Текст книги "Люси Краун"

Глава седьмая

Она лежала на узкой кровати, его голова покоилась у нее на груди; легонько обняв спящего юношу, Люси посмотрела на него. Когда она заметила, что веки его смыкаются, Джеф сказал: «Нет, разве я смогу заснуть в такую ночь?» Затем он вздохнул, пошевелил головой, лежащей у нее на груди, и задремал. На лице его застыло торжествующее выражение, как у маленького мальчика, совершившего на глазах у взрослых нечто трудное, заслуживающее похвалы; она улыбнулась, заметив это, и дотронулась пальцами до его лба. Он успел пробормотать: «Навеки», касаясь губами ее шеи, и теперь, вспоминая это, она подумала: «Как же ты еще молод».

Сначала он держался неуверенно, но после первого неловкого порыва Джеф обнаружил – словно это всегда таилось в нем, чтобы высвободиться от одного ее прикосновения, – нежность и мягкость, глубоко тронувшие Люси; она испытала новые ощущения.

Сейчас, лежа рядом с прижавшимся к ней Джефом, чувствуя легкость и силу во всем теле, Люси умиротворенно вспоминала о мгновениях страсти как о чем-то ушедшем в прошлое, невозвратимом. Они, наверное, будут иногда любить друг друга, но такое уже не повторится.

Знак Девы, подумала Люси. В долине Евфрата – ей казалось, она слышит игривый юношеский голос Джефа, – Дева отождествлялась с Венерой. Родившиеся под знаком Девы застенчивы и боятся собственного блеска. Они стремятся к чистоте и порядку, предрасположены к язве желудка.

Она усмехнулась, и юноша пошевелился в ее объятиях. Лицо его стало хмурым, он испуганно откинул голову на подушку, словно пытаясь увернуться от удара. Люси погладила сухое и теплое плечо Джефа, казалось, оно отдавало жар, накопленный за день. Выражение смутного страха на лице Джефа исчезло, рот расслабился, и юноша снова отдался сну.

Пора, подумала Люси. Надо встать и посмотреть, который час. Должно быть, скоро рассвет. Но она осталась в постели, даже мысли о времени казались ей предательством по отношению к Джефу.

Ей не хотелось спать. Сон, чувствовала Люси, отнял бы у ночи ее полноту. Ей нравилось лежать неподвижно, прислушиваясь к ровному дыханию Джефа, кваканью молодых лягушек, доносящемуся с озера, крику совы из соснового бора, шелесту занавесок, раскачиваемых случайным порывом ветра, сигналу автомобиля, едущему по шоссе, которое ведет в горы. Но прежде всего Люси слушала самое себя. Ее пронзила мысль, что теперь, в три часа ночи, она кажется себе значительно более ценной, чем вчера, в десять часов вечера, и вообще когда-либо. Ценной. Она улыбнулась.

Заглянув в собственную душу, Люси с гордостью и удовлетворением осознала, что этой ночью она впервые почувствовала себя совсем взрослой. Ей казалось, что до сих пор значительная часть ее жизни была посвящена делам, с которыми справился бы и ребенок, играющий во взрослого человека. И всегда примешивалось беспокойство, что в любой момент маскарад может обнаружиться. Она вспомнила свою мать, умиравшую в возрасте шестидесяти лет в полном сознании; пожилая женщина, пожелтевшая и высохшая, лежа на кровати, расставалась с жизнью, полной боли, тревог, лишений, разочарований, и говорила: «Не могу поверить. Труднее всего поверить, что я состарилась. Когда я не смотрю на себя в зеркало, мне кажется, что я по-прежнему шестнадцатилетняя девочка. Даже теперь, когда входит доктор и по его вытянутому лицу я знаю, что не продержусь и месяца, мне хочется сказать: «Нет, это какое-то недоразумение. Умирание – слишком сложный процесс для человека, который кажется себе шестнадцатилетним».

