Текст книги "Где? – Неважно. Когда? – Все равно"

Глава 3
Девочка с косичками

Непарадный Петербург славен дворами: проходными, по которым можно пробежать насквозь целый квартал, а то и остров, или же, напротив, колодцами. Прогулка по проходным дворам напоминает квест: периодически оказываются заварены ворота, на дверях внезапно появляются новые кодовые замки, а архитектурные лабиринты могут завести в парадную или подвал, выход из которых окажется уже на другой улице, и хорошо еще, если в том же веке.

Колодцы – обратная сторона питерской визитки. Кошмар клаустрофоба. Кому-то мрачные, кому-то уютные, с фрагментом небесного пазла над головой, отражающегося в окнах комнат или черных лестниц.

А есть не то и не другое: какой-нибудь аппендикс, тупик лабиринта с уродливой вентиляционной трубой, исписанной граффити и торчащей по центру двора, словно пуп. Этакий разросшийся колодец-мутант, большой тупиковый двор, создающий иллюзию свободы, но позволяющий прикоснуться к ней только через узкое горлышко темной и неприветливой арки, служащей порталом в систему проходных дворов. Именно в такой двор выходили окна коммуналки, в которой с недавнего времени жил Федор вместе с мамой и младшим братом.

Кира набрала на домофоне номер квартиры, и сразу же раздалось гостеприимное пиликанье. Внутри парадная оказалась очередной шкатулкой, сохранившей нарядные рустованные стены, остов неработающего камина и ажурные перила выщербленной мраморной лестницы. Рассмотреть это не удалось, так как дверь квартиры на первом этаже распахнулась и за ней показалась растрепанная голова Федора.

– Заходи. Выход на крышу здесь заварен, – прочитал он ее мысли, – но есть зато другие достойные внимания нюансы, – он захлопнул за ней дверь. – Пойдем на кухню за чаем, руки можно там же помыть, заодно покажу кое-что.

Кухня была разделена перегородкой, таким образом получалось, что у семьи Федора это пространство свое, с двумя входами: из общей кухни и из коридора. Жильцов было немного: на четыре комнаты приходилось три семьи, члены одной из которых относились к жильцам-невидимкам, а во второй недавно родился ребенок, и потому семейство предпочитало жить где-то у родителей.

Федор показал Кире дверной звонок девятнадцатого века, оставшийся на выходе из общей кухни на черную лестницу. Квартира бережно хранила рудименты дореволюционного быта.

– Пойдем, я тебе еще каморку Папы Карло не показал, – он кивком пригласил ее обратно в коридор, окутанный запахом старины. Не старости и пыли, а именно старины, которая, скажем прямо, встречается нечасто – запахи пищи, склады хлама и уже умершего скарба, застрявшего на полпути к помойке, в квартирах рано или поздно побеждают магию прошлых эпох. Он распахнул перед ней высокую деревянную дверь, крашенную белой масляной краской, и она очутилась в просторной комнате, пахнущей хвоей – отчим Федора недавно соорудил огромные шкафы из сосны, – наполнявшей уютом и волшебством всю комнату.

– Там в углу потайная дверь, – показал рукой Федор. – Проходи.

Он подошел к углу комнаты, отгороженному небольшим узким стеллажом и кивком пригласил ее посмотреть. В стене была низенькая, в форме прямоугольной трапеции дверь, сколоченная из массивных дубовых досок.

– Это – дверь в каморку под лестницей, что ведет к соседской комнате. Предыдущие владельцы делали ремонт, под обоями ее простучали и открыли. Нашли там иконы и так, по мелочи, предметы быта – хотя, как по мне, так скарб дореволюционный всего интересней, – продали все это вместе с комнатой и уехали. Соседи говорят, что иконы крутые были, в серебряных окладах, вроде как семнадцатого века.

