Текст книги "Невероятное преступление Худи Розена"

– Мне жуть как стремно, что так вышло, – сказала Анна-Мари, выдавливая на губку еще средства. – Такое бывает со стариками. Они не любят перемен. А в Трегароне уже невесть сколько времени ничего не меняется. Все друг друга знают. Все учились в одних школах, закупаются в одних и тех же старых магазинах. И не хотят, чтобы что-то менялось.

– А ведь мир меняется, – заметил я.

– И это говорит парень с телефоном-«раскладушкой».

– Да я же не хочу… – начал я и осекся. – Оно просто защищает меня от… – Но это предложение мне тоже не хотелось заканчивать. «Раскладушка» защищала меня от всего, что отвлекает от чтения Торы: чтобы я не тратил время на просмотр видео, мемов, фотографий девчонок, одетых так же, как и та, которая только что до меня дотронулась. – Просто ощущается это по-другому. Если бы речь шла не о… нас, все было бы иначе. О нас говорят так, будто мы захватчики.

– А разве нет? В определенном смысле?

– Мы же никого не трогаем. Просто ищем себе место для жизни.

– Я, наверное, слышу только то, что говорит мама, – произнесла Анна-Мари. – Но, если вы построите эту многоэтажку, у нас ведь население города вырастет вдвое, да? Наверняка многое изменится.

Видимо, она права. В этом и состояла наша цель: сделать город другим – еврейские магазины, кошерные рестораны, новая синагога и учебный центр, эрув[35]35
  Эрув – черта, отделяющая еврейскую общину от внешнего мира; в частности, в Субботу еврей может передвигаться только внутри эрува и только там совершать определенные действия. Ограждение территории эрува может быть как чисто символическим, так и обозначенным (например, натянутой бечевкой).


[Закрыть], Суббота – выходной день.

– Вряд ли это сделали старики, – заметил я, имея в виду рисунки на могилах.

– Да, скорее подростки. Потом будут хвастаться в соцсетях. Когда я говорю «такие гады бывают», я имею в виду – все люди гады.

Мы доработались до того, что пот выступил на подбородках, зато ни свастику, ни надпись на могиле Кантора было уже не опознать. Просто казалось, что кто-то шмякнул на надгробия темной грязи. Я приостановился, посмотрел время на телефоне – да так и ахнул.

– Мне нужно идти, – выпалил я.

– Мы почти закончили, – сказала Анна-Мари.

– Мне… мне нужно идти. Пропущу минху. Молитву. Можно хоть весь день пропустить. На математику хоть весь год не ходи – я, собственно, и не собираюсь. Но если пропустил молитву, тебя уводят за дровяной сарай и бьют ремнем еврейской вины.

Анна-Мари вытерла лоб и посмотрела на меня c ошарашенным видом.

– Сарай в фигуральном смысле, – прояснил я. – На самом деле у нас нет сарая. И ремня тоже нет.

– А.

– Я просто хочу сказать, что мне здорово влетит.

– Понятно. Мне самой закончить?

– Да. – Я встал, размял ноги. Увидел краем глаза какую-то фигуру у входа на кладбище, в темном костюме и шляпе. Впрочем, возможно, это просто заговорила моя совесть, потому что, когда я снова поднял глаза, там уже никого не было.

– Мы как, повторим? – спросила Анна-Мари, а потом поправилась: – В смысле, не это. Ну, ты понял, о чем я. Потусуемся.

Не хотелось ей улыбаться. Лучше сохранять невозмутимость – типа, тусоваться с симпатичными гойками для меня самое обычное дело. И все-таки я просиял. Губы растянулись сами собой. Я вовсю закивал, а потом поспешил обратно в школу.

Вернулся я с опозданием и весь в поту. Проскользнул на свое место рядом с Мойше-Цви и стал молиться. Минху нынче читал ребе Фридман, как всегда нараспев. Тон у него тихий, безмятежный – сразу забываешь про существование внешнего мира и про то, что находишься в блочном здании.

В душе воцарился мир, я покачивался взад-вперед и думал про Анну-Мари. Я по-прежнему переживал из-за рисунков на могилах, но душа так и пела – ведь мы с этим разобрались. А еще я до сих пор ощущал на локте ее пальцы – этим прикосновением она показала, что мы друзья. Нет, не только это. Девушка не будет дотрагиваться до парня, если речь идет о простой дружбе.

К концу службы я заметил, что ребе Мориц то и дело поглядывает на меня, а потом он подошел ко мне в узком коридорчике на выходе из бейс-медреша.

– Зайди ко мне в кабинет, – сказал он.

– У меня занятие.

– Это не просьба.