«Оливер мне не помог», – думала Люси. Уверенному в себе, снисходительному Оливеру даже импонировала ее застенчивость, он сам принимал все решения; оберегая жену, держал в себе свои волнения, только изредка ругал ее, и то с отеческим великодушием, за такие промахи, как потеря счета за гараж. На вечеринках он чувствовал себя как рыба в воде – легкий, учтивый, раскованный, он всегда оказывался в центре внимания. Стоило Оливеру заметить, что жена скучает в углу, затерявшись среди толпы, или же пытается делать вид, будто увлечена разглядыванием картин или книг, стоящих на полках, с нетерпением ожидая, когда придет время расходиться, он тут же прекращал любой разговор, направлялся к Люси, улыбающийся, оживленный, и искусно возвращал ее в круг гостей.

Многие годы она сознавала, что он делает для нее, и испытывала признательность. Теперь же она решила, что благодарность ее была, возможно, ошибкой. То, что она совершила в эту ночь, разительно отличалось от ее поведения в прошлом, поэтому она чувствовала, что и в остальном ее ждут большие перемены, что она больше не нуждается ни в чьей защите.

Интересно, как поступит Оливер, если узнает? Наверное, подумала Люси, простит ее с тем вежливым превосходством, с каким он простил ей потерю счета. Когда она представила это, ее охватила неприязнь к мужу, и она сама удивилась собственному своенравию.

Люси пришла на память беседа, в которой, кроме нее, участвовали муж и Паттерсон; речь шла об общей знакомой, у которой был роман с полковником.

– Это, – заявил Сэм, – недопустимый адюльтер.

– Обожди, Сэм, – сказал Оливер. – А какой же, по-твоему, адюльтер допустим?

Сэм сделал торжественно-непроницаемое лицо, какое он всегда делал, когда собирался произнести нечто остроумное, и заявил:

– Допустимый адюльтер – это тот, который приносит наслаждение.

Тогда Оливер от души рассмеялся. «Любопытно, – подумала Люси, – засмеялся ли бы он теперь». Ей никогда не приходило в голову подозревать Оливера в измене, так же как он не допускал мысли о ее неверности. «Может быть, этого нам не хватало в браке».

И все же для серьезных перемен не было оснований. Оливеру ни к чему знать о случившемся. Она имеет большой опыт невинности, и теперь, когда она лишилась ее, многолетняя привычка и репутация помогут ей. К тому же время от времени она обманывала Оливера, и всегда успешно. Обманы эти были, разумеется, не слишком серьезными – мелкая ложь о непревышении банковского кредита, умышленно спрятанные приглашения на вечер, на который ей не хотелось идти, пропущенный прием. Большие или маленькие, эти обманы оставались нераскрытыми. Люси прощала и оправдывала себя, считая их смазкой, необходимой для нормального функционирования семьи. Теперь, когда ей предстояло солгать по более серьезному поводу, она чувствовала, что сумеет сделать это без колебаний и найдет себе еще более убедительное оправдание.

Сегодня ночью с приливом душевной энергии все казалось ей по силам.

Это будет несложно. В конце концов, посмотри, скольким женщинам это удается. Миссис Уэлс с ее благоразумными уик-эндами в горах и двумя-тремя ежемесячными свиданиями в Нью-Йорке. Клодия Ларкин со своим профессиональным игроком в гольф, который по субботам дает уроки Билли Ларкину. Эдит Браун, одна из самых глупых женщин на свете, невозмутимо появляется под руку с мужем на всех светских мероприятиях, хотя многим известно о ее связи с преподавателем химии из Нью-Хейвена.

Одно Люси решила твердо. Она не должна ставить Оливера в смешное положение. Она сама будет абсолютно сдержанна и потребует того же от Джефа. Оливер не понесет никакого ущерба – ни явного, ни скрытого. Она станет – хотя тут логика рассуждений Люси оставалась не до конца ясна ей самой – еще лучшей женой Оливеру. «Было бы глупо придавать этому значение, – успокоенно подумала Люси. – Пятнадцать лет – это немало. Вряд ли среди наших знакомых найдется пара, продержавшаяся даже вдвое меньший срок без подобных вольностей со стороны кого-то из партнеров».

