Текст книги "Вопрос смерти и жизни"

Глава 6. Грустные мысли и новые надежды

Июнь

Обычно в июне мы отмечаем сразу несколько семейных праздников: день рождения Ирва 13 июня, День отца 21 июня и годовщину нашей свадьбы 27 июня. Этот июнь особенный – мы празднуем шестьдесят пятую годовщину нашей свадьбы! Это значит, что теперь нас можно считать подлинным анахронизмом: не многие американцы перешагивают этот рубеж. Теперь люди женятся гораздо позже, чем в прошлом, – если женятся вообще. Мы планировали устроить торжество 27 июня, но впоследствии решили отложить празднование до тех пор, пока мне не станет «лучше».

В прошлом месяце я записалась в группу поддержки для пациентов с множественной миеломой. Встреча проходила в Стэнфорде, и к концу собрания я была полна решимости занять более активную позицию в отношении своей болезни. Хотя я восхищаюсь смелостью больных, которые решаются на радикальные способы лечения, такие как трансплантация стволовых клеток и костного мозга, сама я не хочу идти по этому пути. Меня также беспокоит вопрос о чрезмерном употреблении наркотических средств и «универсальных» препаратов, которые, возможно, стали основной причиной моего инсульта в феврале.

Похоже, облегченная химиотерапия, которую я получала в течение последнего месяца, не работает, и мне придется вернуться к более высоким дозировкам. Я боюсь этих изменений: в прошлый раз велкейд вызвал у меня сильные побочные эффекты, а я не хочу страдать в то короткое время, которое у меня осталось. Пока все, на что я готова согласиться, – это вернуться к уровню 2 (уровень 1 – это максимально возможная дозировка). Возможно, этого будет достаточно, чтобы остановить болезнь.

Это было очень сложное время и для меня, и для Ирва. Он всю жизнь проработал психотерапевтом и с трудом привыкает к мысли, что вынужден отказаться от консультирования. Конечно, Ирв будет сильно скучать по своей терапевтической практике, но я знаю, что он обязательно найдет способ сохранить свою профессиональную идентичность. Каждый день он отвечает на десятки электронных писем, по-прежнему проводит разовые консультации и выступает на конференциях терапевтов через Zoom. А главное, он постоянно что-то пишет.

Кроме того, я беспокоюсь о его физическом состоянии. Особенно меня тревожат проблемы с чувством равновесия. Дома Ирв ходит с тростью, а на улице – с ходунками. Меня пугает мысль, что он может упасть и серьезно пораниться.

Хорошенькая пара: я страдаю миеломой, он – проблемами с сердцем и равновесием.

Два старика в последнем танце жизни.

* * *

В День отца наши дети и внуки приготовили любимые блюда Ирва и накрыли стол в нашем дворике. Обед получился сказочный: баклажаны, картофельное пюре, пастернак, жареная курица, салат и шоколадный торт. Нам так повезло, что у нас есть любящие дети, которые заботятся о нас и на которых мы всегда можем положиться. Как и большинство родителей, мы надеемся, что наши дети останутся «семьей» даже после того, как мы уйдем, хотя от нас, конечно, это уже не зависит.

Сейчас у всех наших детей и внуков все в порядке. Наша старшая внучка Лили и ее жена Алейда счастливы в браке, работают и недавно купили дом в Окленде. Я рада, что они живут в Сан-Франциско, где однополые браки разрешены. Наша вторая внучка, Алана, учится на последнем курсе медицинского колледжа в Тулейне и, как и ее мать, собирается стать акушером-гинекологом. Ленор, наша третья внучка, увлекается биологией и планирует поступать в магистратуру в Северо-Западном университете. Наш старший внук, Джейсон, окончил колледж в Японии и работает в архитектурной фирме, которая специализируется на строительстве за рубежом. Десмонд, наш второй внук, только что окончил колледж Хендрикса в Арканзасе и получил степень по математике и информатике. Как бабушка я счастлива, что все они занимаются любимым делом и активно строят карьеру.

