Текст книги "Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг"

Глава 6

В 9.45 Кэрол была уже в офисе Эрнеста и, следуя инструкциям, полученным при записи, прошла в приемную. Кэрол специально приехала пораньше, чтобы у нее было несколько минут привести себя в порядок, успокоиться, повторить придуманную ею историю болезни и вжиться в роль. Она присела на тот же зеленый кожаный диван, на котором обычно сидел Джастин. Всего два часа назад Джастин беспечно взбежал вверх по ступенькам и плюхнулся на тот же самый диван, где сейчас сидела Кэрол.

Она налила себе немного кофе, не спеша выпила его мелкими глотками, а потом сделала несколько глубоких вдохов, «пробуя на вкус» приемную Эрнеста. «Так вот оно, – думала она, оглядывая комнату. – Вот то поле боя, где этот гнусный человек и мой муж так долго готовили против меня заговор».

Она пробежалась взглядом по обстановке приемной. Отвратительно! Липкие тканые портьеры на стенах, перекочевавшие сюда с ярмарки на Найт-стрит 60-х годов, древние кресла, любительские фотографии Сан-Франциско, среди которых – непременный снимок викторианских зданий на Аламо-сквер. Боже упаси еще раз увидеть домашние фото психиатра, подумала Кэрол. Она вздрогнула, вспомнив офис доктора Кука, как она лежала на этом драном персидском ковре, уставившись на фотографии туманных восходов Труро, пока доктор мял ее ягодицы своими ледяными руками и с безрадостным, приглушенным ворчанием впихивал в нее сексуальное подтверждение, которое, по его словам, было ей необходимо.

Она потратила около часа на одевание. Она хотела выглядеть чувственной, но при этом ранимой и трогательной. Шелковые брюки сменила длинная узорчатая юбка, легкую атласную блузку – красный кашемировый свитер. Наконец она остановилась на короткой черной юбке, узком рубчатом свитере, тоже черном, и простенькой витой золотой цепочке. Под свитером – новый с иголочки кружевной бюстгальтер с объемными чашечками, очаровательно поднимающий грудь, который она приобрела специально для этого случая. Не зря же она наблюдала, как Эрнест общался с Нан в книжном магазине. Только слепой идиот мог бы не заметить этот ребяческий интерес к грудям. Эта похотливая дрожь – и язык, постоянно облизывающий напряженные губы. Он практически нагнулся к ней и начал сосать. Хуже того, он держался настолько напыщенно и самоуверенно, что ему, наверное, никогда и в голову не приходило, что женщины замечают его плотоядные взгляды. Эрнест был невысокий, практически одного роста с Джастином, поэтому она надела туфли на плоской подошве. Она хотела было надеть черные узорчатые колготки, но передумала. Не сейчас.

Эрнест вышел в приемную и протянул руку: «Каролин Лефтман? Я Эрнест Лэш».

Каролина пожала его руку: «Доброе утро, доктор».

«Прошу вас, входите, – произнес Эрнест, указывая ей на одно из кресел, стоящих друг напротив друга. – Мы в Калифорнии, поэтому мы с пациентами называем друг друга по имени. „Эрнест“ и „Каролин“, вы не против?»

«Я постараюсь привыкнуть, доктор. Может быть, у меня не сразу получится». Она прошла в кабинет следом за ним, бегло осмотрев окружающую обстановку. Два дешевых кожаных кресла были повернуты на девяносто градусов, так, чтобы и доктору, и пациенту приходилось слегка поворачивать голову, чтобы увидеть друг друга. На полу лежал потрепанный поддельный кашанский ковер. А у одной стены стояла – замечательно! – обязательная кушетка, над которой висела пара дипломов в рамках. Корзина для бумаг была переполнена, и Кэрол разглядела несколько измятых, перепачканных салфеток – вероятно, прямо из Бургер-Кинг. Ветхая фанерная ширма неприятного желтого цвета стояла напротив заваленного беспорядочными грудами бумаг, книг и увенчанного огромным компьютерным монитором стола Эрнеста. Ни намека на эстетический вкус. Ни следа женской руки. Хорошо!