Что касается Джефа… Густые темные волосы юноши разметались на ее груди. «Навеки», – сказал он. Время его излечит, снисходительно подумала она.

Люси лежала без движения, довольная собой. «Я никогда не просчитывала ситуацию так точно и обстоятельно, – подумала она. – Никогда так не владела собой».

«А еще, – подумала она, упиваясь впервые обретенной радостью своеволия, – в следующий раз, когда Джеф будет поглядывать на меня целое лето, я обязательно замечу его».

Джеф снова пошевелился в ее объятиях, напрягся, вздрогнул. Его голова судорожно дернулась, губы раскрылись, словно он пытался закричать. Люси поцеловала его в щеку, и он проснулся.

– Что с тобой? – произнесла она.

Он посмотрел на нее. Джеф, казалось, не понимал, где находится, не узнавал ее.

– Что случилось, мой мальчик? – ласково спросила она, крепче прижимая его к себе.

Он расслабился.

– Ничего.

Джеф улыбнулся, откинул голову на подушку и стал глядеть на потолок.

– Мне снился сон.

– О чем?

Джеф замолк в нерешительности.

– Так, ерунда, – сказал он и провел рукой по ее волосам. – Все равно спасибо, что разбудила.

– О чем? – с любопытством спросила она снова.

– Война, – ответил Джеф, уставившись на темный потолок.

– Какая война? – удивилась Люси – Джефу было не больше двух лет, когда окончилась Первая мировая.

– Та, на которой меня убьют, – тихо произнес он.

– О нет! – воскликнула она.

«Так вот что, оказывается, снится в наше время юношам, – подумала она. – А я в это время лежала рядом и восхищалась собой».

– Мне постоянно снится один и тот же сон, – сказал Джеф. – Я в чужом городе, среди вывесок, написанных на незнакомом языке, бегу вдоль улицы, не понимая, откуда летят пули, а они проносятся все ближе и ближе, и я знаю – если я не успею проснуться, меня убьют…

– Как страшно, – сказала Люси.

– Ничего, – успокоил ее Джеф, – мне всегда удается вовремя проснуться.

Он улыбнулся в темноте.

Внезапно смутные предощущения тягостного сна изменили эту ночь для Люси, и юноша, чья голова покоилась на подушке, показался ей совсем незнакомым и до боли нужным. Она склонилась над Джефом и поцеловала его.

– Ты не должен больше видеть сны, – собственническим тоном сказала она, – это предательство.

Он усмехнулся, и она увидела, что хотя бы ненадолго спасла его.

– Ты права, – согласился Джеф, – я воздержусь от сновидений.

Люси села.

– Надо посмотреть, который час, – сказала она. – Где твои часы?

– На столе, – ответил он, – возле окна.

Она встала с кровати и прошлась босиком по холодному деревянному полу, залитая лунным светом. Найдя часы, она поднесла их к глазам. Фосфоресцирующие стрелки показывали около четырех утра.

– Мне пора уходить, – сказала она и стала искать свои туфли.

Джеф, сидя на постели, смотрел на нее.

– Еще рано, не спеши, – попросил он.

– Надо, – сказала Люси.

– Исполни мою просьбу, – произнес Джеф.

– Какую?

Она остановилась в ожидании.

– Пройди еще раз, – тихо попросил он, – в лунном свете.

Она бесшумно скинула туфли, замерла на мгновение и медленно пересекла комнату по диагонали, сияя голубизной стройного обнаженного тела.

Глава восьмая

Тони проснулся от уханья совы. Одеяло валялось на полу, так как спал он беспокойно, и мальчик замерз. Опустив руку, он втащил одеяло на диван и, дрожа от холода, стал слушать сову и ждать, когда он согреется. Первой сове, сидевшей где-то рядом, ответила вторая, которая находилась у берега озера, метрах в ста пятидесяти от дома. Они бранились в темноте, однообразно и угрожающе, точно индейцы перед решительной атакой.