Тут я наконец посмотрел на него и понял, что он очень сердит. И вспотел. Хотя математик из меня никакой, я смог сложить два и два.

До того, как в прошлом году иешива приобрела этот участок, в главном здании находилась пресвитерианская церковь. Я мало что знал про пресвитерианцев. Знал только, что они христиане, потому что изображения Христа у нас были повсюду: на витраже, в резьбе над входной дверью.

Не сомневаюсь, что, когда в здании школы находилась церковь, кабинет Морица был кладовкой. Кабинетики наших раввинов были раскиданы по всему зданию. Кабинетик Морица был без окон, и дверь, открывшись, стукала по письменному столу. Стены без всяких украшений, только портрет Хафиц-Хаима[36]36
  Хафиц-Хаим (настоящее имя Исроэл Мейер Коэн Пупко, 1838–1933) – раввин, известный толкователь Талмуда, получивший свое прозвище по главному своему труду, «Сефер хафиц-хаим», посвященному толкованию законов о запрете сквернословия.


[Закрыть] на стене.

– Хочешь газировки? – спросил ребе Мориц.

У Морица под столом стоит маленький холодильник, всем посетителям он предлагает газировки. Если увидят, что вы ходите по школе с бутылкой газировки, вас обязательно спросят: «Ты чего натворил?»

Потому что по газировке видно, что тебе влетело.

– Страшная жара на улице, – сказал ребе. – А газировка холодная.

Я молчал. Лучше первый ход оставить ребе. Может, он просто сердит на меня за опоздание к минхе.

Но ребе тоже молчал. Наклонился, открыл дверцу холодильника. Аккуратно выбрал банку газировки. Взял с покосившейся полки справа пластмассовый стаканчик, аккуратно налил в него газировки. Она пузырилась. Ребе отхлебнул, глядя на меня поверх стаканчика.

– Я не нашел на кладбище ни одной березы, – негромко произнес Мориц – могло показаться, что он обращается к газировке.

Мне хотелось ему возразить, что все не так, на кладбище полно берез. Но была одна проблема: я понятия не имел, как выглядит береза.

– А, ну да, видите ли, ребе, береза эта настолько изумительна, что совершенно невозможно находиться с ней рядом более или менее длительное время. Осмыслять ее великолепие лучше с безопасного расстояния, откуда можно… знаете, я бы, пожалуй, выпил газировки.

– Клубничной?

– Если есть, лаймовой.

– Отличный выбор.

Он придвинул мне бутылку через стол. Я вскрыл ее и жадно выпил. Пока пил, решил, что лучший способ действия – врать напропалую.

– Я ходил на могилу к дедушке, – сказал я ему.

– Зихроно ливраха. Да покоится в мире. А как его звали?

– Коэн.

– А по имени?

Имя на могиле я не запомнил, но решил сказать: «Мойше», потому что каждого четвертого еврея зовут Мойше.

– По матери или по отцу? – осведомился ребе Мориц.

– По матери, – быстро ответил я.

Ребе Мориц вздохнул.

– Иехуда, я знаком с отцом твоей матери. Он жив. Два года назад я видел его у тебя на бар-мицве, а прошлой весной на Пуриме.

Ребе не сочиняет. Я помнил оба этих случая. Да и дедушку любил, хотя изо рта у него плохо пахло.

– Ну, он уже выбрал себе место. Знаете, как оно бывает: особая скидка, если тебя хоронят на семейном участке.

– Ты помнишь, что сказано в Талмуде про ложь? – спросил у меня ребе Мориц.

– Она… горячо поощряется?

– «Истина – печать Пресвятого, да будь благословенно имя Его». Вот что там сказано. Раши поясняет, что там, где истина, там и Бог, а слыша лживые слова, мы ощущаем Его отсутствие.

Я очень отчетливо ощущал, что в кабинете чего-то не хватает.

К изучению Талмуда меня прежде всего подталкивало то, что потом можно будет побеждать в спорах. Но ребе мне не одолеть. Он – ходячая энциклопедия еврейского закона, выучил наизусть комментарии всех важнейших еврейских философов. У этого типа Раши в одном кармане, Ибн Эзра в другом, Нахманид[37]37
  Раши (Шломо бен Ицхак, 1040–1105), один из самых знаменитых комментаторов Талмуда, по текстам которого до сих пор учатся в иешивах; Авраам бен Меир ибн Эзра (1089–1164) – раввин-философ, автор многих еврейских гимнов; Нахманид (Моше бен Нахман, 1194 – ок. 1270) – один из величайших авторитетов в иудаизме, комментатор Талмуда.


