Текст книги "Обманщик"

4

Моррис Калишер согласился завтра в десять утра встретиться с Зигмунтом Крымским в гостинице, где тот остановился. Крымский был так настойчив, говорил ужасно долго и в таких сентиментальных выражениях, что Моррису Каллишеру не терпелось поскорее от него отделаться. Моррис обещал прийти и положил трубку.

Разговор оставил у Морриса ощущение стыда и гадливости. Крымский использовал гитлеровскую катастрофу, чтобы продать картину. Плакался на плохое здоровье, будто они с Моррисом впрямь родственники. Моррис Калишер хорошо помнил его по временам в Париже. Крымский слыл игроком и юбочником, а по слухам, еще и жил на содержании у весьма немолодой особы.

Сейчас, когда в Америке находился Аарон Дейхес, по-настоящему большой художник, Моррису Калишеру даже в голову не приходило покупать картины других живописцев. На первом месте у него, безусловно, был Дейхес. Он куда талантливее всех остальных, сколько бы они ни хвастались. В то же время Моррис Калишер понимал, что без потерь от Крымского не уйти. Этот паразит хитрил, ужом вертелся, а вдобавок еще и врал. Если картины вправду так ему дороги, что он жизнью ради них рисковал, то зачем он их теперь продает?

– Ладно, брошу ему кость, – пробормотал Моррис Калишер себе под нос.

Взял сигару, раскурил и принялся расхаживать по гостиной. Все-таки нелегко примириться с тем, что Минна когда-то была замужем за этим типом и прожила с ним несколько лет. Моррис покачивал головой, словно отгоняя гнетущие мысли.

«А что такое вообще человек? – спросил он себя. – Как выразился Крымский? Жизнь – просто-напросто безостановочная пляска на могилах других. Однажды муж умирает, а его любимая жена на следующий же день выскакивает за другого. Да еще и приносит новому мужу приданое, сиречь денежки, накопленные или, может, украденные первым мужем. Знай покойники, что происходит с их близкими, в гробу бы перевернулись».

Поздними вечерами Морриса Калишера тянуло к моралистическим размышлениям. Книги по этике, какие он когда-либо штудировал, заводили с ним громкий разговор, будто несколько проповедников разом.

«Ну, чего ты ждешь, Мойшеле? – спросил внутренний голос. – Ты уже не юноша. Недавно доктор сказал, что у тебя высокое давление и сердце увеличено. Долго ли еще ты намерен заниматься бизнесом и тому подобной ерундой? Если хочешь сделать что-то стоящее, делай сейчас, пока глаза не закрылись».

Дни его проходили в каком-то коммерческом хмелю. Только вечерами наступала трезвость.

«Я старик, такова горькая правда. В любую минуту могу умереть».

Моррис Калишер прошел в кабинет, открыл дверцу книжного шкафа. За стеклянными дверцами он хранил собрание всяких иудейских вещиц и антиквариата, – ханукальные меноры, коробочки для пряностей, ящички для суккотальных этрогов, чаши благословения, разного рода светильники. Была здесь крышка Торы, закладка-указатель для свитка Торы, церемониальный хлебный нож с надписью «Священный Шаббат» на перламутровой рукояти, двойной сосуд для соли и меда и серебряный гасильник для свечей.

В этом книжном шкафу Моррис Калишер хранил также отдельную стопку держателей для свитков, покровы для священных предметов и всевозможные драгоценные украшения и декор из синагог Польши, Германии и даже с Востока.

Он любил предметы, связанные с религией. Верил во фразу: «Он Бог мой, и прославлю Его». За такие вещи он был готов отдать сколько угодно денег. Книжные полки у него были уставлены редкими изданиями, старинными манускриптами, иллюминованными Хаггадами[14]14
  Хаггада – книга, которую читают в пасхальный седер; рассказывает об истории праздника Песах.


[Закрыть] и молитвенниками.

Все верно, однако собирание антиквариата больше связано с миром нынешним, нежели с миром грядущим. Здесь, в Америке, это большой бизнес.

Моррису Калишеру вдруг захотелось прямо сейчас заглянуть в священную книгу, прочитать о занимающих его материях. Он достал «Книгу морали», открыл посередине и прочитал: «И если человек умирает прежде своего срока, душа его не может сразу отправиться на небеса и держать окончательный ответ, именно потому, что дни ее земного существования были сокращены. Она остается у подножия рая или в ином месте и не чувствует ни печали, ни удовлетворения. Но, конечно же, испытывает боль, вспоминая блаженство, каким наслаждалась, прежде чем была отослана вниз от престола Славы».

