Текст книги "Интервью с самим собой"

«Мой папа нефть буил»

Теперь Интернет. Он помогает общаться, назначать встречи бывшим одноклассникам, бывшим однокашникам, бывшим сослуживцам, бывшим любовникам, словом, всем из прошлого и даже далёкого прошлого. К сожалению, почти никого из моего д а л ё к о г о прошлого не осталось. Ушли друзья – товарищи в мир иной. А вот годы студенческие – это же совсем недавно, всего какие-нибудь 57 лет. Столько лет тому назад я поступил в театральный, и каждый год мы встречаемся – я и мой кореш – однокурсник, заслуженный деятель искусств, режиссёр Московского академического театра для детей им. Натальи Сац Виктор Борисович Рябов. Он был самым молодым на нашем режиссёрском курсе, длинный и неуклюжий. Про него педагог по сценическому движению Кох говорил: «У вас, Хайкин, отсутствует координация всех частей тела между собой». Да, да, в те годы он был не Рябовым, а Витей Хайкиным.

Мы все его любили. Этот верзила-малыш великолепно учился, великолепно вписался в общество «стариков», научился у нас пить на студенческих вечеринках, короче, был замечательным парнем.

Добрый, забавный весельчак, в первом нашем капустнике, который проходил в Доме актёра, Витя пел:

 
Мой папа нефть буил,
И дед мой нефть буил,
И прадед нефть буил,
И я бую.
 

Pежиссёр Виктор Рябов. Каждый раз после премьеры мы, как в молодости, напиваемся, хлопаем друг друга по плечу: «А помнишь?..»

«Буил» – означало «бурил», но Витя картавил, вернее, не выговаривал звук «эр». Вот такой неуклюжий «малыш», с дефектом речи, был принят на режиссёрский курс театрального института. Если бы в наши дни его папа «буил нефть», мы бы не удивлялись, как он попал в театральный.

Но в те годы… подумаешь, папа нефтяник! Так вот: Витин папа не был нефтяником. Его папа был – главный дирижёр и музыкальный руководитель Ленинградского академического театра оперы и балета имени Кирова (ныне Мариинского), народный артист Советского Союза Борис Эммануилович Хайкин. Прости, Витёк, что открыл «страшную тайну» твоей жизни. Твой папа ни с кем из институтских не разговаривал, ни к кому с просьбой не обращался. Просто имя знаменитого на весь мир музыканта не могло не сыграть свою гипнотическую роль.

Теперь талантливый режиссёр, специалист по музыкальным спектаклям для детей Виктор Борисович каждый год приезжает в «мой» театр и ставит замечательные оперы и мюзиклы для детей. Каждый раз после премьеры мы, как в молодости, напиваемся, выкладываем по случаю полуприличные анекдоты, хлопаем друг друга по плечу и говорим: «А помнишь?..»

О том, как я стал американским шпионом

Это тоже из памяти моей студенческой жизни. В начале шестидесятых годов появились восьми– и шестнадцатимиллиметровые любительские кинокамеры. Я «поднатужился», занял у близких денег и купил в комиссионном «мечту студентов-режиссёров», шестнадцатимиллиметровую цейсовскую камеру. Камера была старая и сильно подержанная, но зато какая! Путь к кинотворчеству был открыт. Мы, студенты третьего режиссёрского курса, тут же сочинили сценарий и приступили снимать бестселлер. (Не знаю, как пишется это слово.) Сюжет был самый актуальный для студентов всех времён и народов. «Студент», которого играл Эдик Агу, лишившись за неуспеваемость стипендии, по субботам и воскресеньям переодевается в женский костюм и нанимается к «богатым советским русским» уборщицей и девушкой для закупок продуктов, что было в те годы делом не простым. Я на правах хозяина крутил камеру, а остальные ребята были и режиссёрами, и исполнителями ролей. Мы отсняли «выдающийся» сюжет: «девушка» Эдик убирает квартиру.