Тони не любил сов. Он вообще не любил животных, издававших ночью звуки. Если им так уж необходимо о чем-то поговорить, почему бы не подлететь друг к другу? Но они этого не делали. Совы сидели, прячась за деревьями, и трусливо обменивались угрозами. Тони не нравилось и то, как летают совы. Их полет казался ему тяжелым, осторожным, да и пахнут они наверняка дурно, подумал мальчик.

Луна уже спустилась, и стало совсем темно. Он немного пожалел, что лег спать не у себя в комнате. Темноты он не боялся. Если бы не совы, все было бы в порядке. Их голоса, доносящиеся из мрака, наполняли Тони предощущением беды.

Он задумался, не сходить ли в дом узнать время. Вероятно, четыре часа уже есть. Тони знал, что луна сегодня должна была скрыться в три часа пятьдесят минут. Тони мог поручиться, что во всем спортивном лагере не найдется парня, который знает, что этим утром луна заходит за горизонт в три часа пятьдесят семь минут.

Если уж он все равно встанет, то можно будет заодно посмотреть маму, хотя что он скажет ей, если она проснется? Что он испугался сов? Что он боится темноты? Мамы-то он не стыдился, но она наверняка сообщит об этом отцу, который посмеется над Тони в очередном длинном письме. Тони не обижался на шутки, но он не любил, когда люди смеялись над некоторыми вещами.

Конечно, мама может и не проснуться. Однажды он зашел в ее комнату посреди ночи. Она спала так крепко, что он даже не слышал ее дыхания. Мама лежала под одеялом, и оно не ходило, как обычно, вверх-вниз на ее груди. Страшная догадка пронзила Тони. Мама не спит, подумал он, она умерла. Ужаснувшись, он подошел к Люси и пальцами приподнял ее веко. Она не шевельнулась. Она лежала неподвижно. Это был вовсе не ее глаз. Там темнело что-то пустое, невидящее. Более страшной картины Тони в своей жизни не видел. Это была сама смерть. В ужасе он отпустил веко, глаз закрылся, Люси пошевелилась и снова стала его прежней мамой. Тони тихо вышел из комнаты и лег в свою постель, зная, что больше он никогда не станет так делать.

Матери он ничего не сказал. Он многими своими думами ни с кем не делился. Например, мыслями о смерти. Если Тони заставал взрослых за разговором на эту тему – например, когда умер старик Уоткинс, живший по соседству, – они сразу умолкали и начинали беседовать о погоде, школе или других обыденных вещах. Тони делал вид, что ничего не успел разобрать, но на самом деле кое-что он понимал. Когда ему исполнилось четыре года, в Хаверфорде умерла его бабушка. Тони привезли проститься с ней в большой старый дом с теплицами на заднем дворе.

Он помнил два запаха, связанных с этим домом: первый, стоявший там до смерти бабушки, – аромат яблок, тыквы и пирога с ананасами и второй – запах умирания, лекарств, дыма от сигарет, которые курили внизу притихшие родственники. Еще он помнил последние минуты – бабушка решила умереть быстро, взрослые не успели отправить его в гостиницу, в доме было полно народу, Тони отвели в маленькую комнатку возле гостиной; он слышал, как люди всю ночь не спали, они шептались и плакали, наконец кто-то произнес: «Теперь она обрела покой».

Он долго размышлял об этом событии, но ни с кем не обсуждал его – Тони знал, что родным это бы не понравилось. Он пришел к выводу, что бабушка решила умереть посреди ночи, потому что днем родственники могли догадаться о ее намерении, и ей стало бы стыдно. Долгое время он так и считал – человек сам решает, когда ему умереть. Человек принадлежит самому себе, думал Тони, и распоряжается собой по своему усмотрению. Забавный случай изменил его представление. В восьмилетнем возрасте Тони сломал палец, пытаясь поймать бейсбольный мяч. Палец так и остался изогнутым. Последняя фаланга смотрела чуть в сторону. Со временем боль исчезла, но палец так и не выпрямился. Тони мог придать ему нормальную форму, прижав его к столу, но стоило отпустить палец, как он тотчас искривлялся. Мальчик смотрел на руку и рассуждал: «Это же мой палец, стоит мне приказать ему стать прямым, и он обязан выпрямиться». Но палец не подчинялся. Именно тогда он начал понимать, что нельзя приказать своему телу жить вечно.