– Ладно, пусть тебе выпало находиться у подножия рая, это уже кое-что, – пробормотал Моррис Калишер. – Всё лучше геенны.

Он захлопнул книгу и поцеловал переплет, затем прошелся по дому. Что сделает Минна с его имуществом, когда его не станет? Она все погубит. А что до детей, то они бы, наверно, продали его книги на упаковку.

– Надо написать завещание! – воскликнул Моррис. – Почему я все время откладывал?

Внезапно нахлынула усталость, и он решил не дожидаться Минны. Вымыл руки, прежде чем произнести молитву на сон грядущий, затем снял покрывало с постели. Кроватей в комнате было две – широкая и узкая. Минна в шутку называла их «война и мир», по роману Толстого.

Сперва рука Морриса потянулась к узкой кровати, но по какой-то причине, неведомой даже ему самому, он принялся разбирать широкую. И вдруг заметил носовой платок, застрявший между матрасом и рамой кровати. Мужской платок, но не его. С красной каемкой, совершенно не похожей на продукт американской промышленности.

«Как он сюда попал?» – удивился Моррис.

Вытащил платок из щели. Грязный. Изумленно осмотрел, потом понюхал. Стоял как громом пораженный. Возможно ли такое? На плечи словно навалился тяжкий груз.

«Хотя… почему бы и нет?» – сказал он себе.

Раз не веруешь в Бога, не повинуешься Торе и ищешь бессмертия в книге стихов, почему бы не совершить какой угодно грех?

Моррис Калишер вдруг вспомнил, что, когда спросил Крымского, знает ли Минна о его приезде в Нью-Йорк, тот несколько замялся. Моррис Калишер почувствовал себя так, будто ему влепили пощечину. В голове стоял оглушительный грохот. Испуганный, сгорающий от стыда, он все равно не мог поверить, что возникшее подозрение может оказаться правдой.

«Ладно, только не раздувай большой скандал! – предостерег он себя. – Вполне возможно, он в Нью-Йорке уже давно». Он думал о Крымском. Наверно, тот приходил, когда Моррис был в отлучке, сколачивал для Минны капитал. «Что ж, я сам виноват, целиком и полностью! – сетовал Моррис. – Вырастил детей-отступников и по собственной воле женился на этой особе. Ведь прекрасно знал, что она не верит в еврейство. Сама мне говорила, что жила бурной жизнью. Не могла она вдруг стать праведницей».

«Все они блудницы, все до одной. Эти современные женщины! – кричало что-то внутри Морриса. – Если дочь Израиля отступается от Бога, она сей же час становится блудницей».

Для него это была не новость. От соблазнителей, коварных мерзавцев и всяких всезнаек он слыхал достаточно историй. Стоило мужу отвернуться, как жена тотчас ему изменяла. Они даже перед всеми своими подружками хвастались. Моррис тоже не раз подвергался этому соблазну. Жены тех мужчин, что были моложе его, привлекательнее внешне и образованнее, буквально набрасывались на него, как жена Потифара, и откровенно предлагали себя. Однажды его даже пыталась соблазнить жена ребе. Коль скоро возможно такое, на что надеяться? Почему Минна должна составлять исключение? Потому, что говорила как леди и писала на религиозные темы? Это всего-навсего слова, пустые слова. Бог, еврейство – для них просто тема, игра. Как для писателя, накатавшего толстенную книгу о священности Шаббата, но писал он ее именно в Шаббат, да еще и с сигаретой в зубах. Каждый из них – отступник из чистейшей извращенности, и это непреложная истина.

5

Моррис Калишер покосился на телефон. Ему очень хотелось позвонить Минскеру и рассказать о случившемся, но он сдержался. «Нет, пока что не стоит ничего говорить, даже Герцу, – решил он. – Я должен сам разобраться».

Много лет Моррис работал над собой, стараясь истребить в себе гневливость, но сейчас кипел злобой. Если его подозрения справедливы, она понесет наказание. В клочья будет разорвана, как печально известная прелюбодейная жена. «Храм может быть разрушен, но Бог остается!» – вскричало что-то внутри.

Платок Моррис успел куда-то засунуть и теперь принялся искать. Где он может быть? Ни в правом брючном кармане, ни в левом его нет. Моррис слазил в нагрудный карман – тоже пусто. Посмотрел на столе, на стульях, даже в книжном шкафу.

«С ума я, что ли, сошел, или как? – спросил он себя. – Выходит, не суждено мне найти покой на старости лет!» Любовь к Минне мгновенно обернулась ненавистью.