Кресло оказалось жестким и неудобным. Сначала ей не хотелось опускаться в него, и она подложила под себя руки. Кресло Джастина. Сколько часов – часов, которые она оплатила, – Джастин провел в этом кресле, поливая ее помоями? Она вздрогнула при мысли о том, как он и эта жирная скотина сидели в этом кабинете, голова к голове, плетя против нее интриги.

«Спасибо вам, что приняли меня так быстро. Мне казалось, что я стою на самом краю», – дрожащим от благодарности голосом произнесла она.

«Когда мы говорили по телефону, вы казались подавленной. Давайте начнем с самого начала, – отозвался Эрнест, доставая свой блокнот. – Расскажите мне все, что я должен знать. Из нашего короткого разговора я вынес только то, что у вашего мужа рак и вы позвонили мне после того, как услышали мое выступление в книжном магазине».

«Да. А потом я прочитала вашу книгу. Она оказала на меня сильное впечатление. По многим причинам: ваше сострадание, ваша чувствительность, ваш ум. Я никогда не испытывала особого уважения к терапии и к терапевтам, с которыми мне доводилось сталкиваться. За одним исключением. Когда я услышала вашу речь, меня охватило чувство, что вы, и только вы, можете мне помочь».

«О боже, – подумал Эрнест, – с этой пациенткой я собирался проводить терапию правды, устанавливать бескомпромиссно честные отношения, и вот, с самой первой минуты, – наифальшивейшее начало». Слишком хорошо он помнил, как сражался со своей тенью тем вечером в книжном магазине. Но что он мог сказать Каролине? Не правду же, честное слово! Что его бросало туда-обратно между членом и мозгом, между похотливым влечением к Нан и мыслями о теме доклада и слушателях? Нет! Дисциплина! Дисциплина! Там и тогда Эрнест начал формулировать основные принципы своей терапии правды. Первый принцип: «раскрывайся настолько, насколько это будет полезно для пациента».

В соответствии с этим принципом Эрнест дал ей честный, но продуманный ответ: «Я могу дать вам два различных ответа на этот комментарий, Каролин. Естественно, мне приятны ваши комплименты. Но в то же время ваши слова о том, что я, и только я, могу помочь вам, вызывают у меня дискомфорт. Потому что я еще и писатель, и общественное мнение склонно считать меня мудрее и компетентнее в области терапии, чем я есть на самом деле.

Каролин, – продолжал он, – я говорю вам это на тот случай, если выяснится, что наше сотрудничество по каким-либо причинам оказывается не слишком плодотворным, и я хочу, чтобы вы знали, что существует огромное множество терапевтов не менее компетентных, чем я. Но позвольте заметить, что я со своей стороны сделаю все, что в моих силах, чтобы соответствовать вашим ожиданиям».

Эрнест почувствовал приятную теплоту в теле. Он был доволен собой. Неплохо. Очень неплохо.

Кэрол одарила его понимающей, восторженной улыбкой. «Нет ничего хуже, – подумала она, – чем пытаться втереться в доверие фальшивой скромностью. Напыщенный подонок! И если он так и будет через каждое предложение повторять „Каролин“, меня стошнит».

«Итак, Каролина, давайте начнем с начала. Сначала – основные сведения о вас: возраст, семья, образ жизни, профессия».

Кэрол решила придерживаться середины между правдой и ложью. Чтобы не запутаться во лжи, она собиралась как можно более правдиво рассказать ему о своей жизни, искажая факты только по мере необходимости, чтобы не позволить Эрнесту догадаться, что она жена Джастина. Сначала она хотела назваться Кэролайн, но это имя казалось ей слишком чужим, и она остановилась на «Каролин» в надежде, что оно не слишком похоже на «Кэрол». Обман давался ей легко. Она снова бросила взгляд на кушетку. Это не займет много времени, подумала она. Возможно, сеанса два-три.