– С ума сойти! Я слышала про клады в питерских квартирах, но так близко, – она погладила дверь каморки, – с этим никогда не сталкивалась. Мне бабушка рассказывала, как она в пятидесятые годы, когда полным ходом шла борьба с опиумом для народа, отдала каким-то активистам, собирающим по квартирам предметы культа, несколько дедушкиных икон, в том числе фамильную, в серебряном окладе, какого века – не известно, родственники говорили, что восемнадцатого, но теперь можно хоть одиннадцатый указать. Бабушка помнила только, что эта икона была с Богородицей, с камнями и изображениями винограда в окладе, лежала под кроватью и очень мешала, потому что вещи было девать некуда.

Из-за двери призывно визжал закипающий чайник, заставивший Киру и Федора переместиться на кухню.

Холодный ноябрьский вечер просачивался сквозь щели окна, шипела газовая конфорка, во дворе, как мячик, подпрыгивали, отскакивая от стен, чьи-то голоса. Теплый желтый свет лился из-под абажура на две обнявшиеся фигуры, отделяя их заветным кругом, за который, как известно, нет хода нечисти.

– Я тебя люблю, – тихо, почти на ухо, выдохнул Федор, и она только крепче прижалась к нему, будто в этот момент должен был налететь ураган и расшвырять их по разным концам света.

Хоровод неистово кружащихся демонов в ее голове не дал нарушить молчание. И дело было не в обещании, данном Паше при последнем с ним объяснении, не говорить о любви, если есть хоть малейший повод в ней усомниться, не во внутреннем требовании избегать затертых слов с неясным значением. Дело было в том, что речь оказалась мала и, может быть, впервые столь очевидно не поспевала за чувством.

А еще в этот момент была поставлена точка в неизвестности. Так, по крайней мере, казалось Кире. Для Федора же, наоборот, начинался путь полного непонимания происходящего. И, вроде бы, все ясно без слов, но она даже не пыталась ничего ответить. Ноль реакции, будто ничего не случилось и вместо признания он сообщил ей что-то типа: «сегодня вторник» или «дождь идет». Была же откуда-то информация, что девушкам надо признаваться в чувствах, но что делать дальше, если они не реагируют? Инструкции к таким случаям у него не было.

Истошно заорал домофон, и Федор, воспользовавшись ситуацией, выскользнул из объятий, чтобы открыть дверь. Унимая дробь сердца, стремительным шагом он прошел в прихожую, и, переводя дыхание, что-то прохрипел в трубку. Потом так же стремительно вернулся на кухню, смущенно прокашлялся и сказал Кире, что нужно ненадолго выйти, чтобы забрать какие-то коробки, привезённые из Петрозаводска для Веры Анатольевны.

– Подожди тут, – глянул на почти выкипевший чайник. – Чаю бы еще заварить. Кружки на полке, – кивнул он в сторону серванта.

– Хорошо, заварю.

Спустя пятнадцать минут он вернулся и застыл в дверном проеме. Она сидела на полу, прижавшись спиной к батарее, одной рукой обнимая согнутые колени, другой почесывая за ухом соседскую черную кошку.

– Истинно петербургский сюжет: коммунальная кухня, девочка с косичками под окном у батареи и кошка.

Она улыбнулась, но ничего не сказала. Федор встрепенулся, оглядел открытую полку, заставленную банками с чаем и сахаром, нашел ручку и на листе-напоминалке, сорванном с двери холодильника, спешно что-то нарисовал. Сделал несколько шагов вперед и протянул ей картинку.

– Вот.

Она посмотрела на изображение жука-иероглифа и спросила:

– Что это?

– Девочка с косичками.

– Серьезно? – она пригляделась к каракуле, от которой с двух сторон по краям отходили диагональные черточки, смутно напоминавшие пару ее косичек.

– Иероглифика – смешная штука.

– Настоящий? – ее брови удивленно взметнулись вверх.

– Да, сегодня утром на занятии рисовали девочку. Я спросил у препода про косички. Пригодилось.

Кира расцветала, разглядывая бумажку и водя пальцем по линиям, будто пытаясь их почувствовать.

– Вообще, я думал, китайский сложнее. Вчера меня расхваливала китаистка. Мы тренировали произношение на скороговорках. Помнишь, я тебе рассказывал про китайские скороговорки с переводом: «тысяча змей разбилась о стену из кирпичей» и прочий несусветный бред?

– Да, конечно.