Он выбрасывает окурки из пепельниц на пол и заметает их вместе с мусором под стол, под шкаф, под диван. «Мотор! Снято!» Хохочем, придумываем и тут же снимаем следующий кадр: «хозяин» (его играет Гена Опорков) не доволен работой «девушки» и не хочет платить ей деньги, за что получает от «девушки» такого пенделя, от которого (обратная сьёмка) взлетает на шкаф! Умираем со смеху! Привет тебе, наш друг Чаплин! В следующий выходной снимаем более сложный сюжет с участием «массовки»: «девушка» Эдик покупает для богатых хозяев продукты на Сенном рынке. «Девушка» расхаживает по рынку, от прилавка к прилавку, рассматривает продукты. Я кручу камеру. Торговцы видят, что идёт съемка, на всякий случай отворачиваются, делают вид, что что-то ищут под прилавками: мало ли что! Не следует попадать в кадр. «Девушка» подходит к прилавку, где продаётся картошка и морковь. «Она» выбирает картошку, тычет торговке под нос гнилую картофелину и что-то ей говорит: смотрите, мол, чем торгуете. И тут происходит неожиданное! Торговка кричит на весь базар: «Граждане, смотрите! Это же мужик в юбке! Это же американские шпионы! Они сымают, чтобы вредить нашей жизни!» В одно мгновение мы были окружены торговцами. Поднимается ор на всех языках жителей Советского Союза. Мы пытаемся объяснить, что мы свои, что мы студенты, но наша попытка объясниться пропадает в многоголосом оре. Нас собираются бить. Кто-то кричит: «Не надо! Будет международный конфликт!» Слава Богу, появляется милиционер с дружинниками и спасает нас от расправы. Он кричит: «Граждане, успокойтесь! Отправляйтесь по местам! Мы разберёмся с ними!» – «Это лазутчики, шпионы!» – орёт на разных языках Сенной рынок. Наконец, нас вытаскивают из толпы и тащат в милицейский участок при рынке. По дороге мы пытаемся объяснить, что мы студенты, но нас не слушают: «Потом будете объясняться». В участке милицейский начальник требует у нас предъявить документы. Документов, как водится, ни у кого не оказывается. Мы объясняем, что мы студенты театрального института, будущие режиссёры, снимаем, мол, учебный фильм. Полистав потрёпанную телефонную книгу, начальник звонит в институт. Но никто не отвечает: сегодня же выходной день! Всё-таки начальник понимает, что мы не «американские шпионы», а свои ребята. Он долго пишет бумагу о произошедшем, о том, что мы снимали советский рынок без специального на то «разрешения», зачитывает написанное и заставляет нас расписаться. Наконец, нас отпускают, но тут же останавливают: «А ну-ка, вынимайте из своего аппарата, что вы там поснимали!» Вынимаем из аппарата кассету, вытаскиваем плёнку и отдаём бесценный труд нашей съёмочной компании. Слава Богу, в этом старом аппарате были кассеты всего на 15 метров! Во время съёмки мы их часто заменяли, а милицейский начальник не знал об этом. Эти «бесценные» кассеты до сих пор хранятся у меня, как «вещественное доказательство» того, что в далёком прошлом я был «американским шпионом», разоблачённым на месте преступления бдительным, многонациональным советским народом.

Как я стал «писателем»

В 1956 году воинская часть, в которой я служил, выехала на три месяца в летние лагеря. За сутки выстроили палаточный городок для солдат. А офицеры вместо общежития соорудили себе из подножного материала летние лачуги. Каждый для себя «персональную» для радости офицерской жизни. Вместе с нами в лагеря выехал медсанбат с медицинскими сёстрами, «прачечный комбинат» и офицерская столовая, где мы, офицеры, кормились и заводили шуры-муры с хорошенькими официантками. Без личных «апартаментов» обойтись было невозможно. После отбоя медсёстры, официанточки навещали офицеров и скрашивали нашу нелёгкую военно-полевую жизнь. Девочки из офицерской столовой, которые иногда заглядывали ко мне, жаловались на свою «хозяйку», заведующую: грубиянка, жестокосердная, девчонок шпыняет, как крепостных, высчитывает из зарплаты за любой утерянный ножик или разбитый стакан. Из жалости к этим симпатичным девочкам я сочинил фельетон, назвал его «Салтычиха» и отправил в газету Ленинградского военного округа «На страже Родины». И фельетон опубликовали. А «Салтычиха» – заведующая офицерской столовой – оказалась женой начальника штаба дивизии. Мне тут же за какой-то пустяк впаяли десять суток содержания на гауптвахте. Гауптвахта в Ленинграде, на углу Садовой и Инженерной улиц. Приезжаю туда (офицеры отправляются «на губу» без сопровождения), предъявляю направление, и комендант гауптвахты отводит меня в камеру-одиночку. «Вам повезло, – говорит. – Только что камера освободилась. Здесь, между прочим, сидел поручик Лермонтов. Установлено документально». И вот, чтобы чем-то занять себя эти десять суток, я стал писать пьесу. Ну просто как Лермонтов, который писал в аналогичных обстоятельствах свою знаменитую драму «Маскарад»! Я сочинил пьесу про лётчиков – очень патриотичную и очень плохую. Но первый шаг был сделан. Я уже знал, что пьеса это такое сочинение, где пишут слева – кто говорит, а справа – что говорит. Прошло много лет. Я уже давно не офицер, а художественный руководитель «Буффа», отвечаю за репертуарную политику театра, ставлю спектакли и мучаюсь, мучаюсь в поисках современной драматургии, пригодной для моего театра.

