Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Где? – Неважно. Когда? – Все равно
Ирина Зелинская

Корректор Алина Евгеньевна Коваль

Редактор Алина Евгеньевна Коваль

© Ирина Зелинская, 2024

ISBN 978-5-0055-7397-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Глава 1
Вторник и четверг

На скамейке, под старым вязом, прячась от жары, в Михайловском саду сидели двое подростков: носатый, долговязый юноша с длинными волосами, стянутыми в хвост шнурком от ботинка, в косухе и гадах на восемь колец, похожий на ленивого черного кота, разморенного солнцем, и длинноволосая русая девушка в клетчатой мужской рубашке и белых клешах, увешанная кулонами и фенечками, словно шаманка. Петербург, как старый кукловод, весь день заманивал их в свои закоулки и дворы и, утомив, привел отдохнуть в сад, чтобы начать все с самого начала.

Город был фоном для любви. Без города не могло ничего случиться. Город ведет свое повествование сам, не нуждаясь в речах посторонних, говорит через уют эклектики и вычурность модерна, вечный праздник барокко и строгую сдержанность классицизма. Его голос подобен течению Невы и шуму Невского проспекта, он изъясняется стихами Пушкина и Бродского, над ним не властвует время, а те, кто живут здесь и отваживаются на диалог с ним, говорят в ритме невских волн.

Федор приехал в Санкт-Петербург из провинциального северного города, где главный проспект носит гордое имя вождя пролетариата, а изыском архитектуры считаются фасадные сталинки. Шестнадцатилетний неформал с хвостиком, перевязанным шнурком от ботинка, в гадах на восемь колец и косухе на три размера больше. Приехал к отцу-инженеру, поступил в одиннадцатый класс школы в Веселом поселке. Почитывал стишки, просиживал ночи за компьютером и, благодаря стараниям матушки, оставленной с отчимом и малолетним братом в родном городе, поступил на подготовительные курсы в частный петербургский вуз, выбрав направление китаистики. Таким замысловатым образом, надо полагать, проявлялось влияние отчима, считавшего себя дзен-буддистом.

Кира была странной. На лбу – хайратник, на шее, руках, ногах – цветастое буйство фенечек, на груди – кожаные кошельки-мешочки, вязаные кулоны-талисманы. Зеленые замшевые «кирпичи», работавшие на образ клоунессы, клеши, мужские рубашки и безразмерные свитера а-ля свободный художник, волосы ниже пояса, всегда забранные в кичку и накрепко прибитые шпильками к голове. Еще Кира постоянно читала: всегда в ее руках была книжка, а в книжке – стихи.

На те же, что и Федор, подготовительные курсы Кира обычно приходила задолго до начала лекций, садилась в неудобное, будто торчащее из советской эпохи, деревянное кресло в коридоре и читала. Иногда писала что-то в тетрадь, пошарпанную и рваную, с выпадающими листами, а иногда даже доставала из рюкзака бумажные письма – в двадцать первом-то веке! – и перечитывала их, писала ответы. Почти ни с кем из группы не общалась. Так, с парой девчонок перекидывалась какими-то учебными новостями – и только.

Пятница. Кира сбежала с последнего урока, опаздывая и чертыхаясь, натыкаясь на медлительных пешеходов, она неслась по Невскому. Оказавшись у дверей аудитории, за которыми почему-то занималась другая группа, девушка в недоумении смотрела на незнакомые лица студентов.

«Странно», – подумала она. – «Надо разобраться». – И – делать нечего – пришлось бежать по лестнице с шестого этажа на первый и искать администратора. Лестница была душой вуза. Вечно прокуренная, с какими-то странными государственно-муниципальными шарагами на первых этажах. Сбитые мраморные ступени, помеченные всеми окрестными кошками, семенили вдоль чугунных перил с деревянным питоном поручня – от первого этажа до седьмого. Альтернативой был заедающий узкий лифт, пренебрегавший личным пространством пассажиров. Если трое тощих людей, не дай бог, ехали в нем вместе, то фактически становились шведской семьей. Ну а после путешествия двоих упитанных, один из них просто обязан был после такого путешествия жениться на втором. Пол пассажиров при этом был совершенно неважен.