– Вчера преподша сказала, что у меня идеальное попадание в тон, «как у настоящего китайского мужчины». С таким акцентом это сказала, что я чуть не заржал.

Кира вглядывалась в иероглиф, и Федор почти видел, как она проваливалась в какой-то только ей доступный сказочный мир. Было безумно интересно понять, что творится в ее голове, о чем она думает. Почему, когда она деловито что-то изучает или обсуждает что-то важное по телефону, у нее, как у какого-то фантастического зверька, заостряется нос и кончик его начинает жить своей жизнью? И почему, словно мантру, раскачиваясь, она напевает мотив колыбельной, о чем-то задумываясь?

Неожиданно для самого себя он сказал:

– Казюлина, пойдем в комнату сидеть. Тут холодно на полу, а табурет один – и тот ломаный.

– Кто? – она недоуменно свела брови. – Как ты меня назвал?

Федор и сам не знал, откуда появилось это слово и что оно могло обозначать, кроме нее.

– Казюлина.

Удивленная Кира пыталась понять, что это значит и как реагировать на это слово. Смысл ускользал, но интонация, с которой Федор его произносил, перечеркивала все возможные ассоциации. Имя, как известно, часть души. Знающий имя – знает суть, а дающий имя – наделяет судьбой. С этого момента она начала откликаться на странную бессмыслицу, ставшую для нее важнее имени.

Глава 4
Автобус №7

Если верить календарю, осень была уже в полном разгаре, но холода еще не пришли, трава по-прежнему зеленела, на клумбах отцветали бархатцы вперемешку с календулой и какими-то жестколистными цветами, похожими на суккуленты.

Лекции начинались в четыре. Введение в философию в исполнении ректора традиционно вызывало у Федора и Киры живейший отклик, порождая вопросы и противоречия. Курс этот считался общеобязательным, потому и прослушать его должны были все: от будущих философов до филологов.

Кира постояла какое-то время на набережной Смоленки в ожидании автобуса №7. Зеленый «Волжанин», по-шумахерски оттормозившись на остановке, гостеприимно распахнул двери. Ловя равновесие на вихляющей задней площадке, Кира позвонила Федору и сказала, что тот может собираться и выходить: маршрут «семерки» проходил по всему Васильевскому, и иногда, совместно отправляясь на лекции, они назначали местом встречи именно его.

В этот раз, зайдя внутрь, она столкнулась с однокурсником Тёмой, поступившим на факультет психологии. С ним она проучилась целый год в одном классе в бытность постоянных кочевий из одной школы в другую. Тёма был оголтелым тусовщиком. С Кирой они общались предельно редко и по случаю, поскольку общих интересов у них не было. Она знала о нем только то, что он является убежденным фанатом баскетбольной команды «Лейкерс» и завсегдатаем клуба «Тоннель», а живет где-то поблизости. Всю дорогу они с Темой вспоминали школу и обсуждали нынешнее учебное заведение. За разговорами Кира забыла о контрольном звонке Федору. Из окна уже была видна его фигура, когда автобус повернул на первую линию с Большого проспекта. Сообразив, что Федор не успеет, она ударила по красной кнопке, водитель почти на ходу приоткрыл дверь, и Кира, не попрощавшись с Темой, выскочила на тротуар.

– Привет. Все в порядке? Не дождался я твоего звонка, решил на всякий случай выйти. Вроде, время уже поджимает.

– Да, прости, заболталась с товарищем и забыла тебя набрать. Сейчас в другой автобус сядем и успеем, надеюсь.

Она повисла в его руках. Автобуса не было долго, но кого волнуют такие мелочи во время поцелуев и объятий? С шумом подъехал автобус №7. Они встали у окна на средней площадке. Из громкоговорителя шипела сюрреалистическая реклама цирка в Автово, где, если верить тексту, можно было увидеть захватывающее шоу с кошечками, собачками и летающими мальчиками. Последние, понятное дело, будоражили воображение особенно.

