Текст книги "Старая площадь, 4"

Исаак Бабель
Старая площадь, 4
Киносценарий

I

Из здания ЦК ВКП(б) на Старой площади, 4, вышел сухощавый человек в кожаном пальто.

Над его головой – лепные буквы вывески: «ЦК ВКП(б-ов)».

Глаза человека в кожаном пальто смотрели не мигая прямо перед собой.

Его толкнула пробежавшая с пакетом женщина; он не почувствовал толчка и медленно пошел вперед – к длинному ряду машин, стоявших наискосок от здания ЦК.

Он нашел свою машину, открыл дверцу и сел рядом с шофером.

Долговязый шофер с лицом простодушным, курносым и азартным включил газ.

Машина шла по Москве.

Проезжая мимо Кремля, шофер искоса посмотрел на человека в кожаном пальто:

– Периферия?..

Сухощавый покачал головой:

– Москва… Машина ныряет из переулка в переулок.

– Кто же мы, Алексей Кузьмич? – сказал шофер, не поворачивая головы.

Человек в кожаном пальто вышел из оцепенения.

– Кто мы?.. Дирижаблестрой.

– Крепко!.. – покрутил шофер головой.

Мелькают огни столицы.

Шофер – не поворачивая головы:

– Если по науке, дирижабль этот – как его понять?

– Понять надо, Вася, что легче воздуха…

Вася снова покрутил головой:

– Крепко!.. Алексей Кузьмич пошевелился:

– Как бы мы с тобой от этого Дирижаблестроя сами легче воздуха не оказались!..

Вася – ворочая рулем:

– Свободная вещь… Машина шла по Москве.

– Как держать, Алексей Кузьмич?

– На шоссе, как на дачу ездили летом… Двенадцатый километр…

Машина оставила за собой город. С обеих сторон отливают изумрудом ранние весенние поля.

Вася остановился у двенадцатого километра. Алексей Кузьмич вышел из машины и пошел по мокрой траве в сторону от шоссе. За ним неумело ступает длинными ногами Вася.

Алексей Кузьмич стоял среди бесконечного пустого поля. Мокрая трава облепила его сапоги. Вася стоял рядом.

Оба молчали. Алексей Кузьмич оглянулся кругом, обвел глазами поле – всюду было пусто, только вдали чернели развалины старой казармы да торчала кривая, голая одинокая верба.

– Площадка… – сказал Алексей Кузьмич.

Вася обвел глазами «площадку» и произнес не то соболезнующе, не то злорадно:

– Было ты поле, стала площадка!..

– Все оно здесь, – заговорил Алексей Кузьмич. – Верфь, эллинги, газоочистительная станция, газгольдеры, конструкторская – весь Дирижаблестрой!

– Ну, и в чем дело? – запальчиво перебил его Вася. – В чем дело, Алексей Кузьмич?.. Выдвинули нас в двадцать шестом цехом заведовать… не хуже людей заведовали. Выдвинули нас в замдиректора на сорок втором – тоже от людей не стыдно было! В чем дело, Алексей Кузьмич? А хоть бы и легче воздуха…

– Вот и в ЦК так говорят… – сказал Алексей Кузьмич, не то соглашаясь, не то размышляя…

II

Деревянный барак на площадке Дирижаблестроя. Фанерными листами отгорожен небольшой куток с надписью: «Начальник Дирижаблестроя».

Через все помещение, прогрызаясь сквозь фанерный заборчик, протянула длинную черную трубу печка-времянка.

В «кабинете» начальника сидит Алексей Кузьмич в оперном кресле с перламутровой инкрустацией. Перед ним колченогий стол, заваленный бумагами, проектами, образцами материалов. В «кабинете» шум, гомон, толпится строительный народ; десятник в запачканных известью резиновых сапогах унылым басом заявляет:

– Не хотят – и край! Мурашко вскинул на него глаза:

– Как не хотят?

– А по какому им случаю хотеть? – огрызнулся десятник. – На Анилинстрое по четвертому разряду отрывают, а у нас по второму работай! Потом столовая, вроде… как бы… не удовлетворяет…

– Это почему?