И все же мне трудно смириться с тем, что я не успею увидеть, как вырастут мои три младших внука: шестилетний Эдриан, трехлетняя Майя и годовалая Палома – дети Бена и Анисы. С Эдрианом мы подружились благодаря детским стишкам. Я часто читала ему смешные стихотворения; со временем он выучил их наизусть и даже разыгрывал соответствующие сценки. Так и представляю, как он «сваливается во сне» в образе Шалтая-Болтая или убегает, как чашки и блюдца в стишке «Чудеса в решете». Теперь, когда моя жизнь подходит к концу, мне грустно, что я не увижу Эдриана, Майю и Палому подростками. Они забудут меня; в лучшем случае я останусь лишь мимолетным образом на задворках их памяти. Ну, разве что Эдриан, возможно, вспомнит бабушку, когда услышит детский стишок.

* * *

Сегодня я иду на инъекцию велкейда. Ирв, конечно, сам везет меня в больницу и, как всегда, остается со мной. Первым делом у меня берут кровь на анализ – быстрая и в целом безболезненная процедура. Результаты лабораторных исследований позволяют врачу определить точное количество препарата, необходимое для достижения оптимальной концентрации для человека моего роста и веса. Меня успокаивает такой индивидуальный подход, особенно после инсульта, от которого я чуть не умерла.

Инъекцию велкейда проводит медсестра. Сотрудники медицинского центра чрезвычайно расторопны и дружелюбны. Они отвечают на все мои вопросы, заботливо накрывают меня теплым одеялом и дают яблочный сок на случай, если мне захочется пить. Инъекция делается в область живота и длится всего несколько секунд. В кои-то веки я рада, что местами у меня есть лишний жирок.

Потом мы с Ирвом идем обедать в Стэнфордский торговый центр. Во время еды я осознаю, что на самом деле получаю удовольствие! Надеюсь, хорошее самочувствие сохранится как можно дольше.

* * *

Вопреки моим опасениям последствия от введения лекарства оказались незначительными. Одна из причин, по которой велкейд не вызывает ужасных побочных эффектов, состоит в том, что перед инъекцией я принимаю стероиды. Они снимают тревогу и придают бодрость. Правда, у них есть один недостаток – после приема я так плохо сплю, что вынуждена прибегать к мощным снотворным.

Однажды вечером к нам в гости приходят наши соседи Лиза и Герман. Мы едим пиццу, которую они принесли с собой. Десять лет назад у Лизы обнаружили рак молочной железы, и после интенсивного лечения, включавшего мастэктомию, лучевую терапию и химиотерапию, у нее наступила ремиссия. Я с облегчением слышу, что она тоже мучилась бессонницей в те дни, когда принимала стероиды, и прекрасно знает, какое влияние химиотерапия оказывает на мозг и мышление. Ее опыт заставляет мои симптомы казаться «нормальными» – в каком-то смысле даже эфемерными. Сейчас Лизе 65 лет; она продолжает вести полноценную жизнь, пышет энергией и вместе с мужем продолжает работать организационным психологом.

Я снова могу сидеть за компьютером, отвечать на электронные письма и писать. В свободное время я подбираю материал для Стэнфордского архива, в который мы сдаем бумаги и книги вот уже десять лет. Ирв поручил это мне, так как его, похоже, не волнует, что станется с его бумагами. Когда Ирв возражает, что никому эта писанина не нужна, я напоминаю ему, что два человека уже консультировались с его архивами: Сабина Гизигер для своего фильма «Лекарство Ялома» и Джеффри Берман для книги о наследии Ирва[15]15
  Berman, J. Writing the Talking Cure.


[Закрыть].

Я беру еще один ящик, набитый бумагами, и мое сердце снова сжимается от мысли, что большая часть нашей жизни умрет вместе с нами. Документы в архивах могут дать лишь ключ к пониманию природы индивидуального бытия. Именно исследователь, историк, биограф или кинорежиссер должен вдохнуть жизнь в материалы, которые бережно хранятся в библиотечных контейнерах. О некоторых документах, вроде двух статей, над которыми мы работали вместе с Ирвом – о чувстве вины и вдовах, – забыли даже мы сами. Когда и зачем они были написаны? Были ли они опубликованы?