– Здравствуйте! – начала Кира, постучав о косяк раскрытой двери кабинета, напрочь забыв, как зовут женщину, к которой обращалась (всех безымянных зовут «Здравствуйте» и «Извините»). – Скажите, где мы сегодня занимаемся? Я пришла, а там другая группа…

Она не стала заканчивать фразу: в этот момент стало неприятно оттого, что к вспотевшему от волнения и спринтерского забега телу лип связанный бабушкой шерстяной колючий свитер.

– Здравствуй! – устало посмотрев поверх очков ответила безымянная дама. – Так сегодня занятий нет. Занятия по вторникам и четвергам. Ох, двое у меня таких бестолковых: ты и мальчик с хвостиком, не помню, как зовут. Тот вообще пришел в прошлую пятницу и в понедельник вместо вторника и четверга.

– Я перепутала, – Кира неосознанно поднесла ладонь ко рту, будто пряча свою непутевость.

– Вторник и четверг. И Чукаевой скажи, чтобы ко мне в четверг в перерыве за договором зашла. Хотя нет, сама к вам поднимусь: ты все равно забудешь.

– До свидания, извините.

Во вторник Кира, как всегда, приехала заранее. Нашла нужную аудиторию, облокотилась спиной о стену, раскрыла томик Бродского и провалилась в стихи. Кто-то постучал ее по плечу. Перед Кирой стояла одногруппница Наташа.

– Привет! Что-то народу сегодня мало. Подержи косуху, я в рюкзаке пороюсь: конспект посеяла где-то, – она передала Кире клепаную куртку.

Наташа играла на синтезаторе в рок-группе и потому была наиболее интересным собеседником из всех, кто посещал подготы. Сама она именовала музыкальный стиль дум-металлом, что вероятно, льстило ее самолюбию, поскольку звучало куда оригинальнее.

– Ох, щас опять три часа лит-ры с историей, почти без перерыва, как в прошлый раз – и я сдохну! Тебя, кстати, чего не было? Прогуливаешь? – Наташа сыпала вопросами, не отрываясь от поисков тетради.

– Я заболела. А потом день перепутала, приехала в пятницу.

– Ничего себе, ты даешь!

– А что там за тема была?

– Да не помню я! Терпеть все это не могу. Данте, Гоголь… черт знает что! Как это вообще связано? Скука! Но знаешь новость? У нас тут мальчик новенький появился. Тоже в косухе, с хвостиком, смешной такой. Видела?

– Нет, только слышала. Он, кстати, тоже с расписанием не дружит.

Когда Кира вновь услышала про «мальчика с хвостиком», что-то внутри дернулось, будто кто-то сказал: «Ну вот. Это к тебе». Но предчувствию, не дали раскрыться.

По коридору мимо ожидающих прошел преподаватель, весьма почтенного возраста. Он опирался на тросточку и хмурил седые брови, будто стремящиеся к огромной лопатообразной бороде.

– Здравствуйте, молодежь. Заходите, пожалуйста, располагайтесь, – он распахнул дверь, и вслед за ним в аудиторию хлынули студенты-пятикурсники, к которым присоединилось несколько абитуриентов. Собственно, обучение вместе со старшекурсниками и называлось подготовительными курсами.

Кира как обычно заняла место в центре аудитории, поскольку эта часть не пользовалась популярностью. Традиционно все рассаживались либо на первых рядах, чтобы примелькаться преподавателю, либо наоборот – как можно дальше, чтобы ничто не мешало спать или решать насущные проблемы. Кире же лекции по литературе казались чем-то чудесным, совершенно непохожим на школьные уроки. А слегка горбатый или просто чрезвычайно сутулый лектор, забывавший о обо всем, кроме своего предмета, во время занятий, виделся ей едва ли не волшебником, познавшим все самые причудливые тайны буквенного мира. Сама Кира писала стихи уже лет пять и чувствовала, что в этом, может быть, ее главное призвание, что в словах и ритмах живет какая-то невероятная магия, но объяснить это или хотя бы сформулировать, было ей не под силу. А этот Гендальф говорил о том, что она чувствовала, знала где-то глубоко внутри. Но эти мысли обретали плоть только на лекциях.

В это время, скрипнув дверью, пригнувшись и побрякивая ремнем косухи, в аудиторию прошмыгнул молодой человек весь в черном, с собранными в хвост волосами и длинным шарфом, свесившимся с шеи почти до колен.