[Закрыть] торчит из ящика стола – и все это готово выскочить наружу и раздавить меня одной только мощью своего совокупного знания.

– На могилах нарисовали свастики, – сказал я тихо. – Я их отмывал. Там еще была девушка, она их тоже заметила. Она мне помогала. Но я этого не делал. Не осквернял еврейских надгробий.

Ребе печально покачал головой.

– Ах, Иехуда. Ах, Иехуда, – произнес он.

Я тоже попытался изобразить печаль. Граффити меня расстроили и напугали. Но я испытывал гордость за то, что мы с Анной-Мари все поправили.

– Лучше бы ты это сделал.

– Что? – не поверил я. – Вы хотите, чтобы я осквернил еврейские могилы? Почему? Потому что это бы значило, что мы не окружены антисемитами? Что в Трегароне нас не ненавидят, не хотят изгнать отсюда, как изгнали…

– За долгие годы жизни я столько раз видел, как молодые евреи вбирали в себя отвращение, с которым к ним относился внешний мир. Потом эта ненависть к самому себе превращается в напасть, с которой очень трудно бороться, однако ее все же можно одолеть. Такого молодого человека я в состоянии вернуть к Торе. Но те мысли, которые сейчас одолевают тебя, – это совсем другое дело. Эти позывы… эти позывы куда сильнее.

– Эти позывы? А вы можете мне их описать, ребе?

– Не думаю, что это будет продуктивной тратой времени.

– Просто хотелось бы уточнить, какие именно позывы вы имеете в виду.

– Плотские.

– А, вот теперь я вас понял, потому что прекрасно знаю: это слово…

Откликнулся он именно так, как я и ожидал.

– Телесные, Иехуда. Мысли и позывы, связанные с человеческим телом.

Думал ли я о человеческом теле Анны-Мари? Ну, теперь думал. Ребе заработал очко.

– Именно поэтому мы и оберегаем наших студентов, – продолжал он. – Вот почему в твоем возрасте так важны сосредоточение, рвение, концентрация – потому что есть отвлекающие факторы, которые сильнее других. Я тебе не завидую. В ваше время таких факторов очень много. Из-за них сложнее обращаться к Торе. Но именно к Торе мы должны обратиться. Ты, может, думаешь, что с антисемитизмом можно бороться извне. Невозможно. Ты считаешь, что, если ты откроешься внешнему миру, он тебя примет. Это не так. Мы это знаем. Имеем тому многовековые свидетельства. Одно и то же происходит снова и снова. Именно поэтому у нас свои отдельные школы, свои предприятия. Иначе невозможно. Будут рядом братья-евреи, будет Хашем – ты обретешь душевный покой. Но отыскать Хашема в светском мире невозможно. Связи с Ним можно достичь только через Тору. Есть мидраш[38]38
  Мидраш («толкование») – изложение священного текста одним из знатоков Торы. Мидраш включает в себя осмысление и нравственную оценку. Изучающие Тору должны, в свою очередь, предлагать свои изложения и толкования мидрашей.


[Закрыть] – мы его с вами проходили, – в котором сказано, что изучение Торы – единственный способ одолеть наших врагов. Ты меня понял?

Я понял, что он имеет в виду: моя дружба с Анной-Мари, нашим врагом, отторгает меня от Торы, и бороться с антисемитизмом совместно с гойкой невозможно. Вот только именно борьбой с антисемитизмом я и занимался, стирая краску с надгробий.

Я допил газировку, поставил банку на стол.

Ребе Мориц смотрел сквозь меня.

– Твои единоверцы сражались и умирали за Тору. Когда на нее налагали запрет, они изучали ее втайне, рискуя жизнью, жизнями своих жен и детей. У тебя есть Тора. Тору дают тебе каждый день. У тебя нет нужды за нее сражаться. Тебе дают Тору, а ты ее не берешь. – Он положил ладони на стол. – Мы поможем тебе это преодолеть. Мы приведем тебя обратно к Торе, Иехуда. Именно Тора помогла нам вновь стать собой после погромов, инквизиции, Холокоста. И только Тора поможет нам преодолеть то, с чем мы столкнулись на этом новом месте.

Он говорил со мной так, будто я где-то подцепил грипп, будто Анна-Мари принесла мне какую-то гойскую заразу. Я даже подумал: а вдруг ребе сейчас возьмет листок бумаги и выпишет мне какие таблетки. Он ни слова не сказал ни про свастики, ни про то, что я правильно поступил, стерев их.

– Я не понимаю, почему это две разных вещи. Почему они не могут сосуществовать.

– Какие две вещи? Тора и… девушка?

Я не видел никакого смысла отвечать на этот вопрос.