– Никак, товарищ Мурашко, не удовлетворяет… Теперь землекоп какой? Ему котлеты подай, а другой выищется – бефстроганов требует. Пообтерся народ!..

Мурашко записал в блокнот и обернулся к другому прорабу – рябому человечку с металлическим метром в руках:

– Ты чего?

Многочисленность и непрерывность строительных огорчений выработали в прорабе мрачную решимость в выражениях:

– Я?.. Через два дня стану…

– Цемент?..

– Он… Бочек сорок наскребу – и аминь.

За перегородкой на ящике, заменявшем стул, сидела секретарша – полная, добрая, розовая женщина. На втором ящике побольше лежали бумаги и стоял телефон, похожий на полевой и напоминавший своим видом фронт и передовые позиции. Секретарша безмятежным голосом сказала через перегородку:

– Алексей Кузьмич! Четвертый стройтрест…

Мурашко взял трубку:

– Мурашко у телефона…

Тут возникает большой кабинет директора стройтреста, человека с удивленно-поросячьим молочным лицом. За креслом директора стоит, нашептывая ему что-то на ухо, зам с черно-синей шевелюрой и излишне выразительным лицом провинциального актера.

Директор стройтреста тонким обиженным голосом жалуется в телефон:

– Не иначе, товарищ Мурашко, как вы с луны свалились!..

– А мы воздухоплаватели, – мрачно отвечает Мурашко, – нам не страшно…

Зам нагнулся к уху своего патрона и прошипел:

– Ты покрепче!.. Директор весь надулся:

– Я повторяю, что цемента нет и не предвидится!

Зам приник к самому уху патрона:

– Ты пожестче!

– К вашему сведению, – раздается тогда удручающе ровный голос Мурашко, – к вашему сведению: из Новороссийска четырнадцатого по накладной № 94611 в ваш адрес отгружено две тысячи тонн цементу. Двадцать первого он поступил на ваш московский склад. – И начальник Дирижаблестроя повесил трубку.

Поросячье лицо директора выразило высшую степень изумления и обиды.

– Говорит… четырнадцатого отгружено, – растерянно пролепетал он, – а двадцать первого поступило на склад!

Зам с излишне выразительным лицом побагровел, потом побледнел:

– Такое дело, Иван Семенович, это была одна записка… – зашептал он и стал озираться…

«Кабинет» Мурашко. Перед столом начальника стоял коротенький бухгалтер, похожий на гуся, собиравшегося взлететь. Поглаживая себя руками, он сдобным голосом выговаривал:

– Генеральную смету мы исчисляем в двадцать восемь миллионов.

За окном – дремучий голос:

– Аксинья, стрельни сорок копеек на заварку! Мурашко посмотрел на оглаживающего себя бухгалтера:

– Не уложимся. Берите мою цифру – тридцать пять. Бухгалтер весь вывернулся, как от удара бичом:

– Алексей Кузьмич, разрешите доложить…

Из-за перегородки – умиротворяющий голос секретарши Агнии Константиновны:

– Возьмите трубку… ЦК комсомола…

Возникает кабинет секретаря ЦК ВЛКСМ. В кресле беленькая девушка с косами, уложенными вокруг головы. Она пробежала глазами бумаги, лежавшие на столе, и заговорила с напористостью, которая не только была деловитость, но и молодость, и веселье, и сила, переполнявшие ее:

– Товарищ Мурашко, это тебе нужны, погоди?.. – Девушка еще раз пробежала бумагу: – Конструкторы дирижаблей, эллингов, причальных мачт, водители аппаратов легче воздуха, механики газоочистительной станции… Погоди… – Она перевернула бумагу и закончила еще неудержимей: – Инженеры с воздухоплавательным уклоном, чертежники, работавшие на проекте дирижабля?..

Мурашко, зараженный этим потоком юности и веселья, в тон девушке ответил:

– Мне. Секретарь ЦК отложила бумаги в сторону.

– Так вот, получишь хороших комсомольцев без всякого уклона.

Мурашко встрепенулся:

– А что я с ними делать буду?

– А другие что делают? – Секретарь ЦК посмотрела в окно – за окном была Москва. – Перемотаешь на свою катушку.

– А хваленая помощь где? – сказал тогда Мурашко.