Некоторые фрагменты нашего прошлого вызывают у меня улыбку – например, письмо 1998 года от писательницы Тилли Олсен, написанное ее неподражаемым мелким почерком. Тилли участвовала в программе публичных интервью, которые я организовала в Стэнфорде. Впоследствии все они вошли в сборник под названием «Женщины-писательницы Западного побережья»[16]16
  Ориг.: «Women Writers of the West Coast».


[Закрыть], содержащий превосходные фотографии Марго Дэвис. Тилли была невозможной и в то же время необычайно умной и талантливой. Однажды, выступая перед моими учениками в Стэнфорде, она огляделась вокруг и сказала: «В привилегиях нет ничего плохого. Просто они должны быть у каждого».

От многих бумаг давно следовало избавиться. Кому нужны эпитафии с сотен американских кладбищ? И все же мне больно выбрасывать эти документы. Каждая папка посвящена одному из кладбищ, которые мы посетили с моим сыном Ридом, когда путешествовали по США в поисках материала для нашей книги «Американские места упокоения». Миллионы людей воздвигали надгробные плиты над останками своих близких. Есть что-то утешительное в камне, на котором выгравировано имя вашего любимого, ибо камень – вечен. Я рада, что книга до сих пор переиздается.

Сортировка бумаг может вызвать сильные эмоциональные переживания у любого человека. Что касается меня, то я всегда много писала, а потому этот процесс иногда потрясает меня до глубины души. В одном из ящиков я нахожу документ под названием «Что для меня важно», написанный около десяти лет назад для выступления в Стэнфорде. Я ошеломлена. В моей нынешней ситуации содержание этой речи особенно актуально:

Вчера утром я проснулась с мыслью о четырехлистном клевере. Я сразу поняла, что это как-то связано с моим сегодняшним выступлением. Сновидения и грезы часто служат для меня средством заглянуть глубже в себя… Этот образ меня озадачил, потому что я планировала говорить о трех вещах. Если допустить, что их символизируют листья клевера, то что олицетворяет четвертый лист?

1. Главное для меня – это моя семья и мои близкие друзья. В этом смысле я такая же, как почти все люди…

2. Для меня важна моя работа, не столько как профессора, сколько как писательницы, обращающейся к читателям как внутри, так и за пределами академического круга…

3. Для меня важна Природа, другая форма красоты и истины. На протяжении всей моей жизни природный мир был для меня источником наслаждения, утешения и вдохновения.

4. Кажется, я вспомнила, что представляет собой четвертый лист клевера. Он связан с нравственностью, с поиском смысла и жаждой человеческого участия, с нашим отношением к природе. Со всем, что мы понимаем под емким термином «духовность».

Не существует универсального, единого рецепта, который подходил бы каждому; каждый должен найти то, что имеет значение лично для него. К счастью, по пути встречаются подсказки и указатели. Я черпала стимулы для самосовершенствования из многих источников, писаных и неписаных: это английские и американские поэты, Библия, Пруст, Максин Хонг Кингстон, стайка перепелов и распускающийся бутон розы. Я ношу в себе память о своих родителях, учителях и коллегах, которые были образцом великодушия и любви. И я бережно храню в своем сердце строку из 22-го псалма: «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей». Всеми силами я стараюсь следовать этому завету и надеюсь передать его следующему поколению. Теперь, когда мое земное время подходит к концу, я мечтаю прожить оставшиеся дни в соответствии с этими принципами.

* * *

Несмотря на все разочарования и неприятности, бывают моменты, когда я рада, что жива. Недавно к нам на ужин приезжали наши близкие друзья из Стэнфорда и округа Марин, и я смогла провести с ними три часа. Конечно, отчасти я обязана этим Дэвиду Шпигелю со стэнфордской кафедры психиатрии и Михаэлу Красному, наиболее известному своим шоу «Форум» на радиостанции KQED, которые прелестно рассказывают еврейские анекдоты.

