался Федор.

– Помнишь, я рассказывала тебе о потрясающей выставке Филонова в Русском музее – она кивнула в сторону Михайловского дворца, – куда я ходила летом с Боженькой? Там было подобрано какое-то давящее музыкальное сопровождение, от которого, казалось, сходишь с ума. Я это к чему… В русском авангарде разрабатывалось такое понятие, как цветомузыка, ну, не в смысле мерцающие огоньки на танцполе, а…

– Да, знаю, – прервал Федор – Матюшин, вроде занимался этим.

– Да-да, Матюшин, Кандинский… Так вот, у меня всегда осень ассоциировалась с саксофоном и скрипкой, может, еще флейтой, когда погода хорошая. А вот сейчас кажется, что все, что вокруг, – она обвела взглядом сад, – звучит.

– Не замерзла? – судя по вопросу некстати, Федор цвет не слышал. – Промокла же вся, давай руки сюда, – он распахнул косуху, и ее бледные мокрые пальцы обняли его спину во влажной футболке с рисунком Эдмунда Шклярского, приехавшей с очередного «Нашествия».

Дождь то утихал, то с новой силой заряжал потоками воды. Одежда их отяжелела, а они, не замечая ничего вокруг, растворяясь в пространстве, целовались, поправляя друг другу мокрые волосы, лезущие в лицо. Весь мир провалился в тартарары, и не было ни времени, ни непогоды – только настоящий момент, благословенное «сейчас» без продолжения. И чудилось, будто разлуки нет, будто ничто и никогда не ослабит кольца рук, что нет такой силы, способной поколебать ось мира – двух обнявшихся, но оказалось, что даже обычный звонок телефона способен уничтожить хрупкость мгновения.

Из блаженного забытья их бесцеремонно вытряхнул звонок Кириной мамы, потерявшей дочь и уже давно ожидающей, когда она приедет к тетке.

Кира недоуменно огляделась: освещение в саду изменилось – предвечерние сумерки непогожего неба накрыли город. Мокрая, взъерошенная ворона хитро поглядывала на них с близлежащей скамейки. Оказалось, для остального мира время не прекращало свой ход, оно продолжало течь. В это не верилось: то, что для них было мигом, для остального мира растягивалось в какие-то безликие и сухие единицы измерения неделимой вечности.

Чудеса ближе, чем кажется, а желания непременно сбываются. Маковки Спаса на Крови напоминали Кире о Гамельнском крысолове, заманившем их сюда летом, когда она заклинала город связать их с Федором. Город сделал все, как она просила.

Уже вечером, по пути домой, молча смотря в стекло маршрутки, Кира думала о том, что что-то радикально изменилось в ее жизни. Ощущалось это еще с сентября – неизменного старта новой жизни, но в этот раз ярко высветились перемены: пришел конец традиционным встречам с Боженькой в Аничковом саду. Случилось это как-то само собой и даже не потому, что им не хватало времени или расписания лекций не совпадали, или потому, что загрузка в вузах была непривычно большой для вчерашних бестолковых ленивых школьниц, но потому, что необходимость в этих встречах внезапно отпала. Подростковый поиск единомышленников, тепла и участия растворялся у Киры в Федоре, в котором, как ей казалось, совмещалось все и сразу, а у Боженьки – в давней тяге к тусовке и отрыву от дома, когда поначалу забываешь предупредить родителей, что ночевать сегодня не придешь, а потом уже начинаешь забывать о том, что вообще о чем бы то ни было предупреждать стоит.

Глава 2
Грибоедов

Спустя первую неделю учебы на доске с расписанием появилась бумажка, в которой было сказано, что Павлу Эдуардовичу Тупицыну, студенту факультета философии, религиоведения и богословия, необходимо срочно зайти в деканат. Это объявление вполне убедило Киру в серьезности Пашиных намерений. На каждой перекличке фамилия Паши заставляла ее вздрагивать: поначалу от того, что вот-вот он появится в аудитории и с этим появлением как-то придется дальше жить, а потом уже от того, что на эту фамилию нет никакой реакции, кроме легких смешков, незаметно пробегающих по рядам однокурсников. Ношение подобной фамилии не могло не отложить определенный отпечаток на личности, поскольку в любом коллективе, будь то детский сад, офис, университет, – нигде не обходилось без комментария.

Как-то утром Кира увидела пропущенный от него вызов и перезвонила. Трубку взял отец.

– Здравствуйте. Я знаю, вы много общались с Павлом. Не знаете, где он? Уже две недели его нет, – хриплый голос звучал отрывисто и резко.

– Здравствуйте. Нет, я его уже очень давно не видела, и мы пару месяцев не созванивались.

– Появится – дайте знать.

Комок холода провалился в живот. Кира пыталась вспомнить, где бывал Паша, о чем ей рассказывал. Она не знала, что делать и как реагировать. Внезапно забылись и его угрозы распилить ее в ванной бензопилой и закопать по частям в лесу, принадлежащем его отцу, и навязчивая идея жениться на ней и завести шестерых детей, и многие другие крайности, в которые его постоянно бросало в незаладившихся отношениях. Она не находила себе места, город впитывал ее молчаливую истерику около недели, пока ей не позвонила Пашина мама и не сообщила, что сына отыскали и теперь он находится в психиатрической больнице. Попал он туда благодаря затянувшемуся путешествию в глубины сознания под действием знаменитых сологубовских грибов. Погружение в неведомое оказалось настолько серьезным, что всплыть обратно молодому человеку самостоятельно не удалось. Родители искали сына по приметам в милиции, больницах и моргах, и в конце концов обнаружили в городской психиатрической больнице номер шесть.