Федор оберегал Киру от толпы и автобусных рывков, держась обеими руками за поручень, протянутый вдоль окна, к которому она прислонилась спиной, держась за погоны его косухи. Всегда, находясь рядом с ней, он метался между стремлением ограждать ее ото всех проявлений внешнего мира, заслонять собой и желанием не нарушать ее личное пространство. Но в последнее время ему все чаще и чаще казалось, что то, что раньше было личным, теперь стало общим. И не «моим» и «твоим», а чем-то таким, что обозначается доселе неведомым словом «наше». От осознания этого становилось и досадно, и тягуче-приятно одновременно.

И это стремление быть единым целым проявлялось во всем: от приоритетов, интересов и эстетических предпочтений до уровня телесного – держаться за руку, обниматься, чтобы площадь соприкосновения была как можно больше, целоваться до головокружения. И когда это происходило, внешний мир покрывался пеленой, скрывающей все, кроме них самих, прорастающих друг в друге и преодолевающих преграды телесности. В этот раз произошло именно так: мир перестал существовать и, кроме самозабвенных поцелуев, от них самих ничего не осталось.

Одна из пассажирок, занимавших положенные им по возрасту места спереди, обратилась к кондуктору, показывая рукой на целующихся:

– Совсем стыд потеряли! Кондуктор, хоть бы замечание сделали, Вы же тут главная! Куда смотрите?

Лицо Киры окрасилось пунцовой краской, по лицу Федора скользнула неуверенная, будто извиняющаяся, улыбка. Стыд поднимался снизу вверх, застилал глаза.

Раздалось поддерживающее активистку гудение:

– Да они скоро совокупляться прямо в транспорте начнут! Не молодежь, а сплошной разврат!

Кондуктор, гидроперитная блондинка с косой саженью в плечах, оценив ситуацию и смекнув, что количественное превосходство на стороне блюстителей морали, подошла к паре:

– Молодые люди, вы в общественном транспорте, а не в спальне!

– Совести нет! Гнать их из транспорта! – для убедительности пенсионерка стукнула палочкой в пол.

– В наше время такого не было! Высадить их! Совсем уже с ума сошли! – общественность подключалась к обсуждению проблемы со всем партийным пылом, затухшим до срока за ненадобностью.

– Да отстаньте от них! Зависть, что ли, берет на старости лет? – вступилась за них дама неопределенно-среднего возраста, прячущая нижнюю часть лица в шарф. – Они уже перестали, а вы все не уйметесь.

Кондуктор кричала на них с задней площадки автобуса:

– Покиньте автобус! На ближайшей остановке чтоб вас здесь не было!

– Советское стукачество и коллективизм, – устало отозвался на ее реплику молодой человек лет двадцати пяти. – Теперь будут до вечера по кольцу ездить и ребятам кости перемывать.

– Ты-то, сопляк, откуда знаешь, что в Союзе было? Ты в то время еще не планировался! Да за такое в Советском Союзе, знаете, что бы с ними сделали? – волна социального конфликта готова была потопить автобус.

Ситуация из щекотливой и малоприятной становилась смешной. Федор, держа Киру за руку, пошел к выходу. У Аничкова дворца автобус, гудящий как улей, остановился, и они выпрыгнули на асфальт.

Улица всегда надежна и позволяет больше, чем неустойчивые объекты. Смущение постепенно слетало с их лиц, уступая место саркастическому смеху.

– На лекцию мы уже опоздали, – прокашляв остатки стыда, сказал Федор. – Поехали ко мне чай пить?

– Лучше пешком, – улыбнулась она. – Пешком как-то спокойней. За аморальное поведение меня еще не высаживали, – вслух подумала Кира.

– То ли еще будет, – засмеялся Федор и с загадочным видом закурил, привычным жестом отгоняя от нее дым.

Глава 5
Семейство

Петербург поседел за одну ночь. Инеем разрисовало кружева оград и перил, покрыло патиной опавшие листья. Федор и Кира, по-детски радуясь первым заморозкам, обошли половину Петроградской стороны и, вернувшись в границы Васильевского острова, направлялись по Съездовской линии в сторону Невы. Около Кадетского корпуса они увидели идущих им навстречу мужчину в сноубордистском костюме и женщину в дубленке и меховой шапке, припорошенной снегом, между ними, подпрыгивая и раскачиваясь на руках родителей, словно на качелях, бежал ребенок лет пяти, весь закутанный в шарф, как дети с советских фотографий.