Она выложила свою заученную историю ничего не подозревающему Эрнесту. Она произвела все необходимые приготовления. Она сменила телефонный номер, чтобы Эрнест не заметил, что у нее тот же телефон, что и у Джастина. Чтобы избежать ненужных проблем при открытии счета на свою девичью фамилию, Лефтман, она заплатила наличными. Она подготовила рассказ о своей жизни, который был максимально приближен к реальности, чтобы у Эрнеста не возникло подозрений. Она сказала ему, что ей тридцать пять лет, она прокурор, мать восьмилетней дочери, девять лет прожила в несчастливом браке и ее муж несколько месяцев назад перенес радикальное хирургическое вмешательство по поводу рака предстательной железы. Рак рецидировал, и пришлось делать орхидэктомию[21]21
  Хирургическая операция, заключающаяся в удалении яичка.


[Закрыть], назначить гормональную и химиотерапию. Она также хотела сказать, что гормоны и удаление яичек сделало его импотентом, а ее привело к сексуальной неудовлетворенности. Но сейчас ей казалось, что для первого раза это слишком. Не стоит спешить. Всему свое время.

Вместо этого она решила сделать центральной проблемой их первой встречи свое отчаяние, вызванное ощущением того, что она в ловушке. Ее семейная жизнь, говорила она Эрнесту, никогда не приносила ей удовлетворения, и она серьезно думала о разводе, когда у мужа нашли рак. Когда страшный диагноз был поставлен, мужа охватило глубокое отчаяние. Он приходил в ужас при мысли, что будет умирать в одиночестве, и она не могла заставить себя поднять вопрос о разводе. Прогноз был неутешительным. Муж умолял ее не оставлять его умирать в одиночестве. Она согласилась и оказалась в ловушке до конца его дней. Он настоял на переезде с северо-запада в Сан-Франциско – поближе к раковому центру Калифорнийского университета. Так что пару месяцев назад она, расставшись с друзьями и оставив юридическую карьеру, переехала в Сан-Франциско.

Эрнест внимательно ее слушал. Он был поражен, насколько ее история напоминала историю вдовы, которую он лечил несколько месяцев назад. Эта учительница уже собиралась попросить мужа дать ей развод, но у мужа тоже обнаружили рак предстательной железы. Она пообещала ему, что не оставит его умирать в одиночестве. Но ужас ситуации заключался в том, что умирал он целых девять лет! Девять лет она ухаживала за ним, а рак потихоньку пожирал его тело. Ужасно! А после его смерти она не могла найти себе места от ярости и сожалений. Она отдала девять лучших лет своей жизни мужчине, которого не любила. Не это ли ожидало и Каролин? Сердце Эрнеста сжималось от сочувствия.

Он пытался проявить эмпатию, представить себя в ее ситуации. Он отметил сопротивление. Словно он нырял в холодный бассейн. Какая ужасная ловушка!

«А теперь расскажите мне, как это на вас повлияло».

Кэрол быстро перечислила симптомы: бессонница, тревожность, ощущение одиночества, приступы плача, ощущение безысходности. Ей было не с кем поговорить. Не с мужем же! Они никогда не разговаривали раньше, а сейчас пропасть, лежащая между ними, только увеличилась. Единственное, что ей помогало, была марихуана, и после переезда в Сан-Франциско она выкуривала по два-три косяка в день. С глубоким вздохом она замолчала.

Эрнест окинул Каролин внимательным взглядом. Грустная привлекательная женщина. Опущенные уголки ее губ превращали лицо в горькую гримасу. Большие, полные слез глаза; короткие черные кудри; длинная изящная шея; узкий свитер, обтягивающий аккуратные крепкие грудки, натянутый смело выступающими сосками; узкая юбка; черные трусики, промелькивающие, когда она медленно скрещивала свои стройные ноги. На какой-нибудь вечеринке Эрнест бы не смог пройти мимо такой женщины, но сегодня ее сексуальная привлекательность не трогала его. Еще в медицинском колледже он научился щелкать выключателем, отключая сексуальное возбуждение и даже интерес, работая с пациентами. Он целый день проводил осмотр в гинекологической клинике, не допустив не единой мысли о сексе, а вечером выставил себя полным идиотом, пытаясь забраться в трусы какой-то медсестре.