Навестить Пашу, Кире, само собой, не разрешили, а вот его матушка рвалась познакомиться с идеей фикс своего сына. Она в это время находилась в гатчинской районной больнице и попросила Киру приехать, чтобы поговорить с ней о Паше. Кира поехала туда вместе со своей мамой, потому что Мария Николаевна категорически запретила ехать ей одной.

Елена – мать Паши – оказалась маленькой, хрупкой блондинкой, не имеющей ничего общего с сыном. Она отказывалась верить в то, что Паша к восемнадцати годам заполучил серьезный опыт психонавта, и во всем случившемся винила его отца.

Встреча началась с того, что Киру назвали Лаурой, недвусмысленно намекая на то, что она – муза Паши. Однако Кире подобное сравнение вряд ли могло польстить. Однобокость родительского взгляда на чадо всегда удивляла ее. Кирина матушка не имела привычки расхваливать дочь по любому поводу, более того, довольно часто, вместо поддержки со стороны Марии Николаевны, девушка натыкалась на жесткую критику, подчас не отличавшуюся конструктивностью. Кира рано усвоила, что с ее тонкими ногами не следует носить обтягивающие брюки, что чувство ритма у нее отсутствует, а потому танцы не для нее, и что прежде, чем выделяться внешне, неплохо было бы выделиться интеллектуально, то есть начать хоть что-то из себя представлять, ибо нет ничего более убогого, чем яркая. но пустая оболочка. Позиция Марии Николаевны сводилась к тому, чтобы не обращать на себя внимания, если только нет стопроцентной уверенности в своих силах. В ней самой уверенность иссякла еще в студенческие годы, когда вскрылась грандиозная пропасть между светлым будущим с советских плакатов и той реальностью, что распахнулась за пределами учебного заведения в период застоя, а затем, не дав опомниться, и перестройки. Волей-неволей эта неуверенность в себе передавалась и дочери.

Знакомство с Пашиной мамой оставило в Кире неприятный осадок, несмотря на нарочитую доброжелательность Елены, которая приглашала ее в гости после выписки и выражала надежду на то, что со временем отношения Павла и Киры смогут измениться. В изменения Кира не верила, а тот факт, что Елена с завидным упорством сравнивала ее с Лаурой Петрарки, выводил из равновесия, заставляя усомниться в адекватности Пашиной мамы.

Когда они попрощались с Еленой и вышли на улицу, Мария Николаевна сказала:

– Как жаль, что такой мальчик у таких родителей. Как можно так не беречь своих детей? Загубят ведь, окончательно загубят парня. Моя бы воля, усыновила бы.

– Только попробуй! – хмыкнула Кира. – Я тогда съеду.

– Зря ты так, хороший мальчик, просто сломался, потому что родителям было наплевать. Заняты были только собой: у отца – бизнес, у матери – искусство. Мне его пару лет назад бы отдали, я б человека из него сделала. С ним надо было заниматься: музыка, спорт, в лес бы с ним ходили…

– …грибы собирали бы, – съязвила Кира.

Мария Николаевна затушила сигарету о край урны и, выдохнув дым, кивнула в сторону остановки автобуса:

– Поехали домой, мне еще на работу сегодня.

Во время очередной прогулки с Федором Кире пришла эсэмэска с загадочным содержанием с неизвестного номера: «Ты, как обычно, идешь на красный в моем левом легком». Стало не по себе. Они с Федором только что перебежали дорогу на красный свет. Она обернулась по сторонам, конечно же, ни в ком из прохожих не узнав Пашу. С тех пор, как он пропал, ее накрыло предчувствием чего-то дурного, и это предчувствие не покидало ее. Последний с ним разговор был призван в очередной раз поставить точку. И, как показалось Кире, в этот раз Паша ее услышал, потому что на прощание сказал, что хочет, чтобы она была счастлива, и ей ничего плохого не желает, «но той твари, которая будет после него…» И казалось, будто дамокловым мечом повисло до времени над ней и Федором это сказочное проклятие, как в «Спящей красавице» Шарля Перро.

Федор, заметив, что после прочтения сообщения она нахмурилась и ушла в себя, спросил:

– Все в порядке? Ты как-то помрачнела.

– Да, все нормально, – она невесело улыбнулась и кивнула в сторону памятника Дзержинскому. – Мой любимый. Обожаю этот памятник! Вся эстетика революции в нем. Подойдем поближе.

Федор отозвался анекдотом:

«Приходит Ленин к Дзержинскому и говорит:

– Феликс Эдмундович, а вы могли бы ради дела революции прыгнуть в окно?

– Могу, – говорит Феликс Эдмундович. И прыгает.

Ленин спустился, вышел на мостовую и, глядя на Дзержинского, говорит:

– Железный Феликс, Железный Феликс. Размазня!» – ожидаемой реакции на анекдот не последовало, и Федор начал совершать круг почета вокруг памятника.

– А ведь единственный в Питере остался, все остальное посносили в девяностые, ироды. Хороший, героический, – он смотрел на Дзержинского, запрокинув голову, а Кира шла рядом, вглядывалась в его острый профиль и думала, что между Федором и Феликсом очевидно присутствует портретное сходство. Федор прервал молчание:

– На тебя похож.

– Неправда, ничего общего. Как минимум, у меня нет такой мефистофелевской бородки, – засмеялась Кира.

– Не-не, дело не в лице, а в позе. И пальто ты носишь, как он шинель.

Кира смеялась, отрицая какое бы то ни было сходство, заметив, что у Федора весьма нетривиальная манера делать комплименты: то она «как солдат спецназа», то «как Дзержинский». Возможно, это знак, что пора призадуматься о смене имиджа.

Город растворил в себе тень Паши, и, впервые за долгое время, Кира успокоилась. Они с Федором уходили по площади Растрелли к Смольному, а за ними вполглаза наблюдал демон-хранитель – бронзовый Феликс.