Текст книги "Ева Луна. Истории Евы Луны"

– Всего хорошего, сеньор. – Я по-военному развернулась на пятках, стремительно вышла в коридор, по-быстрому попрощалась с друзьями, спавшими за запертыми дверями, спустилась по лестнице, проследовала мимо шоферов и телохранителей, вышла на террасу и успела даже пройти через весь парк до того, как оскорбленный министр пришел в себя.

Отправиться на поиски моей крестной я не решилась: слишком уж напугала она меня как-то раз, когда в припадке безумия пригрозила зашить кое-что и мне. В одном из кафе мне разрешили позвонить по телефону, и я набрала номер дома, где работала Эльвира. Там меня огорошили, сообщив, что она, оказывается, ушла, водрузив на вызванного извозчика свой гроб. Больше ее в доме пожилого холостяка и старой девы не видели. Куда она подевалась, никто не знал, дать какие бы то ни было объяснения своего ухода она не удосужилась; более того, она никого не присылала за оставшимися вещами. Выслушав все это, я во второй раз в жизни почувствовала себя безмерно одинокой и призвала на помощь маму, чтобы та дала мне сил и помогла преодолеть свалившиеся на меня несчастья. С тем чувством, с которым обычно девушки спешат на свидание, я, повинуясь не то инстинкту, не то интуиции, направилась в центр города. На площади имени Отца Нации я с трудом узнала конную статую нашего благодетеля: за последнее время памятник успели отчистить от голубиного помета и патины и, более того, отполировали до блеска, так что теперь он сиял в лучах солнца во всей своей роскоши и величии. Лишь там, на площади, я поняла, что подсознательно пытаюсь отыскать Уберто Наранхо – единственного человека из всех, с кем меня сводила жизнь, кого я пусть и не по полному праву, но по крайней мере не без оснований могла считать своим другом. О том, что разыскать его может оказаться трудной, даже непосильной задачей или же что он, например, вообще уже забыл меня, я как-то не думала: слишком мало лет прожила я на свете, чтобы быть пессимисткой и переживать из-за еще не случившихся неприятностей. Я присела на бортик фонтана, где он когда-то устроил заведомо выигрышное для себя пари с бесхвостой рыбкой, и стала смотреть на попугаев и толстых ленивых белок, неспешно и с достоинством сновавших по ветвям деревьев. Ближе к вечеру я поняла, что ждать на одном месте, наверное, не имеет смысла и пора переходить к более активным действиям. Я прогулялась по центру, по его узким улицам, сохранявшим очарование колониальной эпохи. В те времена по этому району еще не прошлись, снося все на своем пути, шеренги экскаваторов, исполняющих задание приглашенных в страну итальянских строителей. Во всех лавках, киосках и кафе я спрашивала о Наранхо; знали его в этом районе хорошо, что, впрочем, не было удивительно, поскольку именно здесь он ошивался с самого детства и здесь проворачивал свои первые мелкие делишки. Куда бы я ни сунулась, ко мне везде относились очень любезно; тем не менее никто не дал мне прямого ответа на вопрос, где я могу найти своего знакомого. Судя по всему, диктатура приучила людей держать рот на замке; кто его знает; в конце концов, даже девчонка в переднике служанки и с тряпкой за поясом может оказаться не той, за кого себя выдает. Лучше уж не рисковать и не болтать лишнего. Наконец кто-то сжалился надо мной и дал наводку: иди, девочка, на улицу Республики, там его можно частенько встретить по ночам. В те времена квартал красных фонарей в нашей столице представлял собой едва ли не один-единственный плохо освещенный квартал; все было весьма скромно по масштабам и ни в какое сравнение не шло с тем городом порока, в который этот район превратился через несколько лет; однако уже в те годы в газетах мелькали частные объявления от девушек, фотографии которых цензура с ложным пуританством перекрывала в самых интересных местах черными треугольниками; были в городе и гостиницы, где можно было снять номер на час, были и подпольные публичные дома, и игорные притоны. Ближе к ночи я вспомнила, что весь день ничего не ела, но просить помощи не стала; слишком хорошо у меня в памяти отложился завет Эльвиры: запомни, птичка моя, лучше умереть от голода, чем просить подаяния. Наконец я забрела в какой-то темный проулок, заканчивающийся тупиком, подобрала несколько картонных коробок, устроилась как могла поудобнее и на удивление быстро и крепко уснула. Проснулась я спустя несколько часов оттого, что мое плечо сжала чья-то сильная и довольно бесцеремонная рука.

– Говорят, ты меня ищешь. Какого хрена тебе надо?