«Что я могу сделать для Каролин, – думал он. – Имеет ли ее проблема отношение к психиатрии? Может, она просто невинная жертва, оказавшаяся в ненужное время в ненужном месте. Будь она помоложе, она бы обратилась за утешением к своему священнику».

Может, именно такого рода утешение ему и стоило предложить ей. Вне всякого сомнения, у церкви стоит позаимствовать что-то из ее двухтысячелетней терапевтической практики. Эрнеста всегда занимал вопрос о подготовке священников. Насколько эффективно было то утешение, которое они давали людям? Где они учились этому? Курсы утешения? Курсы консультирования в исповедальне? Любопытство Эрнеста однажды заставило его начать поиски литературы, посвященной консультированию в католической церкви. Поиски оказались бесплодными. Потом он обратился с вопросом в местную семинарию и выяснил, что в расписании не была предусмотрена непосредственная психологическая подготовка. Однажды, оказавшись в заброшенном шанхайском соборе, Эрнест пробрался в исповедальню и полчаса просидел в кресле священника, вдыхая воздух католической церкви и бормоча снова и снова: «Ты прощен, сын мой, ты прощен!» Переполненный завистью, он вышел из исповедальни. Каким мощным оружием против отчаяния, достойным Юпитера, обладали жрецы; по сравнению с ними его светское вооружение, состоящее из интерпретаций и утешительных зелий, казалось совершенно ничтожным.

Вдова, которой он помог пережить горечь утраты и которая до сих пор иногда приходила к нему, чтобы привести в порядок свои чувства, однажды сказала, что он играет роль «сочувствующего свидетеля». Возможно, подумал Эрнест, эта роль – единственное, что он может предложить Каролин Лефтман.

Но может быть, и нет! Может, здесь открываются возможности для полноценной терапии.

Эрнест мысленно составил список вопросов, которые необходимо выяснить. Во-первых, почему у нее были такие плохие отношения с мужем до того, как у него обнаружили рак? Зачем десять лет жить с человеком, которого не любишь? Эрнест вспомнил свой несчастный брак. Если бы Рут не разбилась насмерть в своем автомобиле, смог бы он порвать с ней? Возможно, нет. Но все же, если семейная жизнь Каролин складывалась так неудачно, почему они ни разу не попытались пройти курс семейной терапии? И можно ли ее оценку брака принимать за истину в последней инстанции? Может быть, был шанс сохранить семью? Зачем им понадобилось переезжать в Сан-Франциско для лечения рака? Множество пациентов приезжают в раковый центр, проходят краткосрочное лечение и возвращаются домой. И почему она так смиренно отказалась от карьеры и друзей?

«Вы давно уже попали в ловушку, Каролин, сначала это был брак, теперь брак и моральные терзания, – предположил Эрнест. – Или брак против морали?»

Кэрол попыталась выдавить из себя кивок согласия. «О! Потрясающе! – подумала она. – Мне, наверное, стоит броситься на колени».

«Знаете, мне бы хотелось, чтобы вы ввели меня в курс дела, чтобы вы рассказали мне все о себе, все, что, по вашему мнению, я должен знать и что поможет нам понять, в чем суть затруднительной ситуации, в которой вы оказались».

«Нам», – подумала Кэрол. Хм-м-м, интересно. Они такие хитрые. Они так искусно подцепляют нас на крючок. Пятнадцать минут после начала сеанса – и вот уже «мы», «расскажите мне все»; «мы» уже, судя по всему, сошлись на том, что, если мы поймем, в чем суть моей «затруднительной ситуации», это и будет спасением. И ему нужно знать все-все-все. Он к тому же не торопится. И правда, зачем ему торопиться за сто пятьдесят долларов в час? Сто пятьдесят долларов чистыми, между прочим, никаких пятидесятипроцентных предоплат, никаких чиновников, комнаты для переговоров, библиотеки юридического персонала, даже секретаря нет.