В какую-то бессонную ночь, не найдя снотворного, я «сел за перо» и стал писать пьесу. Неудачный опыт на гауптвахте, где в своё время сидел Лермонтов, у меня уже был. За десять дней (ровно за десять) я сочинил пьесу «Одна ночь из жизни женщины». Я рискнул поставить её в театре, чтобы убедиться, что я профан, неуч и не стоит заниматься сочинительством. А спектакль получился и с успехом шёл на сцене театра несколько лет. На один из спектаклей пришёл Александр Володин, смеялся, удивлялся тому, что происходило на сцене, и после спектакля написал на программке: «Спектакль, где наша нынешняя жизнь сплетается с мечтой о том, какая она должна быть! Какая парадоксальная и потешная драматическая пьеса! Какие одарённые, по-молодому заразительные актеры. Какая простая, но и условная работа художника, музыканта (актёра) и режиссёра! Я перестал было уже ходить в театр! А теперь буду! Володин».

Я стал писать пьесы. Меня приняли в Союз писателей (скорее всего для количества), в секцию драматургов. Но я не драматург. Я просто сочинитель пьес для своего театра.

Обложка книги «Про любовь».

Меня приняли в Союз писателей… Но я не писатель, не драматург.

Я просто сочинитель пьес для своего театра

Спектакль «Казанова в России». В феврале 2018 года театр отметил двадцатилетие этого спектакля, который по сей день пользуется успехом у зрителя

«Казанова в России»

«Казанова в России»

Обиды

Мы обижаем, нас обижают. На улице, в магазинах, на транспорте толкаемся, наступаем на ноги, обзываем друг друга порой нецензурно. Увы, такое в нашей жизни не редкость. Такие мы есть и скоро ли будем другими, неизвестно. Ну толкнули, ну нахамили – ты тоже ответил; «полагается». Такие обиды быстро забываются. Привыкли.

В семье обижаем друг друга. Иногда очень. Прощаем: «Свой всё-таки, своя всё-таки, как не простить». И к этим обидам мы привыкаем – такова жизнь.

Но есть обиды, которые остаются в тебе, как занозы в сердце, о которых пытаешься забыть, но не получается. Так и живёшь с ними. Совсем незначительные обиды, в судьбе твоей никакой роли не сыгравшие. А помнишь! Помнишь! Никому о них не рассказываешь, и тем горше о них память.

Был у меня очень близкий друг-товарищ – Гена Опорков. Учились вместе на режиссёрском курсе, дружили семьями, придумывали и снимали любительские фильмы, друг друга занимали в актёрских работах, организовывали и возглавляли студенческие пирушки, словом, друзья «не разлей вода». Когда окончили театральный, я поехал «по распределению» (тогда было такое) в Иваново, ставил спектакли в драматическом театре. Гена с другими выпускниками поехал в Красноярск создавать Красноярский театр юного зрителя. Поехал на должность режиссёра. Главным режиссёром был назначен уже режиссёр «с опытом». Месяца через три получаю в Иваново от Гены телеграмму: «Исаак, приезжай. Без тебя здесь ничего не получается. Главный спёкся. Приезжай на его место». По его рекомендации приходит телеграмма с официальным предложением от начальника Управления культурой Красноярского крайкома. Приехал. И создали мы с Геной театр, о котором стали писать в союзной прессе, как о сибирском театральном чуде. Вот такие мы с Геной были друзья-товарищи. Я отдал ему свою инсценировку «Пассажирка», зарегистрированную в «Авторских правах», с резолюцией «рекомендуется для показа». И Гена поставил замечательный спектакль, который потом повторил в Ленинградском театре имени Ленсовета. Каково же было моё удивление и обида, когда прочитал в афише этого театра: «Автор инсценировки и постановщик спектакля Геннадий Опорков». Как же так, Гена? Это же моя инсценировка. Ты повторил спектакль один к одному по моей пьесе. Ничего не сказал товарищу. Простил: парню надо утвердиться в Ленинграде и в театре. Но обида осталась.