В первую минуту я его не узнала, как, впрочем, и он меня. Уберто Наранхо здорово вырос, повзрослел и совершенно избавился от детских черт в своем облике. В тот момент он показался мне очень элегантным – темные бакенбарды, взбитый набриолиненный чуб, длинные брюки точно по фигуре, сапоги на каблуке и кожаный ремень с металлическими заклепками. На его лице словно застыло наглое выражение уверенного в себе человека, но в глазах по-прежнему мелькали озорные искры, от которых его не смогли избавить никакие невзгоды, сваливавшиеся на него в течение жизни. В то время ему было чуть больше пятнадцати лет, но выглядел он гораздо старше – в первую очередь благодаря походке: он чуть сгибал ноги в коленях и словно балансировал всем телом, ежесекундно пытаясь найти единственно возможную точку равновесия. Добавляла ему взрослости и гордо поднятая, даже чуть запрокинутая голова и, конечно же, вечная сигарета, приклеившаяся к нижней губе. Пожалуй, по осанке и этой бандитской походке я его и узнала, хотя с тех пор, как видела в последний раз еще в коротких штанишках, прошло действительно много времени.

– Я Ева.

– Кто?

– Ева Луна.

Уберто Наранхо провел ладонью по волосам, засунул большие пальцы обеих рук за ремень, выплюнул сигарету и посмотрел на меня сверху вниз. В переулке было темно, и толком разглядеть меня ему не удалось, но голос он, несомненно, узнал, как узнал и сверкнувшие в темноте мои глаза.

– Это та, которая сказки рассказывала?

– Да.

Тут-то он и сбросил с себя маску наглого циника и вновь стал тем самым мальчишкой, который когда-то убежал от меня, толком не попрощавшись, смущенный и покрасневший до корней волос от девчоночьего поцелуя, пришедшегося прямо в нос. Он опустился на одно колено, наклонился и улыбнулся той улыбкой, какая появляется на лице человека, когда он находит потерявшуюся любимую собаку. Я машинально улыбнулась в ответ, все еще не до конца проснувшись и не чувствуя грани между сном и явью. Мы протянули друг другу руки, и наши вспотевшие ладони соприкоснулись; мы вспоминали друг друга, узнавали на ощупь и, покраснев, заново знакомились: привет, привет; и вот я, не в силах больше сдерживаться, подалась вперед, обняла его за шею и прижалась к его груди; мое лицо уткнулось в яркую, словно из театрального гардероба, рубашку и в воротник, испачканный ароматизированным бриолином; Уберто обнадеживающе похлопал меня по спине и сглотнул скопившуюся у него во рту слюну.

– Вообще-то, я немножко проголодалась, – зачем-то выпалила я; видимо, эти слова были тем единственным, что пришло мне в голову, чтобы в тот момент не разрыдаться.

– Вытри сопли и пошли есть, – ответил он и привычным уверенным движением, буквально одним взмахом карманной расчески привел в порядок чуть растрепавшийся чуб.

Он повел меня по пустым, безмолвным улицам, и вскоре мы оказались возле единственной открытой в этот поздний час забегаловки. Он вошел в помещение, распахнув дверь едва ли не ногой, прямо как ковбой из какого-нибудь фильма; мы оказались в темной прокуренной комнате, углы которой тонули во мраке и в клубах сигаретного дыма. Музыкальный автомат выдавал одну за другой всякие сентиментальные мелодии, а клиенты, судя по всему, умирали от тоски и медленно перемещались от бильярдных столов к барной стойке и обратно. Уберто провел меня через зал, и, миновав коридор, мы оказались в кухне. Там нас встретил очень смуглый усатый парень, который лихо резал мясо, эффектно, словно боевой саблей, орудуя кухонным ножом.

– Так, Негро, быстро сделай этой девочке хороший бифштекс и смотри не жалей – положи ей кусок мяса побольше, понял? Ну и добавь что полагается – пару яиц, риса, картошки жареной. Я плачу.

– Как скажешь, Наранхо. Это та самая девчонка, что про тебя расспрашивала? Точно, она же заходила к нам вечером. Подружка твоя, а может, невеста? – спросил, подмигнув, усатый парень.

– Придурок ты, Негро. Это моя сестра.

Мне подали столько еды, сколько мне было не съесть и за два дня. Пока я жевала, Уберто Наранхо внимательно рассматривал меня, явно оценив наметанным взглядом некоторые изменения в моей фигуре, не слишком, впрочем, значительные, потому что физически я повзрослела позднее. Тем не менее моя грудь уже дерзко выпирала из-под лямок передника, не уступая по размерам как минимум паре хороших лимонов, а Наранхо даже в те годы был не менее тонким ценителем женщин, чем сейчас. Ему не составило большого труда представить себе, как именно округлятся в ближайшем будущем мои бедра и некоторые другие части тела, и сделать соответствующие выводы.

– Ты как-то сказал, что я могу остаться с тобой, – напомнила я.

– Ну, это же когда было.

– Я пришла, чтобы остаться.

– Об этом поговорим потом, – сказал он, широко улыбаясь, – а пока давай ешь десерт, наш Негро большой спец по этой части.

– Нельзя тебе со мной оставаться. Не должна женщина жить на улице, – вынес мне приговор Уберто Наранхо; дело было часов в шесть утра, когда в кафе не оставалось уже ни души и даже музыкальный автомат устал играть любовные песни.

За окнами светало, начинался новый день, ничем не отличающийся от других: слышался шум проезжающих машин, мимо кафе торопливо шагали пешеходы.