Федор, заприметив эту идиллическую картину издалека, улыбнулся и прокомментировал:

– Счастливое семейство.

Кира никак не отозвалась на эту реплику, не придав ей никакого значения, но поравнявшись с ними, Федор почему-то притормозил:

– Здрасьте! – он кивнул семейству. – Вы с Пухтоловой, что ли? Снег-то есть?

– Снег условный, склон ни о чем, – отозвался мужчина.

– Здравствуйте! – еле слышно поздоровалась Кира, не успевшая понять, что происходит и кто эти люди.

– Здравствуйте! – отозвалась женщина. – Теодоро, домой когда? На чай не хотите зайти?

– Не, не хотим, не знаю, когда вернусь.

– Хорошо погулять! – женщина махнула свободной от сына рукой. Отпрыск в нетерпении дергал родителей и повисал на них, откидывая назад голову, насколько позволял шарф.

Федор с Кирой отправились дальше.

– Маман смешная, все никак не поверит Вите, что не сезон кататься, да и негде под Питером это делать. Витя щас Толяна учит, а когда-то меня на сноуборд ставил. Я даже кубки какие-то выигрывал. Уже несколько лет на доске не стоял, забыл, как это все… У нас-то в Кировск обычно катать ездили. Там склоны что надо, не то что тут. Да и погода в этом году какая-то не зимняя. Вон, навыпадало снега, но, небось, уже завтра растает.

Кира только сейчас поняла, что люди, которые встретились им, были родителями Федора.

Таким получилось первое знакомство. Со стороны они казались образцово-показательной семьей.

Декабрьский воздух бодрил. Тонкий иней похрустывал под подошвами на гранитных набережных, свинцовое спокойствие разливалось над Невой, захватывало дыхание от масштаба, распахнувшегося Стрелкой Васильевского острова. Холод раззадоривал Федора, ему отчаянно хотелось стать частью этого города, обрасти здесь какими-то волшебными людьми, к которым он бы ходил в гости, от квартиры до квартиры, короткими перебежками, используя все возможные укрытия, по свежевыпавшему – хрум-хрум – хрустящему снегу, окунаясь в тепло домов, грея ладони кружкой с горячим чаем, украшенным отражением лампочки и медленно оседающими чаинками. Эта эмблема уюта откуда-то появилась у него в голове, и теперь очень хотелось, чтобы она воплотилась в жизнь. По старым петрозаводским друзьям он скучал, только вспоминая что-то из буйного подросткового прошлого. Все общение с ними после переезда сводилось к редким разговорам в интернете.

– Я тут как-то вечером с корешем своим, Ваней, беседовал. Все зову его сбежать в Питер, а он ерепенится, говорит, мол, ему и в ПТЗ хорошо, – и, спустя мгновение, продолжил. – Про тебя рассказал ему. Он считает, что тебя не может быть и ты мой глюк.

– Нет, я не глюк. И, определенно, есть, – со всей возможной серьезностью ответила Кира.

– Ну и прекрасно. Это я и хотел услышать, – Федор улыбнулся и стряхнул с головы напа́давшие снежинки.

Ребята остановились на середине Дворцового моста. Федор смотрел по сторонам и чувствовал, как жизнь постепенно превращалась в сказочный сюжет, наполненный необъяснимыми ритуалами, понятными только им двоим. Он и не заметил, как руки сами потянулись к телефону, несмотря на то, что Кира была рядом, – бог знает, с какого момента их знакомства он начал, каждый раз переходя по мосту, звонить ей. Не менее ритуальными стали запихивание окурка под молнию на рукаве косухи и «птичий язык», на котором они изъяснялись между собой. Язык этот был смесью намурлыкиваемых мотивов колыбельных, бушменского щелканья и всевозможных звукоподражательных способов изъясняться. Те, кто наблюдал их общение, периодически интеллигентно интересовались, не забыли ли они человеческий язык и все ли у них в порядке с головой. Этот способ общения появился сам собой и надежной стеной ограждал их от посторонних ушей.