Позже и я вернулся в Питер. Меня здесь никто не ждал, никто не приглашал в театр даже на постановку, хотя имя моё уже было известно в театральном мире. Кому нужен в театре известный «главный». Это же конкурент. Но мой закадычный друг, который был к этому времени уже главным режиссёром питерского «Ленкома»! Гена, ку-ку!.. Не пригласил. Как же так?! А прошлое? Хранится у меня программка спектакля «Слуга двух господ», который ты поставил и на которой написал: «Дорогой Исаак, спасибо за помощь. Гена». А теперь?!

Когда я был «главным» в Петрозаводске, наш сокурсник Эди Агу оказался без работы. Позвонил. Я тут же пригласил его в театр, и он приехал вместе с семьёй из Новосибирска. Выхлопотал ему квартиру. Он работал в театре режиссёром и актёром, пока я не уехал в Питер. Когда без работы остался тоже мой сокурсник Олег Овечкин, я пригласил его на постановку. Он приехал из Мурманска, поставил в моём театре спектакль «Квадратура круга». А тут Гена, самый близкий друг, с которым мы вместе учились, осваивали режиссёрское мастерство, создали в Красноярске замечательный театр, и теперь, Гена, когда я оказался в Ленинграде, без театра, ты, мой лучший друг, не пригласил меня даже на постановку! Эта обида осталась как зазубрина в сердце. В первый раз говорю об этом, но из памяти не выбросить.

У меня в Петрозаводске ставил дипломный спектакль Слава Пази. Потом он стал художественным руководителем в питерском театре Ленсовета. Он написал книгу о своём театральном пути и подробно описал, как ставил дипломный спектакль у Исаака Романовича в Петрозаводске, как я ему помогал и создавал все условия для работы. Теперь мы оба были «главными» в Питере, но ему не пришло в голову встретиться со мной, на худой конец пригласить в театр, на свою премьеру. Обидно. Вот такое наше театральное сообщество: встречаемся, обнимаемся, целуемся, а потом… лучше не продолжать.

А ты, Исаак, разве лучше? Разве нет у тебя вины перед другими? Ходишь ты в «главных», такой «внимательный, совестливый», а вот почему-то не пригласишь ни в гости, ни на свой спектакль в театр Ларису Малеванную. Она же тоже твоя сокурсница. Она же вместе с тобой работала в Красноярске, играла в твоих спектаклях, тоже народная артистка, но в театре теперь не работает. Иногда вспоминаешь: надо пригласить, и… из памяти вон.

Учился ты, Исаак, у двух замечательных театральных педагогов. Один из них, Александр Александрович Музиль, возглавлял факультет актёров и режиссёров в нашем театральном. Он (когда у тебя ещё не было театра) пригласил тебя на педагогическую работу, и с его лёгкой руки ты ходишь «в профессорах» уже более сорока лет. А был ли ты, Исаак, на кладбище, где покоятся останки твоего учителя? Положил ли цветочек на его могилу? Ты даже не знаешь, на каком кладбище он похоронен. Не удосужился поинтересоваться. Он же сыграл большую роль в твоей судьбе. Сволочь ты, Исаак! А ещё держишь в памяти, кто тебя, «хорошего», обидел, и гундосишь что-то про театральное сообщество.

Мгновения любви

Раз уж я повинился перед Ларисой хотя бы в этой книжке, расскажу об одной далёкой истории, которую хранит моя память.

В книге народной артистки России Ларисы Малеванной есть воспоминания о наших студенческих годах. Мы учились на одном режиссёрском курсе нашего ленинградского театрального института. Лариса вспоминает, что я был самым старшим на курсе. Мне тогда было за тридцать пять, а Ларисе, наверное, лет двадцать. Лариса вспоминает в книге, как ребята сочинили и при необходимости распевали песенку:

 
Милый папа Штокбант,
Любим мы тебя,
Одолжи нам, папа,
Двадцать три рубля.
 

И я одалживал, потому что после службы в армии ещё целый год получал офицерскую зарплату.

Потом Лариса вышла замуж за нашего сокурсника Геннадия Опоркова, а я был уже давно женат.