Вернувшись мыслями к Эрнесту, Кэрол начала вспоминать свою историю. Правдивость – залог безопасности. Держаться в рамках. Разумеется, думала она, Джастин слишком эгоцентричен, чтобы подробно рассказывать терапевту о жизни своей жены. Чем меньше она будет лгать, тем убедительнее будут ее слова. Следовательно, за исключением того, что вместо юридического колледжа «Браун и Стэнфорд», в котором она училась, Кэрол назвала колледж «Рэдклифф», она просто рассказала Эрнесту о своем детстве, о фрустрированной, ожесточенной матери, преподавательнице начальных классов, которая так и не оправилась от удара, которым стал уход отца из семьи.

Воспоминания об отце? Он бросил их, когда ей было восемь. По словам ее матери, он сошел с ума в тридцать пять лет, влюбился в замызганную хиппушку, все бросил, несколько лет ездил за «Greateful Dead», после чего пятнадцать лет курил марихуану в коммуне хиппи в Сан-Франциско. Еще несколько лет он присылал ей поздравительные открытки на день рождения (без обратного адреса), а потом… ничего. До похорон матери. Тогда он внезапно вернулся, одетый так, словно время повернулось вспять, в поношенную униформу Хейт-Эшбери – стоптанные сандалии, потертые драные джинсы и выцветшую рубашку, утверждая, что только присутствие его жены все эти годы мешало ему исполнять свой отцовский долг. Кэрол отчаянно скучала по отцу, нуждалась в нем, хотела, чтобы он остался с ней, но начала сомневаться в его нормальности, когда во время службы на кладбище он прошептал ей, что ей необходимо немедленно выпустить наружу всю злость к матери.

Все ее иллюзии относительно возвращения отца окончательно развеялись на следующий же день, когда, запинаясь, яростно скребя вшивые космы и наполняя комнату зловонием от своих самокруток, он сделал ей деловое предложение, которое заключалось в том, что она должна передать ему полученное ею небольшое наследство, чтобы он вложил его в центральный магазин Хейт-стрит. Она отказалась. Он начал настаивать, что дом ее матери «по праву» принадлежит ему – пусть не «юридически», но по «закону человеческому», так как двадцать пять лет назад он внес за него первый взнос. Разумеется, она предложила ему удалиться (на самом деле она не стала говорить Эрнесту, что ее предложение звучало так: «Выметайся отсюда, ублюдок»). После чего ей, к счастью, никогда не приходилось с ним встречаться.

«То есть вы одновременно потеряли и отца, и мать?»

Кэрол смело кивнула.

«Братья, сестры?»

«Да, брат, на три года старше меня».

«Как его зовут?»

«Джеб».

«Где он сейчас?»

«В Нью-Йорке или Нью-Джерси, я точно не знаю. Где-то на Восточном побережье».

«Он не звонит вам?»

«И не надо!»

В резком ответе Кэрол прозвучала такая горечь, что Эрнест невольно вздрогнул.

«Почему не надо?» – поинтересовался он.

«Джеб женился в девятнадцать, а в двадцать один ушел на флот. В тридцать один он начал приставать к двум своим маленьким дочерям. Я была на суде: ему дали всего три года тюрьмы и позорное предписание суда. Ему запрещено жить ближе чем за тысячу миль от Чикаго, где живут его дочери».

«Посмотрим. – Эрнест сверился со своими записями и произвел несложные вычисления. – Он на три года старше вас… вам было где-то двадцать восемь… то есть это случилось десять лет назад. Вы не виделись с ним с тех пор, как его посадили?»

«Три года – это слишком короткий срок. Я назначила ему более длительное наказание».

«Какое?»

«Пожизненное!»

Эрнеста передернуло. «Пожизненное заключение – это очень долго».

«За преступление, караемое смертной казнью?»

«А что было до преступления? Вы сильно злились на брата?»

«Одной его дочери было восемь лет, другой десять, когда он изнасиловал их».

«Нет, нет, я имел в виду, злились ли вы на него до того, как он совершил это преступление».

«Одной его дочери было восемь лет, другой десять, когда он изнасиловал их», – сжав зубы, повторила Кэрол.