Многое приходилось утаивать от взрослых. Взять, к примеру, школу. Отец спросил его, хочет ли он осенью поехать учиться, и Тони сказал, что хочет – он знал, какого ответа ждет от него папа, и боялся его разочаровать. Когда отец испытывал разочарование в сыне, он ничего не говорил, но Тони все становилось ясно без слов. Это было как запах или чей-то шепот в соседней комнате, когда слов не разберешь, но можно догадаться, о чем идет речь. Уж лучше бы отец что-нибудь сказал. Тони и так уже сильно разочаровал отца своей болезнью. Тони понимал это, видя, каким взглядом отец смотрит на его здоровых сверстников.

Тони знал, что отец ждет от него в будущем чего-то большого. Поэтому, когда мальчика спрашивали, кем он станет, когда вырастет, он отвечал – астрономом; никому из знакомых ребят такое и в голову не приходило. Все хотели стать докторами, адвокатами или профессиональными бейсболистами. Отец посмеивался, когда Тони говорил о своих планах, и мальчик чувствовал, что папа считает их признаком неординарности, но всерьез к ним не относится, поэтому не заводит речь о дополнительных занятиях и о необходимости получать хорошие оценки в школе, чтобы поступить в Гарвардский университет.

Кстати, о школе. Тут необходимо что-то предпринять. Он ничего не имел против самой школы, но ведь тогда придется расстаться с мамой. Если он признается в этом отцу, тот снова по-особенному посмотрит на сына и начнет объяснять, что взрослые люди обходятся без материнской опеки. Видно, решил Тони, ближе к концу лета, когда им уже не удастся долго продержать его в постели, надо разыграть приступ. Небольшое обострение. Пожаловаться на затрудненное дыхание и мушки перед глазами. Если провести на солнце весь день, то становишься очень горячим, совсем как при жаре.

Болеть было не так уж плохо, разве что в самом начале, когда все тело ныло, на глаза надевали повязку и заходили к нему каждые десять минут. Зато потом мама все время сидела с Тони, она читала ему, играла с ним в слова, пела, завтракала в его комнате. Тони навещали приятели, и он смотрел на них свысока – он сообщил им, что едва не умер, а с ними такого никогда не случалось.

Элберт Беккер попытался взять реванш рассказом о взрослых. По его словам, мужчина и женщина, раздевшись, забираются на кровать, мужчина ложится на женщину и говорит ей: «Раздвинь ноги», потом она издает странный звук (Элберт Беккер для наглядности тихо застонал, словно поднимал тяжелый ящик); иногда после этого женщина здорово полнеет, и рождается ребенок. Тони был уверен, что Элберт Беккер многое тут насочинял, но расспросить его более подробно не удавалось, потому что в этот момент в комнату вошла мама с молоком и печеньем, а Тони чувствовал, что об этом, так же как и о смерти, при родителях лучше не говорить.

Элберт Беккер больше не навещал его. Ребята приходили к Тони разок-другой в начале болезни, но потом переставали, потому что делать им у него было нечего, разве что просто посидеть у постели. Но мама уверяла, что они ждут, когда он поправится, сможет выходить на улицу и играть с ними, тогда они снова будут хорошими друзьями.

Он не переживал из-за их отсутствия – рядом находилась мама, но ему не терпелось еще раз увидеться с Элбертом Беккером и выяснить все до конца.

Любопытно, подумал Тони, знает ли об этом Сьюзен Никерсон. Ей, похоже, известно многое. Но она не обращала на Тони внимания. Иногда Сьюзен купалась с ним или приходила поболтать, но она, казалось, постоянно искала кого-то или ждала телефонного звонка и быстро уходила.

Тони мечтал, чтобы лето длилось подольше. Располагай он большим временем, он бы нашел способ привлечь интерес Сьюзен. Лето всегда лучше зимы. Летом люди больше бывают вместе. Зимой они куда-то спешат, живут сами по себе, становятся рассеянными.