Народная артистка России Лариса Малеванная

Потом мы получили свои режиссёрские дипломы, и я стал главным режиссёром красноярского ТЮЗа, а Лариса – актрисой, которая играла во всех моих спектаклях.

И вот однажды меня и Ларису по линии ВТО (Всесоюзное театральное общество) включили в творческую группу для поездки в Югославию – страну до того для нас закрытую, для установления творческих контактов. И мы с Ларисой поехали устанавливать эти контакты.

Здесь, уважаемый читатель, вы уже поняли, ЧТО между мною и Ларисой произошло в этом творческом путешествии? Так вот: вы ошибаетесь. Мы оставались друзьями, и ничего такого между нами не произошло. В Югославии творческие контакты превратились в бесконечные банкеты с молодыми югославскими артистами. Молодым «горячим парням» этой страны очень нравилась Лариса. Они вовсю пытались ухаживать за ней, да так, что однажды прямо с банкета увели её кататься на лодке, а я нервничал: мало ли что там может случиться.

Ничего такого там не случилось, и Ларису благополучно вернули на югославскую землю. Но случилось совсем другое, о чём я и хочу рассказать.

В нашей советской творческой делегации оказался молодой режиссер Унгуряну. Был он главным в кишинёвском ТЮЗе «Лучафурер» – молодой, высокого роста, красивый молдавский парень. И на далёкой югославской земле Унгуряну из Молдавии и Лариса из Красноярска познакомились друг с другом и влюбились! Да так, что когда пришёл момент расставаться, Лариса заливалась горькими слезами. Она была замужем за Геннадием, а Унгуряну был тоже женат, и они расставались навсегда. Унгуряну провожал нас до поезда. Потом мы остались в купе вдвоём и Лариса горько плакала на груди у «папы Штокбанта», а «папа Штокбант» успокаивал Ларису и утирал своим носовым платком её глаза. Глаза у «папы Штокбанта» тоже были полны слёз, потому что он тоже давно был влюблён в Ларису, о чём она даже не догадывалась, потому что была женой его друга, а он был тоже женат.

Вот такую историю хранит моя память. Это было очень давно. Ещё до того, когда Ларису стали снимать из фильма в фильм, а Унгуряну сделался главным режиссёром московского то ли театра Советской армии, то ли Академического Малого. Давно ушёл из жизни Геннадий Опорков. Моя любимая Аличка в ту пору ещё ходила в школу в каком-то неведомом мне городе. Да и государства, где случилась эта история, давно уже нет на политической карте.

Женщины моей мечты

Так я назвал сборник пьес, посвящённых женщине. Мой второй сборник, хоть и назван по-другому, тоже о женщинах. Потому что без женщины не может быть театра. В каждом спектакле в центре событий – женщина. Вы спросите: А как же пьесы и спектакли на «производственные» темы или про революцию, про войну? И «про революцию» – непременно женщина! В «Оптимистической трагедии» женщина-комиссар спрашивает у «творцов» революции: «Ну, кто ещё хочет женского тела?»

Крестьянская девчонка Марютка в «Сорок первом», призванная на войну с «белыми», расстреливает свою любовь, своё счастье. И в Великую Отечественную – тоже Женщина. Знаменитый фильм «А зори здесь тихие»? Там только старшина – мужик, остальные – девчонки, не познавшие ещё даже «любви».

 
Спит городок После тревог.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.
Хоть я с вами совсем не знаком,
И далёко отсюда мой дом,
Но как будто бы снова
Возле дома родного
Мы танцуем вдвоём
В этом зале пустом,
Так скажите хоть слово!
Сам не знаю о чём.
 

Обложка книги «Женщины моей мечты».

Все героини моих пьес – это «Женщины моей мечты».

Все до одной! Все разные! И прекрасные! И неразгаданные!

И непостижимые!

Вот она, великая любовь, с порохом, дымом и походами вперемешку.