Пригибаясь, как будто от этого его опоздание становилось менее заметным, парень занял место на «галерке», достал из внутреннего кармана куртки блокнот и ручку и начал писать.

Для Федора лекции по литературе были бальзамом на душу. Его родители умели ценить книжное слово и привили подобное отношение сыну: мама специализировалась на классике, папа, как и положено советскому инженеру, – на олдскульной научной фантастике. Однако последнее время, уже в Питере, отец пропадал на работе, а мать была в родном городе, Федор же и не надеялся найти достойных собеседников среди дыбенковских одноклассников.

Обычно опоздавшие вызывали в Кире раздражение тем, что бесцеремонно выдергивали из словесного волшебства, творимого с кафедры. Стремление узнать истину, ответы на волнующие вопросы, роившиеся вокруг тем, обсуждаемых лектором: «„Живи как пишешь и пиши, как живешь“ – кредо Батюшкова, ставшее актуальным для всех серебрянновековцев» … Кира уходила в анализ себя и своих стихов, пыталась выведать, почему они не оставляют ее, почему звучат в голове…

Очередной грохот деревянной двери и наклоняющийся как при обстреле парень, устремляющийся между рядами кресел на камчатку, привлекли ее внимание. В груди у нее что-то ухнуло, легкие наполнились воздухом, в висках зашумело. Всю оставшуюся лекцию тянуло обернуться и рассмотреть внимательнее, кто таков. Но где-то в глубине ответ был уже ясен.

Лекция завершилась, начался десятиминутный перерыв. В зал заглянула пятничная безымянная дама.

– Чукаева, договор забери после занятий. Федя, вторник и четверг! Не путать!

«Так значит, Федя», – пропечаталось в Кириной голове.

Еще через два часа, когда следующий лектор попрощался с аудиторией и все стали собирать вещи, она с удивлением заметила, что Федя весьма бодро и увлеченно говорит с одной из девиц. Блондинка на полголовы выше своего собеседника безучастно складывала тетради и ручки в сумку. Из зала они вышли вместе.

Кира забросила конспект в рюкзак, схватила пальто с вешалки и стала очень быстро спускаться по лестнице, на ходу одеваясь. Рядом с выходом из вуза, на набережной, ей удалось обогнать Федора со спутницей и, лихо лавируя между прохожими, скрыться в подземном переходе, полном торговцев сувенирами и пропахшем индийскими благовониями.

Выход в город опьянял. Бодрящий октябрьский воздух с парами бензина врывался в ноздри, гул вечернего Невского, мерцающего огнями машин и вывесок, загадочные маскароны, атланты и кариатиды под балконами с ажурными решетками – все это создавало удивительную сказку, где каждый архитектурный элемент обладает душой и становится уже не фоном для фантасмагорического сюжета, но его персонажем.

Город был для Киры живым. Каждый дом обладал своим характером и судьбой, с домами можно было делиться новостями, хорошими и плохими, и дома отзывались – утешали ее или радовались вместе с ней.

Пока она летела к метро, вдыхая вечерний Невский, скользя взглядом по лицам прохожих и фасадам зданий, город назначал ее одним из героев своей сказки.

Тем временем по тому же маршруту шел со своей неразговорчивой спутницей Федор.

– Гоголь создал Невский проспект. Не Пётр, а Гоголь.

– У нас репетиция завтра после уроков. Я не приду на занятия. Достал этот театр, Островский… Передай, что меня не будет, – девушка открыла сумку в поисках проездного.

– Хорошо, – Федор бросил жетон в турникет, прошел чуть вперед на эскалаторе, с досадой отметив про себя, что спутницу не особенно интересуют его размышления. – Салют!

Он поднял руку и, не дожидаясь ответа, умчался по ступеням эскалатора, громыхая подковами ботинок.

Глава 2
Боженька

Октябрь вступал в права стремительно, разливая красоту по проспектам и набережным. Не успеешь оглянуться, а парки и сады уже пестрят оранжево-красными кленами и вязами.

Бытует мнение, что Петербург – город серого цвета, впрыснутого абсолютно во все: в невскую воду и гранитные набережные каналов, в асфальт и стены домов, наконец, в самое небо. В шутке о том, что настоящий петербуржец различает до пятидесяти оттенков серого, есть доля правды, но не более. В реальности же старый город желт, как канарейка. Солнце заглядывает сюда нечасто, а потому со времен великого Росси архитектура компенсирует этот недостаток крашенной во все оттенки желтого штукатуркой.