Тпру! Эрнест попал на минное поле. Он знал, что он проводит рискованный сеанс, о котором никогда не расскажет Маршалу. Он мог представить себе, какая критика его ждет: «Что, черт возьми, ты творишь? Выжимаешь из нее информацию о брате, а у самого еще нет даже приличной систематизированной истории ее жизни. Ты не выяснил ничего о ее супружеской жизни, а это заявленная ею причина ее прихода к тебе». Да, он прямо-таки слышал, как Маршал говорит ему все это. «Разумеется, в этом что-то есть. Но, Христа ради, можешь ты подождать? Запомни эту тему; вернись к ней в подходящее время. Опять твоя невоздержанность!»

Но Эрнест знал, что должен выбросить из головы мысли о Маршале. Он решил быть полностью открытым и честным с Каролин, а это требовало от него спонтанности; он должен был делиться с ней тем, что чувствовал, именно тогда, когда он это чувствовал. Никакой тактики, никаких «идей про запас», скрываемых от пациента. Его лозунгом на сегодня было «Будь собой. Отдавай себя».

Кроме того, Эрнест был восхищен внезапной вспышкой ярости Каролин – такой неожиданной, такой неподдельной. Сначала ему было трудно задеть ее – она казалась такой мягкой, такой слабой. А вот теперь он видел ее сущность – она ожила, ее слова и ее лицо говорили об одном. Чтобы установить контакт с этой женщиной, он должен сделать так, чтобы она оставалась такой, какая она есть. Он решил довериться своей интуиции и отдаться на волю эмоций.

«Вы злитесь, Каролин, – не только на Джеба, но и на меня».

Наконец-то, кретин, ты что-то понял, подумала Кэрол. Господи Иисусе, ты даже хуже, чем я думала. Немудрено, что ты так и не смог понять, что вы с Джастином сделали мне. Тебя даже не трогает мысль, что восьмилетняя девочка подвергается насилию со стороны отца!

«Прошу прощения, Каролин, что я задаю так много вопросов на эту деликатную тему. Возможно, я поторопился. Но позвольте мне быть честным с вами. Я пытался выяснить вот что: если этот варвар Джеб мог сделать это со своими маленькими дочками, что же он мог сделать со своей младшей сестренкой?»

«Что вы имеете в виду?..»

Кэрол опустила голову; ее вдруг охватила невыносимая слабость.

«Вы в порядке? Может быть, принести воды?»

Кэрол покачала головой и быстро взяла себя в руки.

«Простите, мне вдруг стало нехорошо. Не знаю, что это было».

«Как вы думаете?»

«Я не знаю».

«Не отпускайте это ощущение, Каролин. Сохраните его еще на пару минут. Это произошло, когда я спросил о вас и Джебе. Я думал о том, какой вы были в десять лет, как вы жили тогда с таким старшим братом».

«Я была консультантом на нескольких процессах по насилию над детьми. Это были самые жестокие процессы, которые мне доводилось видеть. Не только ужасные воспоминания, к которым приходится возвращаться, но и этот насильственный переворот в жизни семьи и все эти споры вокруг внушенных воспоминаний – это всегда тяжело. Думаю, я побледнела, представив, что мне пришлось пережить что-то подобное. Не знаю, это ли вы хотели от меня услышать, но если так, то я должна вам сказать, что сейчас я не могу вспомнить ни одной конкретной травмы, связанной с Джебом. Я помню только типичную ситуацию: он изводил меня точно так же, как любой брат младшую сестру. Но я должна отметить и то, что я мало что помню про свое раннее детство».

«Нет, нет. Простите, Каролин, я, наверное, недостаточно четко выражаю свои мысли. Я не имел в виду какую-нибудь серьезную детскую травму и связанный с ней посттравматический стресс. Вовсе нет, хотя не могу не согласиться с вами – сейчас модно говорить об этом. Я имел в виду совсем другое. Это не столь драматично, не столь явно, более типично. Можно сказать так: каково вам жилось, если приходилось большую часть времени проводить с безразличным или даже жестоким братом?»

«Да, да, теперь я вижу разницу».

Эрнест посмотрел на часы. «Черт возьми, – подумал он, – осталось всего семь минут. А сколько всего еще нужно успеть! Я должен начать разбираться в ее семейной ситуации».