Сегодня, когда некоторые нежелательные симптомы начинают возвращаться, я стараюсь вспомнить, как много я смеялась в компании этих верных, остроумных друзей. Недавно у меня на правом глазу выскочил ячмень. Окулист сказал, что его нужно лечить горячими компрессами и каплями с антибиотиками; он не считал, что это как-то связано с моей болезнью. Но вот появляются еще два, и я начинаю волноваться. Ирв ищет в Интернете «ячмень и множественная миелома». Конечно, ячмень – распространенный побочный эффект велкейда.

Мой терапевт и гематолог говорят, что я должна продолжать делать горячие компрессы, но ни один из них не предлагает отказаться от лекарства. Я снова оказываюсь между двух огней: с одной стороны, этот препарат продлевает жизнь, а с другой – вызывает неприятные побочные эффекты. Как выразился один ученый в книге Кэтрин Эбан «Пузырек лжи»[17]17
  Eban, K. Bottle of Lies.


[Закрыть] (2019), «Все лекарства ядовиты. Только при самом тщательном контроле они способны принести пользу». Или, как я убедилась после приема ревлимида – химиопрепарата, который спровоцировал мой инсульт, – химиотерапия может продлить вашу жизнь, если только не убьет вас раньше.

Интересно, наступит ли когда-нибудь ремиссия у меня? Или это лето будет последним?

Я вспоминаю слова Экклезиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать».

Глава 7. Снова «вглядываясь в солнце»

Август

Сегодня у нас важная встреча с доктором М., врачом-онкологом, который отвечает за лечение Мэрилин. Доктор М. соглашается с тем, что побочные эффекты химиотерапии слишком серьезные, но анализы показывают, что более низкие дозировки неэффективны. Поэтому она предлагает другой метод – иммуноглобулиновую терапию, предполагающую еженедельные инъекции препарата, который непосредственно атакует раковые клетки. Она приводит важные данные: у 40 % пациентов развиваются значительные побочные эффекты – от затруднения дыхания до сыпи, – хотя с большинством из них успешно справляются сильные антигистамины. У двух третей пациентов, которые хорошо переносят лечение, наблюдается выраженная положительная динамика. Меня тревожит скрытый смысл ее слов: если Мэрилин окажется в числе больных, которым такой подход не помогает, то надежды нет.

Мэрилин соглашается на иммуноглобулиновую терапию, но, будучи женщиной прямолинейной, задает смелый вопрос: «Если это лечение окажется невыносимым или неэффективным, вы направите меня в отделение паллиативной помощи, чтобы я могла обсудить процедуру ассистированного самоубийства?»

Доктор М. поражена и несколько секунд колеблется, но затем соглашается на просьбу Мэрилин и направляет нас к доктору С., заведующей отделением паллиативной помощи. Несколько дней спустя мы встречаемся с доктором С., проницательной и чуткой женщиной. Она перечисляет множество способов облегчить побочные эффекты лекарств, которые принимает Мэрилин. Мэрилин терпеливо слушает, но в конце концов спрашивает: «Что может предложить паллиативная медицина, если я буду испытывать такой дискомфорт, что захочу умереть?»

Доктор С. отвечает не сразу. Наконец она говорит, что, если два врача подпишут специальную форму, они могут помочь ей добровольно уйти из жизни. Услышав это, Мэрилин заметно успокаивается и соглашается приступить к месячному лечению иммуноглобулином.

Я ошеломлен, но в то же время восхищен прямотой и бесстрашием Мэрилин. Вариантов становится все меньше, и теперь мы открыто, почти буднично обсуждаем, как Мэрилин покончит с собой. Я покидаю врачебный кабинет угнетенный и растерянный.