Джеф уедет в колледж, Тони расстанется с ним на долгие месяцы.

Возможно, навсегда. Навсегда. Тони не любил это слово, но иногда приходится сталкиваться с подобными словами. И даже если они с Джефом встретятся, это будет уже не то. Если сначала видишь кого-то ежедневно, а потом встречаешься с этим человеком раз в два месяца, то он становится совсем иным. Через пару месяцев люди думают уже о другом.

Это было одной из причин, по которой ему не хотелось ехать в школу – когда он вернется, мамины мысли унесутся далеко. Взрослые не придают этому значения. Прощаясь друг с другом, они говорят «до свидания», пожимают руки и не думают о том, сколько времени пройдет до следующей встречи – месяцы, годы, состоится ли она вообще. Взрослые не умеют по-настоящему дружить. Даже после похорон бабушки дедушка мало изменился. Отец Тони на следующее утро просмотрел за завтраком газету и отправился, как обычно, на работу, а через неделю сел за карточный столик, словно ничего не случилось.

Тони вздрогнул и закутался плотнее в одеяло. Он уже жалел, что начал думать на такую тему. Уж он-то не станет играть в бридж через неделю после маминой смерти.

Может, и правда стоит стать медиком, ученым. Попытаться создать эликсир, который сделает человеческую жизнь вечной. Начать можно с обезьян. Исследования придется вести тайно, и однажды он принесет в институтскую аудиторию мартышку, все замрут, ожидая, что он скажет, а Тони поднимет ее на кафедру и объявит: «Господа, сорок лет тому назад я ввел этой обезьянке мою секретную жидкость 007. Смотрите, у нее совсем нет седых волос, она в состоянии прыгать с ветки на ветку».

Он будет контролировать применение этого средства. Прежде всего даст его маме, папе, Джефу, доктору Паттерсону. Остальным он объяснит: «Извините, больше у меня пока нет». Что бы они ни обещали взамен, он не раскроет истинные мотивы отказа.

Он усмехнулся под одеялом, представив себе лица людей в тот момент, когда он говорит им: «Извините, больше пока нет».

Тони повернулся на бок и почти сомкнул глаза, рассуждая о нестареющей мартышке, но тут он заметил, что кто-то идет по лужайке к дому. Он замер, перестав дышать, и присмотрелся. Это была его мама, она шагала по траве в распахнутом пальто. Над землей стелился легкий туман, Люси, казалось, плыла к сыну по серому озеру. Тони не подавал голоса, пока мама не подошла к крыльцу. Остановившись, Люси повернулась спиной к веранде и несколько секунд смотрела поверх дымки. Было очень темно, только сквозь штору из окна пробивался слабый свет, но Тони видел, что мама улыбается.

– Мама, – шепотом позвал он.

Тони произнес это совсем тихо, но Люси вздрогнула от испуга. Она приблизилась к сыну и, склонившись над ним, поцеловала его в лоб.

– Почему ты не спишь? – спросила Люси.

– Я слушал сов, – ответил он. – Где ты была?

– Прогулялась немного, – сказала она.

– Знаешь, кем я стану, когда вырасту большой? – спросил Тони.

– Кем, милый?

– Доктором. Я буду ставить опыты на обезьянах.

Она засмеялась и провела рукой по его волосам.

– Когда ты это решил?

– Сегодня ночью.

Но Тони не сообщил ей, как пришел к этому. Пока не стоит раскрывать мотивы.

– Ну, – сказала она, – тогда это очень важная ночь, правда?

– Да, – согласился он.

Люси нагнулась и снова поцеловала сына. От нее пахло теплом и сосновыми иголками, будто она касалась веток в лесу.

– А теперь спи спокойно, мой доктор, – сказала она. – Спокойной ночи.

Она прошла в дом, и Тони закрыл глаза. Он слышал ее мягкие шаги за стеной, потом свет погас и стало тихо. «Хорошо, – подумал мальчик, – что я не стал заходить в комнату, когда проснулся. Я бы не нашел ее и испугался».

Совы умолкли – близился рассвет, и Тони задремал.