Хотя Эрнест бросил лишь мимолетный взгляд на часы, это не укрылось от внимания Кэрол. Ее первая реакция была необъяснима: ей стало обидно. Но это быстро прошло. Только посмотрите на него! – думала она. Трусливый, жадный ублюдок высматривает, через сколько минут он сможет выставить меня за дверь и запустить счетчик на очередные сто пятьдесят долларов.

Эрнест прятал часы в глубине полки, где пациенты не могли их видеть. Маршал же, наоборот, держал на самом видном месте – на небольшом столике, который стоял между ним и пациентом. «Все должно быть по-честному, – говорил он. – Все знают, что пациент оплачивает пятьдесят минут моего времени, так зачем прятать часы? Если ты прячешь часы, ты притворяешься, что у вас с пациентом не профессиональные, а личные отношения». В этом весь Маршал: основательный, неопровержимый. Эрнест же убирал часы подальше.

Эрнест попытался за последние несколько минут добыть информацию о муже Каролин: «Меня поражает тот факт, что все мужчины, о которых вы говорили, мужчины, которые играли основную роль в вашей жизни, сильно разочаровали вас, причем разочаровали – это слабо сказано: отец, брат, муж, разумеется. Но про вашего мужа я пока почти ничего не знаю».

Каролин проигнорировала приманку, брошенную Эрнестом. У нее был свой план.

«Раз уж мы затронули тему значимых мужчин в моей жизни, которые разочаровали меня, я должна отметить одно важное исключение. Когда я училась в „Рэдклиффе“, я была в ужасном психологическом состоянии. Хуже мне никогда не было. Я была в глубокой депрессии, ненавидела себя, чувствовала себя неполноценной, отвратительной. Последней каплей стало предательство Расти, с которым я встречалась со школы. Я пустилась во все тяжкие, много пила, употребляла наркотики, собиралась бросить колледж, думала даже о самоубийстве. А потом я попала к терапевту, доктору Ральфу Куку, и он спас мне жизнь. Это был удивительно добрый, ласковый и надежный человек».

«Как долго вы с ним встречались?»

«В качестве пациентки – полтора года».

«Было что-то еще, Каролин?»

«Я не совсем уверена, стоит ли говорить об этом. Мне действительно дорог этот человек, и я не хочу быть неправильно понятой». Кэрол достала салфетку и выжала слезу.

«Вы можете продолжать?»

«Ну… Мне действительно неудобно говорить об этом…

Я боюсь, вы осудите его. Мне вообще не стоило упоминать о нем. Я знаю, что терапия конфиденциальна. Но… но…»

«Каролин, вы хотите о чем-то меня спросить?» Эрнест хотел как можно скорее дать ей понять, что он – терапевт, которому она может задать любой вопрос и который на любой вопрос ответит.

Черт тебя побери, думала Кэрол, вне себя от бешенства. «Каролин, Каролин, Каролин». В каждую чертову фразу он должен вставлять «Каролин»!

Она продолжила. «Вопрос… Ну да. И не один. Во-первых, действительно ли это полностью конфиденциально? Никто об этом не узнает? И во-вторых, будете ли вы осуждать его или подводить под сложившиеся стереотипы?»

«Конфиденциально? Абсолютно. Можете на меня положиться».

Положиться на тебя? – подумала Кэрол. Ага, точно, как на Ральфа Кука.

«Что касается осуждения, я здесь для того, чтобы понять, а не чтобы судить. Я сделаю все, что в моих силах, и обещаю, что буду с вами полностью откровенен. Я отвечу на все ваши вопросы», – сказал Эрнест, вплетая в ткань первого сеанса нить решимости говорить правду.

«Хорошо, тогда я просто скажу. Доктор Кук стал моим любовником. Мы провели несколько сеансов, после чего он начал иногда обнимать меня, чтобы успокоить, и однажды это случилось – на том восхитительном персидском ковре, прямо на полу его кабинета. Это было лучшее, что со мной происходило. Не знаю, что еще можно сказать об этом, кроме того, что это спасло меня. Я приходила к нему каждую неделю, и каждую неделю мы занимались любовью, и вся боль, все страдания попросту исчезли. В конце концов он решил, что в терапии я больше не нуждаюсь, но мы оставались любовниками еще целый год. С его помощью я закончила колледж и поступила на юридический факультет. В самый лучший университет – Чикагский университет права».