В книжном шкафу он заметил книгу на идише, которую ему продал кто-то из этих писак. Вытащил ее, открыл и с силой, удивившей его самого, начал рвать переплет. Святотатство – держать эту мерзость среди священных книг! Это же попросту непристойность и грязь! Он разорвал книгу надвое и тотчас вспомнил историю о том, как Самсон укротил льва. Плюнул на обрывки, швырнул их в мусорную корзину и прикрыл другими бумагами, чтобы Минна не увидела содеянное. Утром он сам вынесет мусор.

Он ощущал что-то сродни моральному негодованию своего отца. Отец его, да почиет он с миром, однажды точно так же порвал Моррисовы книги, бегло ознакомившись с их безнравственным содержанием.

И тут Моррис нашел платок. Он лежал на телефонной книге.

Взглянул на него, опять понюхал. Запах какой-то подозрительный. Он скривился, будто собираясь чихнуть.

– Так тому и быть, кошка лицемерная, потаскушка! – буркнул он. Пусть только переступит порог – у него руки чесались схватить ее за волосы, протащить по всему дому, избить, надавать пощечин, растоптать, как змею.

Но рассудок, который сильнее любой страсти, велел ему сделать прямо противоположное.

«Уеду в Израиль, – думал Моррис. – Не хочу больше оставаться в этой отвратительной Америке. Хотя они вообще-то и Израиль уже испортили. Просто поселюсь где-нибудь в Меа-Шеарим. Хватит с меня бизнеса! Буду жить на хлебе и воде и служить Всемогущему! Не обязан я копить состояние для этой дряни!»

Злость обернулась против детей, Леона и Фани. Леон был в Цюрихе, учился на инженера. Отступник! Язычник! Насквозь ассимилировался! А Фаня – она же сумасшедшая. Переехала в гостиницу, занимается черт-те чем. Оба они – ненавистники евреев, такова горькая правда.

Моррис Калишер стоял посреди комнаты, словно в трансе, глядя в пространство перед собой.

«Как я мог допустить, чтобы все зашло так далеко? Как мог не сопротивляться? – спросил он себя. – Ведь именно я послал их в гимназию. Более того, требовал, чтобы они учились на “отлично”. Я один в ответе за свое унижение!»

Он подошел к окну, раздвинул шторы. Окно выходило на Бродвей. Он смотрел вниз, на улицу, куда более чужую, чем все улицы, где он жил в Польше, Германии и Франции. Хотя он занимался здесь бизнесом, добился успеха, читал газеты, завел друзей как среди евреев, так и среди неевреев, Америка по-прежнему казалась ему неведомой планетой. С виду все так же, как в Варшаве, в Берлине, в Париже, – но и не так же.

Летняя ночь выдалась жаркая, как и день. Воздух пах бензином, пылью и чем-то еще, горелым и дымным, будто в недрах города что-то горит и, того гляди, взорвется, словно бомба. Небо светилось, хотя не было ни луны, ни звезд, планеты словно сбежали, покуда все не распалось.

В Европе Моррис порой с удовольствием заглядывал в освещенные окна. От них веяло домашним уютом, семейной подготовкой ко сну. Нередко он видел ребенка, делающего уроки. Но здесь, в Нью-Йорке, почти все окна в летние ночи были темны, а если и освещены, то без людей.

Внизу, шестнадцатью этажами ниже, катил трамвай, весь в огнях, без пантографа, без электрических проводов. Орды автомобилей мчались по улице, визжа шинами, стараясь обогнать одна другую, извиваясь и сжимаясь, точно гигантская змея.

Хотя домохозяин уверял Морриса Калишера, что квартира будет тихая и спокойная, шум голосов, моторов, шин, клаксонов и звонков добирался и сюда. Даже гул поездов подземки был слышен. Временами Моррис буквально чувствовал, как дом качается и вибрирует всеми своими восемнадцатью этажами. А с тех пор как началась война и газеты описывали массированные бомбардировки Лондона, Морриса преследовала мысль, что разрушить могут и Нью-Йорк. Он прямо воочию видел, как шатаются и падают небоскребы, заваливая обломками целые улицы. Гигантские столбы дыма и огня поднимались из куч цемента и стали, будто в Содоме и Гоморре.

Моррис старался не смотреть на Нью-Йорк. Хотя жил здесь и занимался бизнесом, он толком не знал, как выглядят улицы. На собственные дома и на те едва глядел. Сравнивал Нью-Йорк с книгой, слишком большой и тяжелой, чтобы ее читать. Вроде энциклопедии – ее можно листать, но она все равно остается загадкой.