Ребе посмотрел мне в лицо.

– Ты больше не будешь уходить из школы без разрешения, Иехуда. Таким образом мы попытаемся тебе помочь. Если тебе понадобится уйти из школы, совершить прогулку, я пойду с тобой.

– Отлично, – сказал я. – И жену приводите. Будет двойное свидание.

Это у меня вырвалось против воли.

Ребе Мориц взорвался как граната, слюна шрапнелью полетела через стол. Из его слов я почти ничего не услышал. Было там что-то про неуважение, был вопрос, а что скажет мой отец, и еще что-то про «нынешнюю молодежь». А про свастику – ни слова.

Дверь кабинета хлопнула у меня за спиной, я вылетел в коридор, держа в руке пустую банку из-под газировки – она сплюснулась у меня в сжатом кулаке. В коридоре собралась небольшая толпа – на миньян[39]39
  Миньян («счет») – минимальное число мужчин, необходимое для совершения публичного богослужения; только если собралось вместе не менее десяти совершеннолетних (то есть прошедших бар-мицву) мужчин, молитва считается состоявшейся и произнесенной от лица всей общины.


[Закрыть] хватит.

– Ты чего натворил? – поинтересовался Мойше-Цви.

Я метнул в него банку.

Глава 4,
в которой я, по требованию своего законного представителя, лопаю сырную косичку

Сразу после последнего урока я получил от Зиппи сообщение: «Чеши домой со всех ног, потому что иначе ты труп. Вам с адвокатом нужно подготовить защиту до того, как папа вернется с работы».

Зиппи у нас всеведущая – чем еще объяснить, что она уже все знает? Как бы то ни было, я последовал ее совету. Большую часть дороги бежал трусцой, а через кладбище и вообще во весь опор. Промчался через газон перед домом, избежав Ханиной атаки с воздуха.

Даже не сняв рюкзака, влетел в кухню, едва переводя дух.

Сообщение Зиппи звучало тревожно, но здесь, у себя в офисе, она была само спокойствие. Что-то разглядывала в компьютере, щурилась перед экраном.

– Ребе звонил, – сообщила она, стуча по клавишам. – Вернее, уже два. Мориц и Фридман.

– Там на могилах…

– Ничего не объясняй. Времени нет. Они попросили номер папиного мобильника.

– А ты дала им неправильный номер, стационарный телефон отключила, почтовый ящик подожгла и официально изменила нашу фамилию на Смит.

– Нет, я не так поступила.

Дыхание мое наконец-то выровнялось, а вот тревога не улеглась. Я сбросил рюкзак на пол, поправил цицес.

– Мне кажется, нужно просто все отрицать, – предложил я. – Мало ли что придумают эти безглавые.

– Ты сказал «безглавые»?

– А что?

– Безголовые. Иначе, братишка, выходит, что им головы отрубили.

Зиппи перестала стучать по клавиатуре, повернулась ко мне на стуле. Закинула ногу на ногу.

– Ты помнишь, что сказано в геморе про ложь? «Истина – печать Пресвятого, да будь благословенно имя Его». Раши поясняет, что там, где истина, там и Бог, а слыша…

– Слыша лживые слова, мы ощущаем Его отсутствие. Да ладно. И все равно мне кажется, что стоит солгать.

– Что, правда? Хорошо. Как скажешь. Давай попробуем. Вперед. Представь себе, что я – папа.

Я прокашлялся.

– Ну, это, абба[40]40
  Абба – отец.


[Закрыть], привет. С возвращением. Надеюсь, что у тебя, главного добытчика в нашей семье, день прошел приятно и плодотворно – и ты надобывал нам кучу всего полезного.

– Сойдет. Немножко фальшиво, но для начала неплохо.

– Боюсь, ребе Мориц мог тебе наговорить всяких мишугесов[41]41
  Мишугесы – глупости, сумасбродства. От того же слова происходит слово «мишуганер», сумасшедший или человек, ведущий себя неподобающим образом.


[Закрыть]. Ты не слушай. Понимаешь, у нашего ребе самые добрые намерения, но он немножко того, у него бывают галлюцинации, одна ярче и безумнее другой.

Зиппи подняла руку.

– Стоп-стоп. Надеюсь, братишка, ты и сам понял, что а) лжешь неправдоподобно и б) оскорбляешь людей с серьезными психическими заболеваниями.

– А у нас сырная косичка есть?

– Сосредоточься.

– Ладно, ладно. Порядок. И что ты предлагаешь?