Кира сидела в Аничковом саду, прислушиваясь к шуму, долетающему с Невского проспекта. Раз в неделю они с подругой встречались здесь, чтобы погулять по городу или вместе отправиться к Кире домой на Васильевский остров. Традиция завелась у них еще года четыре назад, когда они занимались во Дворце творчества юных олимпиадной математикой, чаще, естественно, прогуливая, чем занимаясь. С тех пор место встречи не менялось. Вот и сегодня Кира ждала здесь Боженьку, как любила называть себя Екатерина Георгиевна.

– Здравствуйте, возлюбленный мой Кирунчик! Как Вы поживаете, что нового? – рыжий Боженька поглотил ее в широких объятиях, звеня кулонами и побрякушками на всех частях тела и одежды – еще один способ эпатажа, восходящий к бытовому безумию и вырывающийся за пределы какой-либо субкультуры.

– Здравствуй, свет солнца моего, Катюнчик! У меня печальная новость, я буду плакаться тебе в жилетку, но чуть позже. А пока пойдемте-ка на скамеечку, я все подробно тебе расскажу, – высокий стиль традиционно затухал после ритуального приветствия, а обращение на «ты» и «вы» менялось в зависимости от ситуации.

– Готова тебя выслушать. Что же приключилось?

– У меня в группе на подготах появился мальчик, с хвостиком, в косухе.

– Предчувствую, что Паша будет недоволен.

– Так. Не перебивай меня, – Кира набрала воздуха в грудь, как перед долгой тирадой.

– Я вся внимание. Вещай.

– Так вот… – и далее прозвучал подробный рассказ о том, как она узнала о Феде, как потом встретила его на лекции и как думала о нем несколько дней к ряду.

– Ну, я так поняла, что это практически твой идеал: хвостик, косуха, очки.

– Нет, очков нет.

– Книжки это исправят.

– Злая. Ты же понимаешь, что это условность. Очки – признак интеллигенции, косуха – музыкальных приоритетов, хвостик – определённой жизненной позиции…

– Да-да-да. Было уже. Привет Паше, кстати.

– Нетушки. Паша знает, что он не является моим «объектом вожделений» и что я люблю его как брата.

– Помню. Он чуть не повесился, когда об этом узнал.

Кира вздохнула, но было совершенно очевидно, что судьба Паши ее нисколько не интересует. Начитавшись романов и стихов, она воспринимала все происходящее как сюжет. И чем больше в нем было интриг и переплетений, тем интереснее становилось.

– Поехали чай пить, у меня есть вкуснейшие ништяки – бабушка пироги печет. Заодно Керуака тебе почитать дам. Я добила его и теперь собираюсь лечить свой лексикон Маркесом, поскольку изобилие сленга портит мой высокоинтеллектуальный образ.

– Едемте! – воскликнула Катюнчик, с энтузиазмом шлепнув по бедрам ладонями.

Подруги отправились к выходу из сада, освободив на радость мамам с колясками еще одну скамейку.

Дома их ждали собачий лай в прихожей, пирожки, испечённые бабушкой, и долгий вечер, полный разговоров обо всем на свете. То, что друзья – это семья, которую мы выбираем, было для них обеих аксиомой, а всегда поддерживать друг друга – нормой. Взаимное обожание прорывалось везде. Даже в интерьерах домов, где на каждом квадратном метре прятались подарки друг другу или в четыре руки сделанные шедевры: сверхценный предмет вроде открытки на Восьмое марта, сплетенной из вареных макарон, огромной карнавальной шляпы с вылепленным на ней городом из всевозможного мусора, совместно сделанный коллаж по канонам жития святых, повествующий о похождениях ржавых ножниц с обломанными концами, или пацифистский манифест в виде фарфоровой немецкой овчарки, покрашенной в хаки, на заду которой на фоне флага РФ была надпись: «Русской армии слава!» Родители обеих смирились с брызжущей через край креативностью дочерей и закрывали глаза на бесконечные перформансы наподобие размещения коллажей из чайного гриба на всех лестничных клетках дома от первого до двенадцатого этажа или раскрашивания на чужой даче деревенского сортира в веселенькую красно-желтую клеточку в качестве сюрприза временно отсутствующим хозяевам. Самовыражение через эпатаж, постоянная проверка себя на прочность через столкновение с нормами общества – вот то, что забавляло их больше всего. Поскольку они с двенадцати лет регулярно прогуливали школу, заменяя уроки выставками в Эрмитаже, так как именно он был бесплатным музеем, а в выходные дни болтались по всевозможным галереям, то обе довольно основательно прониклись постмодернистской концепцией прекрасного.