Во всех других городах, где Моррису Калишеру доводилось жить, он всегда старался снять квартиру с балконом, но в Нью-Йорке балконов фактически не существовало, а если где-нибудь и найдется один, что увидишь с шестнадцатого этажа? Люди выглядят как муравьи, а машины – как игрушки. Воздух здесь словно смертельный яд. Порой Моррис неделями вообще не подходил к окну, однако сейчас стоял там и смотрел вниз, даже немного высунувшись наружу. Ни спать, ни читать он не мог. И вдруг подумал, что, может, лучше всего прыгнуть. Но руки крепко цеплялись за оконную раму, а колени прижимались к радиатору. Нет, пока что все не настолько скверно.

Раз она распутная прелюбодейка, он уйдет от нее. И устроит так, что и содержание платить не придется.

Уже без четверти час, а Минны все нет. Моррис Калишер прошел в спальню. На широкую кровать даже не посмотрел. Разделся, прочитал молитвы и лег.

Давно Моррис Калишер не читал вечерние молитвы с таким жаром. С закрытыми глазами произнес «Слушай, Израиль». Дойдя до слов «В руки Твои предаю дух мой», он вздохнул. Добрые друзья не советовали ему жениться на Минне. Уже тогда про нее ходили разные слухи. Но он пошел на поводу у своих страстей. Недаром в пословице говорится: как постелешь, так и поспишь. Он мог бы жениться на порядочной еврейской девушке из раввинской семьи, и она была бы верна ему, а не якшалась со всякими обманщиками.

Моррис покорился Всевышнему. И почти стыдился произносить священные слова.

– Дурной я человек, дурной, – пробормотал он. – Я оскорбил Израиль. Я грешник. Отец небесный, я заслуживаю кары – всего, что обрушится на меня.

Моррис разделся и лег в постель. Не спал, но и не бодрствовал. Спокойно лежал, точно рыба, отдыхающая ночью в своем аквариуме. Он был готов к любому наказанию, которое его ожидает.

Он задремал, и ему привиделось, будто он купил дом, расположенный наполовину в Нью-Йорке, наполовину в Варшаве. «Как такое возможно? – думал он. – Может, дом на границе? Но меж городами лежит океан…» Впрочем, это ведь только сон.

Он опять проснулся. И чуть не рассмеялся, но мигом пришел в себя. На сердце давила гнетущая тяжесть.

6

Звякнул дверной звонок, но Моррис Калишер открывать не пошел. Минна привыкла, что в те вечера, когда она ходит на банкеты или бог весть куда еще, он ждет ее, не ложится, однако на сей раз он остался в постели. И немного погодя услышал, как в замке повернулся ключ. Она включила свет в передней и в коридоре, открыла дверь, окликнула:

– Моррис, где ты? Уже спишь?

Минна потянулась к выключателю, собираясь зажечь свет в спальне, когда он не то проворчал, не то простонал:

– Не надо света!

– Дорогой, ты в постели? Что случилось? Плохо себя чувствуешь?

– Нет, все в порядке.

– Час поздний, но обычно ты всегда ждешь меня. Там ведь как начнут толкать речи, так не могут остановиться. Болтают до умопомрачения. А посреди банкета не уйдешь, это неучтиво. Я всех знаю, и все знают меня. Виновник торжества лично поблагодарил меня за то, что я пришла на его банкет. Они даже хотели, чтобы я сказала несколько слов, но я терпеть не могу речей. Все, что имею сказать, я говорю в своих стихах. А под конец юбиляр сам выступил с длиннущей речью, я думала, он вообще не закончит. Просто чудо, что меня подвезли на машине. На метро я бы до утра домой не добралась. Значит, ты лег без меня? Не похоже на тебя.

– Я устал.

– Ты слишком много работаешь. Бизнес забирает все твои силы. Я тебе тысячу раз говорила, что здоровье дороже. Я не из тех жен, которые жаждут богатства. Мне достаточно того, что есть. И перестань курить сигары. Едва войдешь в дом, сразу чувствуешь запах. Все доктора говорят, это вредно. Ты поел перед тем, как лег?

– А чем я мог подкрепиться?

– Стаканом молока, апельсиновым соком. В холодильнике много всяких вкусностей. Иные мужья сами все берут, но тебе непременно надо, чтобы на стол подала я. Сейчас что-нибудь принесу. Чего бы ты хотел?

– Ничего мне не надо.

– Что такое? Мне не нравится твой тон.