Федор впитывал холодную красоту посеревших декораций классической архитектуры с ее мнимой сдержанностью; казалось, будто вот-вот эти ровные линии изогнутся причудливо-сумасшедшим модерном и город расцветет в эстетическом безумии. Переполнявшая его энергия уходила в пейзаж и, наоборот, приходила к нему из гранитных парапетов и ребер мостов с воющим чугуном черно-зеленых перил. Внезапно ему подумалось, что призрачная серость Петербурга – не более, чем его небо, отраженное в окнах домов и воде. Вечная вода. Та самая, Гераклитовская, в которую не войдешь дважды, та самая, которая постоянно изменяется и в этом изменении творит жизнь. Казалось, если перегнуться через перила моста, можно разглядеть, как утекает время, смешиваются эпохи, как изменяется твоя собственная жизнь и как все это поглощается гигантской шелково-водной занавесью. Мощь глубокой воды зачаровывала и позволяла, будто раздваиваясь, видеть время, становящееся процессом, со стороны и одновременно всем своим существом чувствовать момент, статику мгновения.

Он обнял Киру и, как бы размышляя вслух, сказал:

– Надо бы, и правда, как-нибудь к маману на чай зайти вместе.

Кира ничего не ответила, поскольку не любила контактов с родителями друзей и считала, что чем больше дистанция с представителями старшего поколения, тем спокойнее. Что до Фединой матушки, то, судя по рассказам Федора, это была женщина с весьма своеобразным характером. Несколько незаконченных образований, причем первое – точные науки, а второе – филология, миграции из Петрозаводска в Петербург и обратно, и, что особенно удивляло, дружба с бывшим мужем – все это было для нее так удивительно на фоне образа ее собственной мамы, забывшей о себе ради семьи, что не укладывалось в голове.

– Однако, пора бы и на лекции, – прервал ее раздумья Федор, так и не дождавшись реакции на свою реплику.

Вечером, когда он вернулся домой, в Волховской переулок, Вера Анатольевна, наливая чай, спросила сына:

– Так это та самая Кира, с которой вы все время гуляете?

– Ага, – Федор прихлебывал чай из черной широкой кружки, напоминающей пиалу.

– Мне из твоих рассказов показалось, что она рыжая, а сегодня ты, вроде, с блондинкой был. Федюнь, ты в девушках не запутался? – шутливо прищуриваясь сквозь очки-кошачий глаз, спросила она.

– Нет никаких девушек, Кира это, – разговоры с мамой на эту тему начинали его раздражать.

– Когда ты нас познакомишь? Пригласил бы в гости.

– Да приглашал уже. И каморку показывал.

– Когда это? Пока я в Петрозаводске была?

– Да, вроде, – жуя бутерброд, ответил Федор.

– А ты с ее родителями знаком? – не унималась Вера Анатольевна.

– Да, она с мамой и бабушкой живет.

– А кто родители? Где отец?

– Геологи. В разводе, если не путаю.

– Интересно. Родители – геологи, а она на религиоведении учится. Знаешь, это примечательно, когда человек самостоятельно делает выбор, а не идет по стопам родителей – это о многом говорит. Я вот думаю, что, как только получится, тоже на религиоведение или богословие пойду. Надо все-таки вопрос с образованием закрыть.

Федор допил чай и под предлогом подготовки к занятиям дезертировал с кухни, избегая продолжения допроса.

Через несколько недель Федор с Кирой стояли у домофона в Волховском переулке. Дверь в квартиру им открыла Вера Анатольевна.

– Здравствуйте! А вот, наконец, и Кира! А он все тебя от меня прятал, я уже давно хотела познакомиться. Федюнь, тапочки найди, пожалуйста. Мама Вера, ну или Вера Анатольевна, если так удобнее.

– Очень приятно, – Кира улыбнулась в ответ.

– Как тебе наш дом?

– Восхитительно. Дом очень интересный.