Подруги принадлежали к поколению, рожденному в конце восьмидесятых, на юность которого не выпало ни ужасов войны, ни голода, ни революций. Они сильно отличались от родителей, выросших на рассказах о Второй мировой и делящих героев боевиков на «наших» и «фашистов». В отличие от воспитанных советской эпохой, свято веривших в светлое будущее, и враз отрезвленных девяносто первым годом, это поколение родилось с купированным чувством доверия к происходящему; разочарование в устройстве общества передается на генетическом уровне не хуже близорукости. Поэтому те, кто заканчивали школу в середине нулевых, получили культурную прививку постмодернизмом, иронически обыгрывавшим все без разбора. Но не стоит думать, что эти дети с мутировавшим цинизмом жили припеваючи. История не раз показывала, что если внешний враг отсутствует, то необходимо его придумать. Эти дети будут проверены на прочность самими собой, временем, растраченным на исследования закоулков своего внутреннего мира, частенько в поисках того самого врага. И чем этот внутренний мир богаче и глубже, тем дольше будут длиться исследования без выхода на поверхность. А когда настанет момент подъема, многие будут скукожены кессонной болезнью. Поколение невызревших Бойсов и Уорхоллов, превратившихся в лучшем случае в панков и художников-самоучек, широко известных в узких кругах. Вот и Кира с Екатериной Георгиевной самозабвенно играли в концептуалистов, соревнуясь и вдохновляя друг друга.

Лучшие друзья – те, с кем мы максимально близки и воспринимаются как второе я. С ними можно не только обсуждать все на свете, но и обо всем на свете молчать. И последнее иногда более ценно, чем первое. Остаток вечера прошел в прерываемой редкими репликами тишине.

Уже провожая подругу к метро, Кира спросила:

– Так ты меня не одобряешь? Это я про Пашу.

– Тебе можно все. Но, полагаю, так считаю только я.

Они обнялись напоследок, и Екатерина Георгиевна скрылась в метро.

Глава 3
Малиновые уши

Время, казалось бы, текло как обычно, в жизни Киры ничего нового не происходило, кроме очередного перехода в другую школу – уже четвертую за последние два года, поэтому это событие воспринималось как должное и не заслуживающее особого внимания. Выходные посвящались Боженьке и встречам с остальными немногочисленными друзьями, написанию писем, чтению всего, до чего дотягивались руки: от Апулея до Павича. Стихи и читались, и писались потоками, свои и чужие строки наслаивались друг на друга, перемешивались, порождая рифмованных монстров, сплошь состоявших из гиперцитат.

Каждый вторник и четверг были для Киры особыми – два главных дня в неделю, которые она с нетерпением предвкушала. Самой отвратительной была пятница, поскольку ожидание вторника становилось наиболее долгим и мучительным: во вторник она могла не только видеть Федю, но и слушать будоражащие воображение лекции по литературе. Но одно обстоятельство раздражало и болело, как ссадина, – Федор ее почти не замечал. Ей не удавалось с ним пообщаться, интереса к ней он не проявлял, а она искала повод для контакта, но не находила. Досадуя на саму себя, она с тупым упрямством продолжала попадаться ему на глаза где-нибудь на улице, по пути к метро после занятий или в аудитории на лекциях, но тщетно. Его взгляд соскальзывал с ее фигуры, и внимание переключалось на более важные предметы. Единственное, что радовало Киру в этой ситуации, это то, что теперь Федор почти всегда был один. Блондинка же, с которой он поначалу постоянно общался, перестала появляться на занятиях.

В очередной вторник Кира, как всегда приехала раньше положенного и листала сборник современной поэзии, сидя в старом советском кресле, периодически отвлекаясь на проходящих мимо по коридору студентов, время от времени задевающих своими вещами ее расположившееся на коленях пальто.