– Зато какого мы тебе комсорга подобрали, – прервала его девушка с косицами, – бригадир сборки с электрозавода. Кремень человек.

Мурашко повесил трубку, но отсвет оживления не скоро еще сошел с его лица.

– Алексей Кузьмич, – подпрыгивал у его стола бухгалтер, – разрешите доложить… Не говоря уже об инструкции № 380, нас форменным образом режут лимитами.

В комнату Мурашко не столько вошла, сколько вломилась крохотная девушка в льняных непокорных кудрях и с лицом, на котором было написано непоколебимое упорство восемнадцати весен…

– Предупреждаю, что я их в глаза не видела! – сказала она с порога.

– Кого это? – спросил Мурашко, мало чему удивлявшийся.

– Да дирижаблей этих…

– А зачем, собственно, вам их видеть?

– Вот новое дело! – удивилась девушка. – Комсорг от ЦК комсомола – и «зачем вам их видеть»!

– Комсорг от ЦК?

– Ага, – ответила девушка. – Познакомились…

Она тряхнула руку Алексея Кузьмича и направилась к двери.

– Пойду посмотрю общежитие строительных рабочих, что-то оно кисло у вас выглядит. На дрянь похоже…

И не столько ушла, сколько вывалилась.

– Скандальная девица! – заключил, глядя ей вслед, главный бухгалтер.

– Бомба! – добавил прораб и уступил место бухгалтеру, подпрыгивающему все сильнее.

– Алексей Кузьмич, лично для меня точка зрения правительства абсолютно ясна. Дело в том, что лимиты…

– Ставьте тридцать пять… – перебил Мурашко тоном, исключавшим дискуссию.

Секретарша открыла дверь и пропустила голубоглазого розового старичка.

– Профессор Полибин, – сказала она, и на добром лице ее появились испуг и значительность.

Мурашко замахал на всех руками; комната опустела. Мурашко придвинул профессору единственное кресло с инкрустацией, а сам присел на кипу связанных паркетных дощечек.

Полибин заглянул в окно, огляделся кругом и медовым голосом произнес:

– Я бы отметил, что вы уже начали…

За перегородкой готовый взлететь бухгалтер пытался излить свое горе секретарше:

– Мне-то, Агния Константиновна, точка зрения правительства хорошо известна…

В «кабинете» Полибин, бегая по собеседнику голубыми глазками, сладчайше излагал целую декларацию:

– Я бы расценил, уважаемый Алексей Кузьмич, вопрос о кандидатуре на пост главного конструктора как вопрос более или менее неразрешимый… В самом деле, кто представляет данную дисциплину у нас в Союзе?

Мурашко придвинулся поближе на своей кипе.

– Знаменитый наш Иван Платонович Толмазов, – продолжал, неутомимо бегая глазами, Полибин, – академик, теоретик чистой воды…

– О нем и не мечтаем, – сказал Мурашко.

– Из школы Ивана Платоновича, – струился тенорок Полибина, – я бы остановился на Васильеве, но… молод, недопустимо молод…

– Недостаток, который с годами проходит, – заметил Мурашко. – А кого бы прикинуть помимо школы Ивана Платоновича?

Полибин – с остановившимися глазками, как бы проникая внутрь собственного сознания:

– Жуков, Петр Николаевич… Perpetuum mobile… Фантаст, я бы выразился, маньяк… Есть еще Ястржемский, но этот, я бы сказал, не подойдет… не наш…

Мурашко согласился:

– Этот не подойдет. Пауза.

– А если, уважаемый профессор, вас за бока?..

Необыкновенное благообразие проступило на розовом лице Полибина… Он открыл рот, но в это мгновение у секретарши за перегородкой разразилось сражение: сражалась кроткая Агния Константиновна с пожилой женщиной в берете и с вытертой горжеткой на шее.

– Профессор Полибин – величина, – тыча в Агнию Константиновну сумкой, кричала женщина с горжеткой, – но я мать, гражданка, перед вами стоит мать!

Сватовство в кабинете Мурашко подходило к концу.