– Пользуйся Пятой поправкой[42]42
  Пятая поправка к американской конституции гарантирует лицу, обвиняемому в преступлении, право на справедливое разбирательство. В частности, обвиняемый имеет право не свидетельствовать против себя, то есть молчать.


[Закрыть]. Лопай сырную косичку. Просто молчи. Говорить буду я. А ты прикинься соглашателем и подхалимом.

– Мне такого без словаря не провернуть.

Зиппи фыркнула. Не хотела – но не сдержалась.

– Почему ты у нас умный не там, где надо? Сделай вид, что раскаиваешься.

– А я не сделал ничего плохого. Я все сделал правильно. Речь идет об осквернении еврейских надгробий, а это оскорбление в адрес…

– И что нам делать? Заткнуть тебе рот? Смотри. Допустим, ты не вполне понимаешь, что натворил. Допустим, до тебя попросту не дошло, что так в принципе нельзя. Допустим, ты вообще плохо соображаешь. Но есть я, чтобы сказать тебе, как с этим разобраться. Хочешь – верь, а хочешь – нет.

Зиппи снова повернулась к компьютеру. Я повернулся к холодильнику и начал искать сырную косичку, чтобы заткнуть себе рот.

Как раз когда я вытащил упакованную сырную косичку, хлопнула входная дверь.

– Не отходи от меня, – прошептала Зиппи. – Я буду подавать тебе знаки. – Она подтащила меня поближе и схватилась за подол рубахи – прямо кукловод, который держит куклу за ниточки.

Надо сказать, что характер у моего отца мягкий. Ведет он себя спокойно и осмотрительно. Если вы пожимаете ему руку, он берет вашу именно так, как надо, – не стискивает вам ладонь, а как бы обнимает.

Имя ему дано в честь праотца Авраама, и за день до бар-мицвы он сказал мне:

– Я по мере сил служу Хашему. Но окажись я на месте Авраама, не знаю, смог бы я выполнить волю Господа или нет. Я смог бы связать своего сына и отвести его на гору. Это я бы смог. А вот заклать его – вряд ли. – Произнеся это, он потупился от стыда, хотя лично мне только полегчало от мысли, что он не собирается приносить меня в жертву.

– Это он пытался тебе объяснить, как сильно он тебя любит, – объяснила мне потом Зиппи.

– И поэтому не готов в ритуальных целях перерезать мне горло?

– Типа того, он хотел дать тебе понять, что ты – его слабость, что любовь к сыну – это то единственное, что может помешать ему служить его Богу.

Я вам это рассказываю, чтобы вы ощутили контраст: когда отец ворвался в дом, вид у него был такой, что не попадайся: живо свяжет и поволочет на закланье. Никакой нежности. Сейчас накромсает меня, как кусок нежной вырезки.

Папа влетел в кухню весь красный, морда по-морицевски мокрая: плюется ядом прямо как змея. Я, точно щит, выставил перед собой пачку с сырной косичкой.

– Как ты мог? – глухо проворчал папа. – Как мог? Мой сын. У меня… просто нет слов.

Так обычно говорят, когда слов хоть отбавляй.

Я решил последовать совету Зиппи. На папу даже не смотрел. Вытащил завернутую в пленку сырную косичку, отделил ее от сестренок, принялся вглядываться в ее одинокую сущность через перфорированный край. Ухватился за край покрывавшей сыр пленки, потянул на себя.

Зиппи тоже не поднимала глаз. Смотрела на клавиатуру компьютера, но обращалась при этом к моему отцу.

– Он извиняется. Он просто не понял, что делает. Думал, что поступает правильно.

– Предавать свою общину – правильно? Предавать свою семью – правильно? Предавать отца тоже?

Я инстинктивно открыл рот, чтобы ответить, но Зиппи ущипнула меня за лопатку, и я закрыл рот обратно.

Сестра заговорила – медленно, сдержанно.

– Он извиняется. Он просто не понял.

У меня не было ни малейшего желания извиняться, но я держал рот на замке. Натренированным движением отдирал тончайшие пластиночки сыра. Пытался сделать вид, что кроме нас с сыром в мире нет больше никого, – если честно, так оно было бы для всех проще.

Зиппи пыталась переключить папино внимание на себя, но я чувствовал, что он так и сверлит меня глазами. И они ярко горят.

– У тебя же есть фотография, да? Прежде чем стереть надписи, ты их сфотографировал?

Я посмотрел на Зиппи.

Сестра закрыла глаза и обреченно вздохнула. Она забыла у меня спросить, сделал я фотографию или нет. Не подумала. Так себе из нее адвокат. Придется мне отвечать самому. Без помощи.

– Зачем мне было их фотографировать? – спросил я.

– Он хотел сказать… – начала Зиппи.