Лекция должна была вот-вот начаться, ребята из группы подтягивались к аудитории, что находилась в самом конце узкого коридора. Кира оторвалась от книжки и посмотрела на обозримый кусочек лестничной площадки, откуда тянулась вереница студентов, забивающих собой тесный коридор. Среди них в ее направлении протискивался запыхавшийся Федор. Она подняла голову и, смотря на него в упор, поздоровалась. Ответа не последовало, и он прошел мимо, ближе к дверям аудитории. Кто-то из соседнего кресла быстро вопросительно глянул в ее сторону, и Кира осталась сидеть с малиновыми ушами, желая провалиться под землю. И хотя мозг успокаивал рациональными доводами вроде ее тихого голоса, людского гама и задумчивости Федора, но лицо по-прежнему наливалось пунцовой краской.

О чем была лекция, как прошли занятия – Кира не помнила. Тело стало мало и неудобно, воздуха не хватало. Хотелось сбежать в неизвестном направлении, вынести свою истерику в город, чтобы выходить ее и наконец получить спокойствие.

Демоны рвали ее на части, подбрасывая поленья в разгоревшийся костер в клетке ребер, требовали сбежать из себя, чтобы вернуться в уже выгоревшее и омертвевшее сознание, без эмоций и чувств. Молодость склонна все преувеличивать и слишком близко принимать к сердцу.

С трудом досидев до конца литературы, даже не поблагодарив мага-профессора, она как пробка от шампанского, вылетела из аудитории, забыв придержать дверь и грохнув ею на всю аудиторию. Только на углу набережной Фонтанки и Невского, продуваемая всеми февральскими ветрами, с опрокинутым на нее мрачным холодом, Кира начала потихоньку приходить в себя и будто бы наблюдать ситуацию со стороны. А это означало, что город снова ее пожалел и назначил своим персонажем, велел впитаться в гранит парапетов, стать человеком-невидимкой в толпе прохожих.

Она наконец ощутила холод и, зажав коленями рюкзак, неуклюже промахиваясь мимо рукава, попыталась надеть пальто, что удалось далеко не с первой попытки. Намотав поверх воротника вязаный шарф и растирая замерзшие пальцы в серебряных кольцах, она пошла пешком на Васильевский. Человек-мотор внутри не унимался и единственным способом не сойти с ума в таком состоянии было заставить себя смертельно устать физически. Набрав крейсерскую скорость, она прошла остаток Невского на одном дыхании, но, как только вышла на Дворцовый мост, ветер злобно отхлестал по щекам, лицо закололо иголками, а в глаза, казалось, с размаху сыпанули песка. Стуча зубами, Кира пыталась разминать в карманах заледеневшие пальцы. Оказавшись на Острове, она тут же втиснулась в отъезжающий от остановки троллейбус, и путешествие завершилось самокопанием и рассматриванием своего отражения в грязном стекле окна.

Было так тоскливо и одиноко, что хотелось выть. Взгляд скользил по лицам пассажиров и не находил ни одного, за которое можно было бы зацепиться. Навязчиво лезли в голову строки Маяковского: «Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет – помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди».

Одиночество, мучавшее Киру, было особого рода, оно не было связано с недостатком близких людей или понимания. Оно вызревало оттого, что любовь, росшая внутри нее, не имела предмета и обычно распространялась на все вокруг, а теперь, как, впрочем, случалось во время многочисленных влюбленностей и раньше, была направленна на конкретного человека, но ему была абсолютно не нужна и не интересна. В результате, чувство накапливалось внутри до критической массы и взрывалось в самый неподходящий момент. Эти всплески гормонов она станет называть демонами. Так было и с Пашей. Три года к ряду она была безответно влюблена в молодого человека на несколько лет старше себя. Он больше успел прочесть, обдумать и приобрел полный разочарования взгляд на мир. Об этом юноше можно было грезить, за ним хотелось идти на край света и внимать ему, ловя оттенки интонации. Но их общение с Кирой, всегда эпистолярно-телефонное, прервалось: юноша заскучал. В одну из бессонных летних ночей все вернулось на свои места: Кира поняла, что любовь последних трех лет – надуманный ею самой мираж. Стало горько и обидно из-за собственной глупости. Следующим вечером она ехала на дачу на последней электричке. Кира была так морально измотана, что плохо понимала, что происходит. Все, что она запомнила, так это то, что по железнодорожному мосту в сторону ее платформы стремительной походкой шел молодой человек с длинными темными волосами и перекинутой через плечо торбой. Помнила, как, сама не зная почему, сказала себе: «Все, это за мной» – и как этот человек, спустившись с моста, остановился рядом с ней и предложил помочь занести в электричку ее сумку, а потом всю дорогу развлекал ее беседой и просил оставить номер. И он написал свой телефон на обложке ее ежедневника, и, спустя несколько дней, она все-таки позвонила по этому номеру, и ее безадресная любовь потихоньку потекла в направлении Паши. Но, вскоре, узнав этого человека лучше Кира поняла, что они не то, что не имеют общих точек соприкосновения, кроме той злополучной электрички, но и являются полными противоположностями во всех отношениях. Она увидела, что общение с Пашей ее разрушает, а любовь принадлежит не ему, а тому образу, который жил в ее голове и который она по неразумию перенесла на Пашу. По сей день ее мучило это дурацкое знакомство, приправленное судьбоносной мистикой. А теперь неожиданно появился Федор. И что-то подсказывало, что это и есть настоящая судьба. Вот он, тот самый идеал, только живой, настоящий. И в чем-то такой же непутевый, как и она сама.