– Я мог бы указать в заключение, – рябь душевного волнения тронула елей полибинского голоса, – указать на весь мой двадцативосьмилетний научный стаж, на всю мою общественную работу, как сочувствующего с 1927 года…

Мурашко постучал указательным пальцем по собственному колену и поднялся:

– Обдумаем, дорогой профессор, обсудим… Поговорим…

Полибин, округлив спину, пожал сухонькой ладонью широкую руку Мурашко и попятился назад. В дверях на него налетела горжетка. Она пропустила его, потом загородила собой дверь и перешла в наступление:

– Товарищ директор… Мурашко нахлобучил кепку:

– Послезавтра… Сейчас уезжаю…

Но до отъезда было далеко. В дверях стояло существо, победоносно возбужденное и готовое к бою.

– Когда у матери к вам такое горе, тогда можно подождать с отъездом. – И она вытащила из сумки письмо.

– Это не от кого-нибудь письмо… Это от Елисеева… Мурашко пробежал письмо и с интересом взглянул на посетительницу.

– Вы мать Фридмана?

– Я мать лихача… – скорбно ответила женщина. Мурашко – запихивая бумаги в портфель:

– Товарищ Фридман… Раиса Львовна?

– Раиса Львовна.

– Все это хорошо, пилотом мы его возьмем, почему не взять, но дело-то все через год, не раньше… Потом, он ведь по субстратостатам, а у нас Дирижаблестрой…

Но Раиса Львовна не поколебалась.

– Что я у вас спрашиваю? Я спрашиваю одно: имеет право мать хотеть, чтобы ее единственный сын раскрывал парашют не в пятидесяти метрах от земли, а в трехстах метрах?.. На месте товарища Ворошилова, – всхлипывая, сказала Раиса Львовна, – я бы такого человека разорвала на куски, но, как мать, я должна терпеть…

Мурашко решительно схватил портфель:

– Раиса Львовна, право, мне некогда… Раиса Львовна высморкалась и вытерла глаза.

– У вас, наверное, тоже есть мама?.. Она бы меня поняла, ваша мама… Как он рос?.. – завопила она неожиданно. – Почему вы меня не спрашиваете, что я испытала, пока я его вырастила?.. Он же рос у меня на одном сливочном масле, на куриных котлетах, на одних витаминах. Душу я отдавала этим котлетам, все я отдавала этим котлетам, чтобы они, не дай бог, не пережарились, чтобы они, не дай бог, не недожарились… И что я этим достигла?.. Сегодня затяжной прыжок с неба, завтра с Луны…

– Знаете что, Раиса Львовна, – перебил ее вдруг Мурашко.

– Нет, я не знаю, – всхлипывая, сказала мамаша Фридмана.

– Знаете что, – глаза Мурашко засверкали, и он придвинулся к ней вплотную. – Вы должны будете поставить нам столовую, Раиса Львовна. И если ваш Лева попадет сюда – кормить его вместе со всеми остальными котлетами на чистых витаминах…

Пораженная мамаша Фридмана сделала шаг назад:

– Вы, кажется, тоже лихач, товарищ директор… Я к вам пришла с таким горем…

Но Мурашко уже перешел в наступление:

– На чистом сливочном масле, на витаминах, а? Товарищ Фридман?

III

Ночь. Идущий поезд. Купе мягкого вагона. Мурашко погрузился в чтение английской технической книги. Рядом с ним вяжет кружевной воротник для платья русая спокойная женщина с пробором, лет двадцати шести. Женщина взглянула на часы:

– Первый час…

– Я выйду… вы ложитесь.

Мурашко вышел в коридор и закурил.

Из умывальной прошел рослый, смугло-румяный, длинноногий парень в форме Аэрофлота. На плече у него висело мохнатое полотенце, в руках он держал мыльницу.

– Мурашко!.. Здорово!.. Куда?

– В Воронеж…

– Попутчик?.. Попутчица?..

– Попутчица…

– Категория?.. Мурашко немного подумал.

– Скорей всего домашнее животное…

– Не интересно, – сказал рослый парень с полотенцем и вошел к себе в купе.

Мурашко курил у окна; в стекло – мокрые, черные, трясущиеся на быстром ходу поля.