Моррис не ответил. Минна тоже молчала, в ожидании. Потом прошла в ванную, он услышал плеск воды. В передней по-прежнему горел свет. Минна не раздевалась в каком-то одном месте, снимала одежду на ходу, вещь за вещью. Утром он находил ее платье в одной комнате, корсет – в другой, туфли – в третьей. Перед тем как лечь, она любила ходить нагишом, в одних тапочках. Лежа в постели, Моррис смотрел на ее фигуру – грудь, бедра, голый живот.

Минна хлопала дверьми, открывала краны, громыхала кастрюлями и тарелками. Волосы она распустила, и они свисали до плеч. Она умылась, почистила зубы, побрызгалась духами. Судя по ее поведению, Моррис мог заключить, что она хотела подольститься, но он твердо решил не подходить к ней, пока не выяснит правду.

Ему опять вспомнились слова Крымского. Не поймешь, хочется или нет сказать Минне про звонок. Не мог он решить, говорить ли ей об этом вообще. Вероятно, она и так знает. «Чем меньше я скажу, тем лучше. Они и без того считают меня круглым дураком», – сказал он себе.

И лежал, терзаясь досадой. Знал, что сегодня ночью глаз не сомкнет.

Немного погодя на пороге появилась Минна, на сей раз в ночной рубашке.

– Почему ты на маленькой кровати? – спросила она. – Иди сюда, ко мне.

– Мне нынче как-то не по себе.

– Что случилось? – спросила она с испугом. – Я сразу заметила, что ты какой-то не такой.

– Ничего, пройдет.

– Что-то болит?

– Немного. Внутри.

– Целыми днями где-то носишься, ешь всякую дрянь, – пожурила она, словно встревоженная жена. – Я тебя предупреждала, Моррис, в Нью-Йорке нельзя питаться в первом попавшемся ресторане. Если не соблюдать осторожность, можно здорово расхвораться. У них тут мясо годами лежит. Где болит? В желудке или ниже?

– Сам не знаю.

– Прими что-нибудь. Подожди, принесу тебе алка-зельцер.

– Не надо.

– Почему? Наверно, у тебя газы.

– Я просто устал. И должен отдохнуть.

– С чего ты так устал? Ну да ладно, отдыхай… Вообще-то мне хотелось сегодня побыть с тобой. Сидя там и слушая эти фальшивые речи и пустые комплименты, я гордилась, что мой муж не один из этих пустозвонов, а солидный человек, который не занимается такими фокусами. За спиной они говорят друг про друга ужасные вещи, но едва выйдут на трибуну, расхваливают друг друга до тошноты. И ведь их даже лжецами не назовешь. Ложь у них в крови. Сейчас ты у них гигант, а минутой позже – ничтожество. Они все подают так, как им удобно и выгодно. Думают, наверно, что ловко дурачат народ, но ведь все наперечет знают их приемчики. Ты вот не поверишь, дорогой, но, превознося юбиляра, они одновременно кололи его тысячами иголок. Я прямо-таки жалела, что пришла. Ведь, с другой стороны, семьдесят исполняется не каждый день. Может, он не такой уж великий поэт, однако сыграл определенную роль. В конце концов, надо с чего-то начинать. А когда я вышла на улицу и глотнула свежего воздуха, у меня словно гора с плеч свалилась. Мне ужасно захотелось к тебе. Почему ты не идешь сюда, ко мне? Я же не кусаюсь, боже упаси.

– Лучше я останусь тут.

– Ну, раз лучше, оставайся. Или ты сердишься на меня? Если сердишься, так и скажи. Ненавижу секреты и подспудные обиды.

– Никаких обид.

– Кто-нибудь звонил?

– Да… нет.

– Что-то случилось, но раз ты не хочешь говорить, настаивать не буду. Знаешь, Моррис, что бы ни случилось и что бы ты ни думал, я поступила честно и порядочно. Боже упаси, я вышла за тебя не ради денег, могла бы выйти за кого-нибудь побогаче тебя и помоложе. Когда я порвала с Крымским, он уже начал делать деньги. Он дикарь и последняя сволочь, но он меня любил. Не хотел отпускать. На колени падал, ноги мне целовал. Это правда. Но я была по горло сыта его ложью и увертками. Хотела мужа, похожего на моего отца и деда, искреннего, надежного, и, когда узнала тебя поближе, сказала себе: это он. А что ты с Божией помощью разбогател, конечно, дело хорошее. Но не самое главное.

– Где он? – к собственному удивлению, спросил Моррис.

– Ты о ком?

– Хм… о твоем муже.

– О Крымском?

– Да.

Минна долго не отвечала.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

Она опять помолчала.

– Ну, раз уж ты спросил, скажу. Он здесь, в Нью-Йорке.