Думая об этом, она смотрела, как ее отражение сливается с городским фоном – уносящимися домами, плечом к плечу стоящими по берегам Большого проспекта, как болезненно ветвятся черные руки деревьев, контрастно подсвеченные воспаленным фонарным светом, как растет энтропия лихорадочной суеты улиц.

Придя домой, Кира с трудом сняла кольца с распухших от мороза пальцев и нырнула в горячую ванну. Казалось, она смотрит на себя со стороны и не понимает, для чего это тело, как оно может носить в себе столько чувств и переживаний. Она смотрела на полки с шампунями, кремами, бальзамами, расческами и бритвенными станками на фоне белых, как тетрадный лист в клеточку, квадратов кафеля, а взгляд уходил сквозь них, во вселенную. В голове начинали пульсировать строки: «Может, вены себе перерезать? Ночка станет короче на нас… За тобою таскаюсь, как челядь, хватким татем ловлю блики глаз». Навязчивая пляска слов вывела ее из оцепенения. Кира нашарила мокрой рукой на стиральной машине тетрадь со стихами, которую брала с собой всегда и везде, за исключением разве что туалета, и начала записывать. Стихотворение получилось из тех, что и не стихотворения вовсе: безотвязные повторения образов и мыслеформ, работающие как заклинания, не имели никакой художественной ценности, но зато вполне вмещали в себя мрачные настроения. На этот раз желание дезертировать из жизни вместе с утекающей из ванны водой не ушло в рифмы, а начало преломляться в какое-то истерическое настроение, где главной мыслью становилась известная формула «чем хуже – тем лучше».

На беду, ближе к ночи ей позвонил Паша, и она, не задумываясь о последствиях, поделилась с ним своим настроением. Телефонный разговор обернулся философским диспутом о том, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой. На фоне подросткового максимализма, неразделенной любви, скачущих гормонов и притягательности темы смерти такие разговоры не могли пройти бесследно. После этой беседы Кира несколько дней пыталась понять, почему нельзя накладывать на себя руки, старалась ответить на вопрос о том, что может быть противовесом для человека, примеряющего на себя смерть.

Пара дней чертовни, когда из рук валилось все: лампочки взрывались, а посуда билась, лифт сходил с ума, а слова во рту перемешивались в зажеванные абырвалги – дали ответ на этот вопрос. Решившегося на последний шаг не напугаешь короткой физической болью, его не напугаешь и адовым котлом в окружении чертей с шумовками, проверяющих грешников на готовность. Единственное, что может остановить от последнего шага – это возможность повторного сценария, и не просто повторного, с потенциальным исправлением ситуации, а поставленного на вечный repeat в той самой, последней, предрешительной точке. Мысль эта подействовала как отрезвляющая пощечина, выбившая из головы желание сбежать из несовершенного мира. Среди удручающего контекста вроде проблем в школе, грозивших недопуском к экзаменам, маминых красочных пророчеств о том, как Кира будет работать на заводе, дворником, проституткой (нужное подчеркнуть), утомительной настойчивости Паши, вечных цейтнотов, недосыпов, усталости и авитаминозов, оставалось единственное обстоятельство, которое действительно было несовместимо с жизнью – безответная любовь, которой Кира мучительно захлебывалась.