Спутница Мурашко успела к этому времени облачиться в пижаму, расчесать гребнем мягкие волосы. Она вынула из чемодана черную кожаную трубку с чертежами, положила ее в сгиб постели к стене и прикрыла простыней; потом достала из сумки маленький револьвер и проверила патроны. Револьвер она положила под подушку, легла и укрылась одеялом.

IV

Невообразимый грохот. Размахивая деревянными саблями, сражаются двое мальчишек лет пяти-шести. Человек девяти лет играет на самодельном барабане, и, наконец, патриарх – двенадцатилетний Игорь – летает по комнате, уцепившись за деревянную модель большого дирижабля, подвешенного на веревках к потолку. Спокойствие сохраняет собака – старая лохматая собака, философски дремлющая на пороге.

Маленькие оконца заставлены геранью и кактусами. Повыше цветов укреплены клетки с птицами: здесь скворцы, дрозды, канарейки и птицы непонятного назначения. Все это поет, верещит, свистит.

В углу на двух табуретах – корыто. Пышно причесанная, пухлая женщина стирала белье, медленно и равномерно намыливая его. При этом она читала книгу, поставленную на подоконник.

На пороге этой необычайной комнаты в изумлении застыл Мурашко. На приход его никто не обратил внимания, только собака открыла один глаз и снова закрыла его.

– Я, гражданка, звонил, звонил…

При звуках чужого голоса дети перестали играть и с непритворным удивлением уставились на Мурашко. Летавший мальчик спрыгнул вниз. Собака вздрогнула от неожиданности.

– А у нас не заперто, – простодушно ответила женщина с высокой прической и стряхнула с покрасневших рук мыльную пену. – Что у нас возьмешь? Вам Жукова?.. Петя! – закричала женщина. – Петя!

В ответ ей сердито свистнул скворец.

– Нет его?.. – огорчился Мурашко. Женщина вытерла руки о передник.

– Да есть он, только не откликается. Он никогда не откликается. А вы войдите…

И забыв о Мурашко, она принялась за чтение.

Комната Жукова. На окнах опять герань и клетки с птицами. На деревянных полках – реторты, колбы, пузырьки. В углу токарный станок. На полу развалившиеся штабеля книг. На стульях, на столе, на кровати разложены чертежи. За столом с изрезанной клеенкой сидел в черной гриве волос человек лет пятидесяти в стальных очках, в ненужной бороденке и быстро чертил рейсфедером.

Мурашко кашлянул, постоял, пошуршал ногами. Но человек за столом ничего не слышал, или, вернее, он слышал таинственную, ему одному понятную музыку. Мурашко кашлянул громче. Жуков поднял голову от чертежа:

– Да?..

– Я из Москвы… – сказал Мурашко.

– Короче, – перебил его Жуков.

– Хочу предложить вам работу…

Жуков, откинув голову, захохотал, потом умолк, потом сказал отрывисто:

– Состою на службе… Конструктор привязных аэростатов… Халтурой не занимаюсь.

– Не то, – остановил его Мурашко. – Вы подавали в Совнарком докладную записку о проекте нового дирижабля?

Жуков вскочил:

– Комиссия? Вы комиссия? Черт вас побери!

Он выхватил из открытого ящика кипу бумажек и начал швырять их в Мурашко:

– Вот они, вот они!

– Кто – они? – сказал Мурашко.

– Справки от докторов, черт вас побери! Справки, что я здоров… Не удалось толмазовым вашим свести меня с ума! – неожиданным фальцетом взвизгнул Жуков. – И не удастся!..

Его привела в чувство невозмутимость Мурашко. Он смешался, сердито блеснул глазами из-под очков, отвернулся.

– Зачем вы приехали?

– Пригласить вас на работу в Дирижаблестрой. Жуков с силой провел черту рейсфедером, откинулся, подумал и мирным, скорее утвердительным, тоном сказал:

– Вы приглашаете меня?.. Вы сумасшедший? Мурашко вынул картонный квадратик с фотографической карточкой.

Жуков в ужасе отпрянул.

– Бумажка?!

– Всего только удостоверение начальника Дирижаблестроя.

Жуков пронзительно посмотрел на гостя – за стальными очками горела буйная, упрямая мысль. Он провел рукой по волосам, затем быстро свернул несколько чертежей, взял две папки, связал все это веревкой, надел пальто, нахлобучил шляпу.