«Ваши отношения прекратились, когда вы поступили в университет?»

«По большей части да. Но иногда, когда он был мне нужен, я летела в Провиденс, и он всегда ждал меня, всегда давал мне поддержку, в которой я нуждалась».

«Он все еще присутствует в вашей жизни?»

«Он мертв. Он умер рано, года через три после того, как я закончила юридический факультет. Думаю, я так и не научилась обходиться без него. Вскоре после этого я познакомилась со своим мужем, Уэйном, и решила выйти за него. Опрометчивое, поспешное решение. И не самое удачное. Может, мне так не хватало Ральфа, что я внушила себе, что вижу его в своем муже».

Кэрол взяла еще салфеток, опустошив коробку Эрнеста. Сейчас ей не приходилось выжимать из себя слезы; они текли сами по себе. Эрнест достал очередную коробку из ящика стола, оторвал пластиковую крышку, вытащил первую салфетку и передал ее Кэрол. Эти слезы поразили ее: собственная жизнь, представленная в таком трагическом и романтическом свете, повергла ее в смятение, и выдумка стала реальностью. Как это прекрасно – быть любимой таким великодушным, удивительным человеком; и как ужасно, как невыносимо – здесь Кэрол разрыдалась еще сильнее – никогда больше не видеть его, потерять его навсегда! Когда приступ мировой скорби миновал, Кэрол отложила салфетки в сторону и уставилась на Эрнеста, ожидая его реакции.

«Итак, я все вам рассказала. Вы не осуждаете его? Вы обещали сказать мне правду».

Эрнест чувствовал себя крайне неловко. Истина состояла в том, что этот покойный доктор Кук не вызывал у него сострадания. Он быстро перебрал возможные варианты поведения. «Не забудь: полная откровенность!» – напоминал он себе. Но решил пренебречь этим советом. Полная откровенность в данном случае не пойдет пациенту на пользу.

Впервые он столкнулся с сексуальными злоупотреблениями терапевтов во время беседы с Сеймуром Троттером. В течение следующих восьми лет ему доводилось работать с пациентами, у которых были сексуальные контакты с предыдущими терапевтами, и каждый раз последствия оказывались пагубными для пациента. И кто может сказать, как это все закончилось для Белль, если есть лишь одна фотография, на которой Троттер торжествующе поднимает руку к небу? Разумеется, суд постановил выплатить ей денежную компенсацию, но что еще? Разрушение мозга Сеймура прогрессировало. Возможно, через год-два ей пришлось постоянно заботиться о нем до конца его дней. Нет, нельзя сказать, что для Белль все это хорошо кончилось. Как и для всех пациентов, о которых он слышал. Но как бы то ни было, сегодня перед ним сидит Каролин, которая утверждает, что имела длительную сексуальную связь со своим терапевтом и это спасло ей жизнь. Эрнест был ошеломлен.

Первым его побуждением было оспорить заявление Каролин: возможно, перенос на доктора Кука был столь силен, что она не могла сказать правду самой себе. В конце концов, было ясно, что Каролин не была свободна. Пятнадцать лет спустя она все еще скорбит о нем. Более того, из-за романа с доктором Куком она неудачно вышла замуж, и последствия этого мучили ее до сих пор.

«Осторожно, – предостерег себя Эрнест, – не принимай поспешных решений. Займи позицию добродетельного праведника-моралиста, и ты потеряешь пациента. Откройся, попытайся войти в чувственный мир Каролин. И, главное, ни одного плохого слова в адрес доктора Кука». Маршал говорил ему об этом. Большинство пациентов испытывают сильную привязанность к терапевтам, с которыми вступали в сексуальные отношения, и им нужно время, чтобы избавиться от пережитков этой любви. Большинству пациентов-жертв сексуального злоупотребления приходится сменить несколько терапевтов, прежде чем они найдут того, с кем смогут работать.