Я люблю разных женщин. Мне нравятся полные русские красавицы на картинах Малявина. Картина Кустодиева – женщина в бане под названием «Русская Венера» приводит меня в восторг. Надо же, такое богатство во плоти! Мне нравятся и худые, совсем без «тела» женщины. С удовольствием стою у картины Серова, который написал обнажённую тощую Иду Рубинштейн. Нагая, она сидит в гордой позе то ли вакханки, то ли недоступной царицы. В музеях долго стою у картин Ренуара. На каждой – юные красавицы, жаждущие любви и готовые для неё. У Тулуз-Лотрека, наоборот, никакие они не красавицы, но народ долго стоит у этих картин и любуется совсем некрасивыми красавицами. А девочки Дега? Одетые и полуодетые (точнее, полураздетые), разве вам они не нравятся? Мне так очень. А женщины на полотнах Рубенса – пышнотелые красавицы? Можно просто утонуть в их пышнотелости! А обнажённая Даная у Рембрандта?! Надо же было какому-то идиоту плеснуть на картину кислотой! Ему бы смотреть и любоваться красавицей, которую подарил ему Рембрандт. А он, выродок, выплеснул на неё кислоту, которую специально принёс с собой. Впрочем, он не один такой. Что ни современная выставка, всякий раз находятся «духоборцы», которые требуют закрыть выставку, потому что там, видите ли, обнажённое богохульство! Вот и дама, депутат Думы, требует привлечь к ответственности режиссёра, который снимает картину «Матильда». Фильм ещё не вышел в прокат. Его ещё никто не видел, а дама, «слуга народа», негодует: там же про царя Николая и балерину Матильду! Не может царь Николай никого любить, кроме своей царицы. «Режиссёра к ответу! Фильм закрыть! Там могут быть неприличные сцены, позорящие царя-батюшку!» Хоть и записали вы, дама-депутат, Николая в святые мученики, был он самым обыкновенным мужчиной, любил женщин, особенно балерин! Как их, красавиц, не любить, если ты молод, здоров и, извиняюсь, не из геев?

Вы спросите, почему я про красавиц на полотнах, да в пьесах и в кино? А про себя? Так я про себя и пишу. Мой приятель рассказывает, что просто «балдеет» от умных женщин. Я тоже люблю умных женщин, но люблю так же и умных мужчин. Женщин я люблю за другое. За женское. В раннем детстве я «полюбил» девочку на даче, и во сне мечтал, как завтра буду дёргать её за косички.

В восьмом классе прижал в коридоре свою одноклассницу и поцеловал. Потому что было у неё уже всё, что есть у взрослых женщин. Потом была война, вроде бы не до женщин, но фотка, которую я получил, вскружила солдатику голову, и после войны я без оглядки женился на девчонке, с которой был знаком ещё в школе. В Румынии я познакомился с девочкой, которая подарила мне свою любовь. Разве могу я её забыть, вычеркнуть из своей памяти? Не много, но это в военном прошлом. После Великой Отечественной я наверстал упущенное. Мне исполнилось двадцать, и сам Всевышний велел мне любить. Любил я девушек красивых и не очень. И, прости Господь, – замужних дам. И всякий раз всех «по-настоящему»! Пока не пристал к семейной гавани. Да и тогда первоначально шалил. Такой мы, мужчины, народ. Такими нас сделал Господь. Обо всём этом я уже писал раньше. Я не Дон Жуан. Я никогда не волочился за женщинами. Так получалось – «само собой». И я не жалею, что так получалось. О каждой такой «любви» мог бы написать целый роман. Увы, я не Бальзак, не Мопассан, не Лев Николаевич Толстой! Чтобы описать, что есть такое «любовь», надо быть гением. Это не «постель». Это «не вздохи на скамейке». У каждого это что-то своё, потаённое. У одного: «Вы помните, вы всё, конечно, помните…» У другого: «Вошла ты! Резкая, как нате!» У третьего: «Ты говорила шёпотом, а что потом? А что потом?»

Можно вспомнить ещё тысячи цитат. Это всё про любовь, про женщин.

Я написал десять пьес про женщин, про любовь. Восемь из них поставил в «Буффе». Все героини моих пьес – это «женщины моей мечты». Все до одной! Все разные! И прекрасные! И неразгаданные! И непостижимые!

Лет сорок тому назад одна очень важная дама заявляла, что секса в нашей стране нет. Теперь она стала депутатом и борется за нашу нравственность. Да, да, это она! Подозреваю, что она переживёт всех нас.

Уверен, эти заметки она предаст анафеме.

Прости меня, дорогой читатель, за то, что начал я песню про женщин моей мечты, а закончил дамойдепутатом, которая никаким образом к ним не принадлежит. Эта дама просто вклинилась в наш разговор, выскочила, как чёрт из бутылки. Кстати, люди интересуются, куда делся её муж? Если бежал, то правильно сделал.