– Зачем? – повторил папа, будто разговаривает с каким-то ам-гаарецом[43]43
  Ам-гаарец («народ земли») – так называют невежественного недалекого человека, может означать и просто «дурак».


[Закрыть], недоумком. – Зачем ему было фотографировать? В качестве доказательства, вот зачем. Нужно было в качестве доказательства все сфотографировать.

– Я просто пытался устранить очевидное зло. Это вообще-то мицва[44]44
  Мицва («заповедь, повеление») – богоугодное дело, поступок, соответствующий заповедям; в более широком смысле – любое доброе и полезное дело.


[Закрыть]. – Уму непостижимо, что никто не видит: я поступил правильно.

– Он решил, что это мицва, – призадумался папа. Говорил он то ли с самим собой, то ли с Богом. – Он решил, что это мицва. – Потом он снова повернулся ко мне. – Если бы ты их там оставил, если бы сделал фотографию – у нас было бы хоть что-то, за что можно уцепиться.

– Я не понимаю… – начал было я. – Ты правда хочешь, чтобы они нас ненавидели? Чтобы здешние смотрели на эту гадость… да как можно…

– Мы могли бы им показать… показать, чем кончается дело, если они распространяют свою ненависть, показать, к чему приводит слепое неприятие. Тогда у нас был бы в руках хоть какой-то рычаг. Может, тогда мы бы их даже запугали и заставили изменить закон. И через неделю мы могли бы начать строительство. И сказали бы членам общины, прихожанам: «Да, выглядит это некрасиво, но на деле Иехуда сильно всем нам помог. Посодействовал нашему успеху. Он вступил в общую борьбу за то, чтобы мы могли выкроить себе тут собственное местечко. Действительно, выглядит некрасиво, но он оказал нам помощь». А так? Так ты меня опозорил. Неужели мой сын мог так поступить? Он предал меня, и нам нечем оправдать его предательство. Оно полностью бессмысленно.

«Бессмысленно» прозвучало как шипение. Папа тяжело дышал, лицо побагровело. За этим таился тихий, непроявленный гнев, какого я раньше не видел. Вообще, он еще никогда не говорил обо мне как об отсутствующем. Никогда еще не смотрел на меня так – будто он меня не знает, да и не желает знать.

Клаустрофобия, ловушка, я – как зверь в слишком тесной клетке. Мы все сгрудились в тесном пространстве, в узком коридорчике, соединяющем прихожую с кухней.

Но тут подоспели еще двое. Заслышав их шаги, папа оглянулся, лицо его слегка смягчилось: подошли Ривка и Голди. С ними-то он по-прежнему желал знаться. Вид у девчонок был перепуганный. Ривка так и стреляла глазами: бросила взгляд сперва на папу, потом на Зиппи, в последнюю очередь – на меня.

Две девчушки, такая сплошная невинность.

Папа наклонился, подхватил обеих на руки. Развернул ко мне лицом – по сестренке в каждой руке. Нацелил на меня, как два ружейных ствола.

Ривка и Голди обе вытаращили глазенки. Личики, все еще по-детски пухлые, повернулись ко мне с безмолвной просьбой прекратить, положить конец разборкам.

Используя вот так сестренок, папа поступал нечестно. В глазищах у них стоял страх, мне страшно хотелось это прекратить, чтобы глаза у них снова стали обычными, хотелось замять домашний скандал, чтобы девчонки отправились обратно наверх и там мирно терроризировали друг друга дальше.

Я бы так и поступил, не скажи тут папа:

– Как ты мог со мной так поступить?

А с ним-то я никак не поступал. Если я и сделал что не так – а это само по себе неправда, – так отчитывал бы меня за то, что я отвернулся от Торы. Я думал, он рассердится из-за моей неспособности должным образом служить Богу, ибо мысли мои обращены к христианскому миру и девушке-христианке. А его волнует одно: как он из-за меня теперь выглядит в глазах общины. Вообще-то он должен мною гордиться. А его волнуют только собственные политические склоки – мол, оскверненные могилы могли бы помочь ему начать это несчастное строительство.

– Хочу преподать вам всем урок, – сказал папа. – Слушайте.

Под «вам всем» он имел в виду одного меня, но Ривка и Голди подняли головки, хотя так и сидели у него на руках, а Зиппи воспитанно оторвала взгляд от стола.

Я посмотрел на сырную косичку, которую раздирал на все более тонкие волокна, но тут Зиппи пихнула меня локтем и заставила посмотреть папе в глаза.

Я посмотрел.