– Едем, – сказал он.

Оба вышли в соседнюю комнату.

– Катя, я еду в Москву, – невнятно пробормотал Жуков и неумело потрепал ребят по волосам.

Жена Жукова вытерла руки, подошла к мужу, поцеловала его в бороду и сказала:

– Привези лимонов.

Жуков, глядя поверх детей:

– Цицерону не забыть цитварного семени… Цицерон – это скворец, – растерянно сказал он Мурашко и вдруг заорал на детей: – Мать не обижайте!

– До свиданья, товарищ Жукова, – поклонился Мурашко.

– До свиданьица! – Она перестала читать и с детским любопытством спросила: – А зачем вы его забираете?

– Очень нужен, – сказал Мурашко. Собака открыла сразу оба глаза. Отчаянно свистнул скворец…

На глухой провинциальной улице Мурашко и Жуков остановились на повороте, пропуская мимо себя автомобиль.

– Должность ваша будет…

– В Дирижаблестрое я готов подметать полы! – быстро сказал Жуков.

Мурашко улыбнулся:

– Будете главным конструктором, Петр Николаевич. Жуков махнул бородой:

– Неважно… Главное, чтобы они летали…

– Кто – они?

– Советские дирижабли…

V

Приемная в Экономсовете СНК. Обложенные пачками бумаг группы хозяйственников, директоров, докладчиков, пришедших защищать свои проекты, – люди со всех концов страны.

Прошел человек с монгольским лицом, мелькнул расшитый халат.

Раскрылись заветные двери, из зала заседания вылетел человек в расстегнутом френче, с раскрытым портфелем, из которого хочет вылететь стайка бумаг. К нему ринулся поджидавший в дверях зам.

– Придерживаться инструкции № 380, – злобно, почти мистически прошептал вошедший.

Зам встал в позицию.

– Но позвольте…

– Ничего не позволяют, – пустым голосом сказал первый.

В приемной за столом – изучающий материалы Мурашко. Главбух бросил на него огненный взгляд и простонал:

– Алексей Кузьмич!

Вытирая платком с лица пот, катится из заветных дверей директор четвертого стройтреста. Перед ним вырастает сине-черный зам в хорошо сшитом костюме.

– Зарезали! – пролепетал директор. Зам выпрямился:

– То есть на каком основании зарезали?

– На том основании, что извольте руководствоваться установленными лимитами…

И снова стон главбуха Дирижаблестроя:

– Алексей Кузьмич!..

Распахнулась заветная дверь. Дребезжащий голос секретаря:

– Дирижаблестрой…

С места срывается докладчик – длинный человек с пенсне на шнурке. Он увлекает за собой Мурашко. Дверь за ними закрывается.

Бухгалтер переходит тогда к заму из четвертого строй-треста. В нем он находит единомышленника:

– Абсолютно не хотят считаться с тем, что если человек знает точку зрения правительства, то с таким человеком надо считаться…

Зал заседаний. Десяток людей за круглым столом. Вкрадчивый докладчик, дергая пенсне на черном шнурке, сыплет привычные слова:

– В основном инструкция № 380 выполнена Дирижаблестроем с некоторыми поправочными коэффициентами, учитывая специфичность объекта. Принимая далее повышенные лимиты по строительству, комиссия предлагает исчислить стоимость объекта в 32 миллиона 446 тысяч рублей…

В приемной у заветной двери подпрыгивает бухгалтер.

В зале заседаний – заключительное слово председателя:

– Есть, товарищи, мнение… – говорит он. – Ввиду неудовлетворительности генерального проекта, ввиду того, что крохоборчески составленная смета не дает действительных перспектив этого важного дела, есть мнение, товарищи, вернуть проект для переработки… Предельный срок строительства установить в полтора года… Сумму капиталовложений определить ориентировочно в девяносто миллионов рублей.

Предложить Дирижаблестрою представить новый проект и смету, исходя из этих показателей. Имеются возражения?

– Нет, – сказал Мурашко изменившимся, как бы охрипшим голосом, – не имеется.

Председатель кивнул секретарю, ведшему протокол:

– Возражений нет…