Остаток дня мы с Мэрилин проводим вместе: мой первый порыв – не спускать с нее глаз, быть постоянно рядом, держать за руку и не отпускать. Я влюбился в нее семьдесят три года назад, и мы только что отпраздновали шестьдесят пятую годовщину нашей свадьбы. Я знаю, что это необычно – любить другого человека так сильно и так долго. Но даже сейчас, когда она входит в комнату, я оживляюсь. Я восхищаюсь в ней всем – ее грацией, красотой, добротой и мудростью. Хотя в интеллектуальном плане мы совсем разные, мы оба питаем трепетную любовь к литературе и драматургии. Помимо мира науки она отлично разбирается во многих других областях. Всякий раз, когда у меня возникает вопрос в сфере гуманитарных наук, она редко упускает возможность меня просветить. Наши отношения не всегда были безоблачными: и у нас были разногласия и ссоры, но мы всегда были откровенны и честны друг с другом и всегда, всегда ставили наши отношения превыше всего.

Мы прожили вместе почти всю жизнь, но теперь диагноз множественной миеломы заставляет меня думать о жизни без Мэрилин. Впервые ее смерть кажется не только реальной, но и слишком близкой. Страшно представить себе мир без Мэрилин, и мысль о том, чтобы умереть вместе с ней, проносится у меня в голове. В последние несколько недель я говорил об этом с моими ближайшими друзьями-врачами. Один из них признался, что наверняка задумается о самоубийстве, если его супруга уйдет первой. Некоторые из моих друзей приветствовали бы смерть, если бы им грозило тяжелое слабоумие. Мы даже обсудили кое-какие способы покончить жизнь самоубийством, включая морфин, некоторые антидепрессанты, гелий или другие возможности, предлагаемые обществом «Болиголов»[18]18
  Американская организация, отстаивавшая право человека на смерть и ассистированное самоубийство и существовавшая с 1980 по 2003 год.


[Закрыть].

В своем романе «Проблема Спинозы»[19]19
  На русском языке книга вышла в издательстве Эксмо в 2012 году.


[Закрыть] я пишу о последних днях Германа Геринга в Нюрнберге и рассказываю, как он обманул палача, проглотив цианид. Капсулы с цианидом получили все высшие нацисты, и многие (Гитлер, Геббельс, Гиммлер, Борман) умерли точно так же. Это было семьдесят пять лет назад! А что теперь? Где в наше время можно раздобыть пузырек с цианидом?

Впрочем, стоит мне задуматься над такими вопросами, как в моем сознании тут же всплывают очевидные последствия: влияние моего самоубийства на наших детей и многочисленных знакомых. И на моих пациентов. Я столько лет посвятил индивидуальной и групповой терапии, столько лет помогал вдовам и вдовцам пережить первый мучительный год после смерти супруга! Я так радовался, наблюдая, как они постепенно возвращаются к жизни. Покончить с собой было бы предательством по отношению к ним, предательством по отношению к нашей совместной работе. Я помог им пережить боль и страдания, а затем, оказавшись в их ситуации, решил отступиться. Нет, я не могу этого сделать. Помощь пациентам – главенствующий принцип всей моей жизни: я не могу и не буду его нарушать.

* * *

Прошло уже несколько недель после моей встречи с пациенткой из Шотландии, после которой я принял решение оставить практику. Я по-прежнему предлагаю разовые консультации четыре или пять раз в неделю, но постоянных пациентов у меня больше нет. Это большая утрата для меня, ведь я так долго был психотерапевтом; без работы я чувствую себя потерянным и отчаянно пытаюсь найти себе новое применение. К счастью, я все еще могу писать, и эта книга – наш совместный проект с Мэрилин – эликсир жизни не только для нее, но и для меня. В поисках вдохновения я открываю старый файл под названием «Заметки и идеи», который я пополнял несколько десятилетий.