– Дома, в Старом Свете, – начал папа, слегка передвинувшись, чтобы Голди было удобнее, – экономика находилась в ужасном состоянии, отчасти потому, что не существовало нормальных банков, а еще потому, что гои отказывались ссужать друг другу деньги. У них в Библии сказано, что заниматься ростовщичеством нельзя. Вот они и спросили у евреев, смогут ли те предоставлять им денежные ссуды во имя всеобщего процветания. Евреи согласились. Теперь займы были доступны всем. Процент брали умеренный. В результате экономика заработала. Вот только, когда возникали проблемы, гои немедленно ополчались на евреев. Обвиняли их в алчности. Называли виновниками собственной бедности. Говорили, что все у них в жизни было бы хорошо, если бы не эти грязные крохоборы-евреи. Они даже убивали евреев, потому что те делали именно то, о чем их попросили.

– Это нехорошо, – заметила Голди.

– Да, Голди. Это совсем нехорошо. И тем не менее твой брат собрался ухаживать за гойкой.

Я вспыхнул от злости. Какой же он подлец – вот так вот использовать Голди. И вообще, зачем рассказывать ей такие страшные истории?

– Короче, – перебил его я, – ты хочешь сказать, что вот я отмыл еврейские могилы от свастик, и некая девушка решила мне помочь – а я теперь отберу у нее деньги, после чего она меня убьет? Ну, знаешь…

– Худи, – встряла Зиппи, и я почувствовал, как она дергает меня сзади за рубашку.

Но я не унимался.

– А ты можешь объяснить подробнее, какое отношение эта изысканная аналогия имеет к нынешней ситуации? Ты правда за меня переживаешь? Или все-таки за себя? Или тебя смущает, что они присвоили твою потенциальную прибыль?

– Худи, – произнесла Голди.

– Иехуда, – заговорил папа. Все теперь только и делали, что произносили мое имя на разные лады. Папа поставил девочек на пол, сперва Ривку, потом Голди. Одернул пиджак.

Зиппи поняла: сейчас что-то будет. Случится что-то дикое, невыносимое, и она это поняла заранее.

– Иехуда пойдет к себе в комнату, – сказала она.

– Иехуда, ты… – начал папа.

– Иехуда пойдет к себе в комнату, – повторила Зиппи. И снова произнесла те же слова, негромко, но твердо. А потом еще раз, и еще, ритмично, точно барабанный бой. Я принялся маршировать под бой ее барабана. Мне не хотелось. Но выбора не было. Я прошагал мимо Ривки и Голди, обогнул Лию на лестнице и закончил марш только после того, как за мной закрылась дверь спальни.

Комната моя – самая маленькая в доме, раза в полтора длиннее меня самого, но все же она моя и ничья больше.

У моих друзей вроде Мойше-Цви, у которых есть братья, все совсем не так. На меня никто не пукает во сне, не наваливает мне арахисового масла в перчатки. Хана однажды налила мне в ботинки майонеза, но тут я сам виноват. Надо запирать дверь на ночь – или утром проверять, нет ли в ботинках майонеза. Да и, кстати, вовсе это не так страшно, как вы подумали. Если уж чем смазывать обувь, то майонез – самая подходящая вещь. В меру вязкая ортопедическая примочка, и пятен не оставляет, в отличие от кетчупа и горчицы.

В том, что я единственный сын в семье, есть одно неоспоримое преимущество: у меня своя комната. Преимущество очень существенное.

Например, после разборки с папой по поводу свастик и Анны-Мари я залез в собственную нору, чтобы там в полном одиночестве зализывать свои раны. Поскольку у меня есть собственная комната, никто на свете не знает, плакал я или нет: не плакал.

Поделюсь с вами занятным фактом: я вообще еще никогда не плакал. Я человек стоический и хладнокровный, подобный всем этим монолитам: внушительный, прочный, бесчувственный.

Расстроившись, я прежде всего пытаюсь завести разговор с Богом. Тут проблема в том, что ответы его не так-то просто расшифровать. Приходится спрашивать Зиппи или Мойше-Цви – из всех известных мне людей они лучше всего умеют толковать слова и поучения Господа.

Посидев сколько надо без слез, я уже собрался было спуститься обратно и поговорить с Зиппи – вот только не знал, можно уже или нет. Тогда я решил было позвонить Мойше-Цви, но тут понял, что с ним мне совсем не хочется про все это разговаривать. Он не поймет. Чтобы разделить мои чувства, нужно, например, обладать эмпатией, а у него с этим плохо.

На самом деле мне хотелось поговорить с Анной-Мари. У нее эмпатии сколько хочешь. Улыбка понимающая. Она ни на кого не смотрит сверху вниз. Если бы она оказалась здесь, положила бы ладонь мне на локоть, подбодрила бы. Она ведь была со мной на кладбище, и нам обоим совершенно ясно, что мы поступили правильно.