– Я узнала, что тут жил краевед Курбатов до революции, – на ходу тараторила мама Федора, активно жестикулируя, – не знаю в какой квартире. Он работал над путеводителями по Петербургу и пригородам. Все хочу в «Старой книге» найти его работы – и не получается, хоть в Публичку иди, но с Толяном – ты знакома с Фединым братом? – не до библиотеки. Тут много профессоров и академиков жило. Надеюсь, Теодоро не подведёт и тоже к сонму их имен присоединится со временем. Федюнь, ты не узнал, можно ли тебе в библиотеку Восточного института записаться?

Федор обращаясь к Кире пояснил:

– Восточный институт прямо в нашем доме, за соседней дверью. Думал, будет забавно захаживать к ним почитать что-нибудь по китаистике, когда минутка свободная есть. Можно даже в тапках дойти. Благо, недалече, – он улыбнулся.

Вера Анатольевна откликнулась:

– Пушкин в тапках и халате прогуливался по Летнему саду, но это было, Теодоро, в девятнадцатом веке, а сейчас – не комильфо. Какой чай заварить? Черный обычный, с чабрецом?

– Обычный.

– Федор говорил, ты стихи пишешь.

– Да, не так чтобы серьезно, пишу иногда.

– Я тоже когда-то писала. А сейчас пишу роман о первой любви двух юных существ, почти про вас с Теодоро.

Мама Федора подкупала своей словоохотливостью и умением поддержать любую тему. За разговорами прошел вечер, и Федор, проводив Киру до остановки автобуса, вернулся домой с чувством выполненного долга. Любопытство маман наконец было удовлетворено.

Кира же, оказавшись у себя в прихожей, с тоской узнала на коврике знакомые ботинки. На кухне с Марией Николаевной курил Паша. Понимая, что отступать некуда, Кира выдохнула и стремительно вошла на кухню, чтобы поставить чайник.

– Добрый вечер! – обратилась она к сидящему за столом Паше и стоявшей у раковины и протиравшей пепельницу маме.

– Привет, – тихо и медленно, почти по слогам отозвался Павел, не поднимая на нее глаза.

– Привет, замерзла? Чайник только что выключили, наливай себе и беги греться, – мама стояла спиной к раковине, в которой что-то лежало под полотенцем.

– Спасибо, да, там холодно. И вставать рано завтра. Спокойной ночи! – она налила себе кипятка в кружку и ушла в ванную. Нервный озноб тряс ее. Она заперлась, поставила на стиральную машину кружку и позвонила Боженьке, чтобы рассказать о происходящем, но та, как это часто бывало в последнее время, ночевала у однокурсников.

Когда Кира вышла, на кухне никого не было: мама ушла гулять с собакой и провожать Пашу. Под полотенцем в раковине лежали все кухонные ножи. Нервный озноб затряс ее с новой силой, и она решила, что не хочет ничего знать том, что творится дома. Спустя минут двадцать в прихожей раздались голоса мамы и Паши. Кухонное заседание продолжилось. Но усталость оказалась сильнее тревоги, и Кира уснула.

На следующее утро, выйдя на кухню, Кира застала там бабушку, поливающую цветы.

– Доброе утро!

– Доброе утро! Выспаться-то хоть дали тебе со своими разговорами? – спросила бабушка.

– Да, я вчера выключилась после ванной. А что это было?

– Твой Павел приходил…

– …не мой, – прервала Кира.

– Ну уж не знаю чей. Всю ночь протрепались, чай пили, курили. Она дважды его провожала, и дважды они вместе возвращались. Уже в шестом часу он ушел.

– А ножи в раковине откуда взялись?

– Не знаю, она убрала, так, на всякий случай, перед твоим приходом.

Кира с бабушкой заканчивали завтракать, когда Мария Николаевна появилась на пороге кухни.

– Доброе утро. Ну что, доча, все, можешь жить спокойно, мы с Пашей договорились, что он тебя больше беспокоить не станет.

Кира захлебнулась чаем и, откашливаясь, спросила:

– Как тебе это удалось?

– Неважно. Он дал слово, что больше не появится, пока ты сама этого не захочешь.

– А ножи зачем в раковине лежали? – этот вопрос не давал ей покоя.

– Мало ли. Человека только что выписали все-таки.

Кира кивнула и вышла из-за стола, с каждой секундой все меньше понимая, что происходит.