Файл содержит многочисленные рассказы о моей работе с пациентами. Чем больше я читаю, тем больше увлекаюсь: это отличный материал для обучения начинающих терапевтов. Правда, я всегда очень щепетильно относился к вопросу конфиденциальности. Хотя этот файл предназначен только для моих глаз, я никогда не использовал настоящие имена. Кто были эти люди, которых я лечил давным-давно? Кажется, с конфиденциальностью я переусердствовал: я так ловко скрыл их истинные личности, что теперь не могу вспомнить ни одного лица. Кроме того, полагая, что моя память неуязвима, я не удалял материал, который уже использовал в предыдущих книгах. Будь я более прозорлив, я бы адекватнее отнесся к самому себе – 90-летнему забывчивому старику, перечитывающему этот файл, – и сделал бы особые пометки, например: «Использовалось в 19хх или 20хх в такой-то книге». Но таких пометок нет. Как теперь понять, о каких историях и каких больных я уже писал? И в какой книге? Мне вовсе не хочется, чтобы меня обвинили в плагиате и цитировании самого себя. Это глупо.

Без сомнения, мне необходимо перечитать некоторые из моих собственных книг: я не открывал их уже очень давно. Повернувшись к книжной полке с моими сочинениями, я замечаю томик в ярко-желтой обложке. «Вглядываясь в солнце»[20]20
  Книга вышла на русском языке в издательстве Эксмо в 2011 году.


[Закрыть] – сравнительно новая книга, написанная лет пятнадцать назад, когда мне было чуть за семьдесят. Ключевой тезис состоит в том, что страх смерти играет гораздо большую роль в жизни человека, чем это обычно признается. Сейчас, когда я сам приближаюсь к концу своей жизни, а моя жена смертельно больна и подумывает о самоубийстве, эта книга кажется мне особенно актуальной. Многие годы я помогал пациентам преодолеть страх смерти. Теперь настал мой черед. Поможет ли эта книга мне? Смогу ли я найти утешение в своих собственных словах?

Мне бросается в глаза любопытный отрывок в самом начале – слова Милана Кундеры, одного из моих любимых писателей. «В смерти больше всего страшит не потеря будущего, но потеря прошлого. В сущности, забвение – это форма смерти, которая всегда присутствует в жизни»[21]21
  Пер. А. Петренко.


[Закрыть].

Эта мысль несет особый смысл. Я не сомневаюсь в ее истинности – тем более теперь, когда начинаю сознавать, что важные фрагменты прошлого постепенно стираются из моей памяти. Пока меня спасает Мэрилин (у нее великолепная память), но когда ее нет рядом, я поражаюсь пробелам в своих воспоминаниях. Я понимаю, что, когда она уйдет, большая часть моего прошлого умрет вместе с ней. Несколько дней назад, отбирая материалы для архивов Стэнфордского университета, Мэрилин нашла программу курса «Смерть в жизни и литературе», который мы вместе читали в Стэнфорде в 1973 году. Она хотела повспоминать то время, но я не смог разделить ее энтузиазма: курс начисто стерся из моей памяти. Я не помню ни наших лекций, ни лиц наших студентов.

Так что да, Кундера был прав: «В сущности, забвение – это форма смерти, которая всегда присутствует в жизни».

Мне грустно думать о своем исчезающем прошлом. Я единственный хранитель воспоминаний о стольких умерших людях – моих маме и папе, моей сестре, товарищах по играм, друзьях и пациентах, – которые теперь существуют лишь в виде импульсов в моей нервной системе. Они живы только в моем мозге.

Перед моим мысленным взором возникает образ отца. Я вижу его очень четко. Сегодня воскресенье: мы, как всегда, сидим за обитым красной кожей столом и играем в шахматы. Его длинные черные волосы зачесаны назад без пробора. Я копировал его прическу до тех пор, пока не перешел в старшие классы, когда моя мать и сестра наложили на нее официальный запрет. Помнится, большинство шахматных партий выигрывал я, но даже сейчас я сомневаюсь, что он не поддавался мне нарочно. Несколько мгновений я любуюсь его добрым лицом. Затем образ растворяется, и отец возвращается в небытие. Как печально сознавать, что, когда я умру, он исчезнет навсегда. В живых не останется никого, кто бы помнил, как он выглядел. Эта мысль – преходящая природа всего чувственного мира – заставляет меня содрогнуться.