Я уставился на потолок своей комнаты, пытаясь разглядеть среди трещин в штукатурке ее лицо. Может, и она испытывает то же самое? Может, и ей влетело от мамаши за то, что она связалась невесть с кем, пошла на свидание с врагом? Может, моя новая приятельница – моя новая подруга – тоже сейчас смотрит в потолок, и в глазах у нее ни слезинки, и она гадает, как там я, как жаль, что меня нет рядом, вдвоем было бы легче – как вот легче оказалось вдвоем отчистить надгробия.

Пришло время ложиться, но мне не спалось. День выдался длинный. Силы кончились. Я прикрыл глаза руками, произнес «Шма»[45]45
  Шма («Шма Исроэл», «внемли, народ Израиля») – одна из основных молитв в иудаизме; состоит из трех частей, первую произносят, прикрыв глаза рукой.


[Закрыть], залез про одеяло, стал ждать. Сон не шел.

В результате я встал и прошлепал в кухню, туда, где спит сыр. И Зиппи. Ее я заметил только после того, как открыл холодильник и свет из него осветил помещение. Зиппи спала на деревянном кухонном стуле, закинув назад голову, закрыв глаза. Она слегка посвистывала носом в тон жужжанию холодильника. Пальцы правой руки обвились вокруг ручки кофейной чашки, а левая лежала на клавиатуре ноутбука.

Я набрал из ящиков разных сыров, положил на стол.

А сам продолжал думать про Анну-Мари. Я понимал, почему ребе запретил мне подобные мысли. Они как чипсы: начал – и уже не оторваться. Прямо наваждение. Сразу ясно, что дело плохо, потому что даже сыр не помогает отвлечься.

От этих некошерных мыслей я потянулся к компьютеру. Осторожно вытащил его у Зиппи из-под руки. Она подняла руку, почесала себя за ухом, но так и не проснулась.

Вайфай у нас появился только в прошлом году. А до того папа все твердил:

– Какой прок от этого вайфая? Столько лет у нас не было никакого вайфая. Зачем он нам теперь сдался, этот вайфай? Этот вайфай – проводник к мирской скверне. Не собираюсь я сидеть и молча смотреть, как дети мои пропитываются скверной.

Тогда Зиппи ответила, что интернет ей нужен для учебы.

– Сдается мне, ты не в тот колледж поступила, – заявил папа.

Зиппи объяснила – вежливо, как это ей свойственно, – что, если мы не установим дома вайфай, ей придется съехать.

На следующий день папа явился с работы с новеньким ноутбуком и мужиком, который проложил нам кабель.

И вот я вытащил у Зиппи из рук компьютер, разбудил его и приготовился пропитываться скверной. Открыл интернет-браузер, нажал несколько клавиш. Результат появился незамедлительно. Я поблагодарил Бога за то, что он дал Анне-Мари приметное, необычное имя.

Первой строчкой всплыл ее инстаграм, но посмотреть фотографии не удалось. Они оказались скрытыми, потому что я не был ее «подписчиком».

Дальше шло какое-то видеоприложение, называется «ТикТок». Тут ее видео не были скрыты. Я щелкнул мышью – и вот она здесь, у меня в кухне.

В первом видео она смотрела прямо в камеру. Прямо мне в глаза. Улыбалась мне. Я знал, что она меня не видит, и все-таки улыбнулся в ответ. Она произносила слова какой-то песни, губы двигались в такт с голосом рэпера. В самом конце видео она усмехнулась и посмотрела робко, смущенно. Взмахнув волосами, отключила камеру, как будто ей вдруг стало неловко смотреть мне в глаза. Видео закончилось – и тут же началось заново. Я посмотрел его много раз, сколько – не будем даже задумываться.

Второе видео было не таким крупным планом. Анна-Мари стояла посреди аккуратной спаленки в зеленых тонах. Видимо, своей собственной. Она как бы запустила меня прямо к себе в спальню.

На ней были спортивные брюки с какой-то вертикальной надписью и футболка, такая короткая, что виден был пояс брюк. Волосы влажные – похоже, только что из душа. Начала она с какой-то фразы. Пришлось запустить заново, и только тогда я услышал: «Для девчонок из Дерева-11». Зазвучала песня, и Анна-Мари начала танцевать. Танцуя, она часто делала сложные движения руками. Вытягивала длинные руки то в одну сторону, то в другую, потом сгибала их над головой, а еще опускала на бедра. И вот начала этими бедрами покачивать.