Помню, как однажды я рассказал своему психотерапевту, а позже и другу Ролло Мэю об этих шахматных партиях с папой. В ответ Ролло выразил надежду, что я точно так же сохраню жизнь и ему. Он заметил, что большая часть страха восходит к боязни забвения и что «тревога ни о чем пытается трансформироваться в тревогу о чем-то». Другими словами, страх небытия быстро привязывается к осязаемому, конкретному объекту.

Я черпаю утешение в письмах читателей, которые пишут мне по электронной почте и рассказывают, как сильно мои книги повлияли на их жизнь. И все же в глубине души я сознаю, что все – всякая память, всякое влияние – преходяще. Через поколение, в лучшем случае через два никто не станет читать мои книги. И уж конечно, ни у кого не останется воспоминаний обо мне как о материальном существе. Не понимать этого, не признавать мимолетность бытия – значит жить в иллюзиях.

* * *

Одна из первых глав книги «Вглядываясь в солнце» посвящена «пробуждающему переживанию» – переживанию, заставляющему человека взглянуть в лицо собственной смертности. Я много писал о Скрудже из повести Диккенса «Рождественская песнь», которого посетил призрак «наступающего Рождества». Призрак предлагает Скруджу заглянуть в будущее: он видит свою собственную смерть и реакцию на нее всех тех, кто его знал. Осознав свой эгоистичный и солипсистский образ жизни, Скрудж претерпевает глубокую личностную трансформацию. Другой известный пример пробуждающего переживания восходит к толстовскому Ивану Ильичу, который на смертном одре понимает, что умирает долго и мучительно потому, что жил плохо. Осознание этого факта, даже в самом конце жизни, катализирует глубинную трансформацию.

Подобные изменения я наблюдал у многих пациентов. Но я не уверен, что сам когда-либо испытывал пробуждающие переживания. Если так, то они выветрились из памяти. За время моего обучения я не могу припомнить ни одного своего пациента, который бы умер. Ни я, ни кто-либо из моих ближайших друзей не сталкивались со смертью лицом к лицу. Несмотря на это, я часто думал о смерти – своей смерти, и полагал, что в той или иной степени такие беспокойства свойственны всем людям.

Решив, что психотерапия станет делом всей моей жизни, я поступил в ординатуру в больнице Джона Хопкинса. Это произошло в 1957 году. Признаться, я был одновременно разочарован и озадачен своим первым соприкосновением с психоаналитической школой мысли, особенно ее невниманием к более глубинным проблемам, связанным со страхом смерти. В первый год обучения меня заинтриговала новая книга Ролло Мэя «Экзистенция»[22]22
  Книга выходила на русском языке в издательстве Эксмо в 2001 году.


[Закрыть]. Я прочел ее от корки до корки и понял, что труды многих экзистенциальных философов весьма актуальны и для моей области исследований. Я пришел к выводу, что мне необходимо получить философское образование, и на втором году ординатуры записался на годичный курс по западной философии. Занятия проводились по вечерам, три раза в неделю в здании университета Джона Хопкинса на другом конце Балтимора. Этот курс только разжег мою страсть к философии, и я много читал в этой области. Много лет спустя, получив место в Стэнфорде, я посещал множество философских курсов и по сей день дружу с двумя моими любимыми преподавателями – Дагфином Фоллсдалом и Ваном Харви.

В первые годы работы терапевтом я обращал пристальное внимание на пробуждающие переживания, о которых рассказывали мои пациенты. В книге «Вглядываясь в солнце» я описываю одну из моих пациенток, муж которой умер во время терапии. Вскоре после этого она приняла решение переехать из большого дома, где родились и выросли ее дети, в маленькую двухкомнатную квартиру. Снова и снова она сетовала на то, что ей придется раздать многие вещи, которые хранили воспоминания о муже и детях. Она понимала, что новые владельцы не будут знать историй, связанных с каждой из них. Помню, я проникся к ней необычайным состраданием. Я представлял себя на ее месте. Я знал ее покойного мужа, профессора Стэнфорда, и чувствовал ее боль, когда ей пришлось расстаться со столькими напоминаниями об их совместной жизни.

Впервые я задумался о том, как привнести конфронтацию со смертью в психотерапию, когда перевелся в Стэнфорд. Я лечил многих смертельно больных пациентов и решил организовать для них отдельную терапевтическую группу. В один памятный день ко мне в кабинет вошла Кэти У., замечательная женщина, умиравшая от метастатического рака. Благодаря ее контактам с Американской онкологической ассоциацией мы разработали групповую терапевтическую программу для больных с этим заболеванием. Я, а также несколько моих студентов и коллег вели такие группы многие годы. Хотя сегодня подобные группы достаточно распространены, в 1970 году их, насколько мне известно, еще не существовало. Наша стала первой. Именно в этот период я впервые соприкоснулся со смертью: члены группы умирали от рака один за другим.

Моя собственная тревога по поводу смерти резко возросла, и я решил снова обратиться к психотерапевту. По чистой случайности как раз в это время Ролло Мэй переехал из Нью-Йорка в Калифорнию и открыл кабинет примерно в восьмидесяти минутах езды от Стэнфорда. Я связался с ним, и в течение следующих двух лет мы встречались еженедельно. Он помог мне, хотя, боюсь, мои рассуждения о смерти не раз наносили болезненный удар его психике. (Он был на двадцать два года старше меня.) После окончания лечения я, он, его жена Джорджия и Мэрилин стали близкими друзьями. Много лет спустя Джорджия позвонила и сказала, что Ролло умирает, и попросила нас с Мэрилин приехать к ним домой. Мы бросились туда и вместе с Джорджией сидели у его постели. Ролло скончался примерно через два часа после нашего приезда. Странно, как отчетливо я помню каждую деталь того вечера. Смерть умеет привлекать внимание и навсегда запечатлевается в памяти.

* * *

Я продолжаю читать книгу «Вглядываясь в солнце» и натыкаюсь на рассуждения о встречах одноклассников и однокурсников, которые неизбежно вызывают мысли о старении и, как следствие, смерти. В связи с этим я вспоминаю о событии, которое произошло всего два месяца назад.

Я присутствовал на поминальном обеде в честь Дэвида Гамбурга, бывшего заведующего кафедрой психиатрии в Стэнфорде. Я очень любил Дэвида: он предложил мне мою первую и единственную академическую должность и стал для меня наставником и образцом для подражания. Я ожидал, что на поминальном обеде увижу всех своих старых коллег и друзей. Однако на мероприятии присутствовали только двое психиатров. Оба были довольно пожилыми, но оба поступили на кафедру через много лет после меня. Какое разочарование: я так надеялся повидаться с теми, кто вместе со мной присоединился к кафедре пятьдесят семь лет назад, когда в Пало-Альто только открылась медицинская школа. (До того времени медицинская школа Стэнфордского университета находилась в Сан-Франциско.)

Расспросив присутствующих, я понял, что, кроме меня, все «первопроходцы» мертвы. Я был единственным, кто остался в живых! Я попытался вспомнить их одного за другим: Пита, Фрэнка, Альберту, Бетти, Гига, Эрни, двух Дэвидов, двух Джорджей. Остальных я забыл: их имена и лица выскользнули из моей памяти. В то время мы были молодыми, талантливыми психиатрами, полными надежд и амбиций, и только начинали свою карьеру.

Какая же все-таки мощная это штука – отрицание. Снова и снова я забываю, сколько мне лет, что все мои одноклассники и друзья мертвы, что я следующий в очереди. Я упорно продолжаю отождествлять себя с мальчишеским «я», пока некое печальное событие не возвращает меня обратно к реальности.

Мое внимание привлекает отрывок на 59-й странице. Я описываю интервью с убитой горем пациенткой, Джулией, которая потеряла дорогого друга и развила у себя сильный страх смерти.