– Ты же сам мне предлагал!

– Ну, тогда ты была еще девчонкой.

Логика его рассуждений была мне попросту недоступна. Я-то считала себя готовой к независимой, полной опасностей жизни на улице: я стала старше и худо-бедно набралась определенного жизненного опыта, а Уберто объяснял мне, что, с его точки зрения, все как раз наоборот: именно в том, что я выросла, и заключалась невозможность для меня бездомной жизни. Теперь я нуждалась в мужской защите гораздо больше, чем раньше, по крайней мере, до тех пор, пока не постарею и не перестану казаться интересной и аппетитной кому бы то ни было. Не нужно меня ни от кого защищать, не нужна мне твоя забота, никто на меня нападать не собирается, я просто хочу быть рядом с тобой, приводила я довод за доводом, но убедить его мне так и не удалось. Чтобы не терять времени на пустые разговоры, он стукнул кулаком по столу. Все, девочка, хватит, плевать мне на твои сопли и на все твои рассуждения, лучше молчи. Уберто Наранхо взял меня за руку и чуть не волоком потащил в квартиру какой-то Сеньоры, находившуюся на седьмом этаже дома на улице Республики; со стороны здание выглядело чуть лучше и опрятнее других в этом квартале. Дверь нам открыла немолодая женщина в домашнем халате и тапочках с помпонами; она явно еще толком не проснулась и страдала от похмелья после ночной гулянки.

– Чего тебе, Наранхо?

– Да вот, привел тебе одну подругу.

– Да ты что, с ума сошел – поднимать меня с постели в такую рань!

Тем не менее женщина пригласила нас войти, предложила присесть и попросила подождать, пока она приведет себя в порядок. Ждали мы довольно долго; наконец дверь открылась, и в комнату, включая по пути один светильник за другим, вошла дама в развевающемся нейлоновом пеньюаре, распространяя перед собой запах каких-то чудовищных духов. Мне понадобилось, наверное, целых две минуты, чтобы понять, что это та же самая женщина, которая встретила нас в прихожей; у нее вдвое выросли ресницы, кожа приобрела цвет фаянсовой тарелки, светлые крашеные кудри вздыбились, глаза засверкали двумя пронзительно-голубыми лепестками, а рот стал напоминать перезрелую вишню. Странное дело: все эти немыслимые превращения ничуть не исказили приветливого выражения ее лица и нисколько не уменьшили очарования ее улыбки. Сеньора, как все ее называли, была готова улыбнуться и даже рассмеяться по любому поводу; при этом на ее лице появлялись легкие морщинки, а глаза очаровательно прищуривались; своей неотразимой мимикой она мгновенно покорила меня раз и навсегда.

– Значит, так: ее зовут Ева Луна и она поживет у тебя, – объявил Наранхо.

– Да ты с ума сошел, сынок.

– Я тебе заплачу.

– Повернись-ка, девочка, дай я на тебя посмотрю. Я этим делом не промышляю, но…

– Я тебе ее не работать привел! – перебил Уберто.

– А я ее пока и не собираюсь пристраивать, ты сам-то посмотри на нее: кому она сейчас даже даром нужна? Ничего, начнем потихоньку учить, а там видно будет.

– И не вздумай. Она моя сестра, ясно тебе?

– А на кой черт мне тут сдалась твоя сестра?

– Чтобы тебе не скучно было; она здорово сказки рассказывает.

– Чего?

– Сказки рассказывает.

– Какие еще сказки?

– Ну, про любовь, про войну или страшные – в общем, любые, какие захочешь.

– Ну и дела! – воскликнула Сеньора, окидывая меня благосклонным взглядом. – Но в любом случае, Уберто, ее надо немного привести в порядок, я думаю, ты это сам понимаешь. Посмотри-ка на ее локти и колени: это же не кожа, а панцирь броненосца. А тебе, девочка, придется научиться хорошим манерам; взять хотя бы осанку и умение держаться: вот чего ты, спрашивается, на стуле сидишь, как будто на велосипеде?

– Не вздумай вбивать ей в голову эту чушь, лучше читать ее научи.

– Читать? Это еще зачем? Она что, ученой быть собирается?

Уберто умел принимать решения быстро и уже в те юные годы знал, что его слово должно быть законом для окружающих. Посчитав дело решенным, он встал и, сунув в руки женщине несколько купюр, направился к двери; он обещал заходить почаще и еще выдал Сеньоре целый список рекомендаций и требований, касающихся моего содержания. Вместе со стуком его каблуков до меня доносилось: не вздумай перекрасить девчонке волосы, иначе будешь иметь дело со мной, по вечерам пусть из дому не выходит, сама знаешь, какая хрень на улицах творится; как тех студентов убили, считай, каждый день поутру трупы находят, купи ей одежду нормальную, ну чтобы на приличную девушку была похожа, я за все заплачу, молоко ей давай, говорят, от него полнеют, если я понадоблюсь, дай знать через любого парня в том кафе, где Негро работает, я мигом появлюсь, ну и… спасибо тебе, в общем, я твой должник, помощь нужна будет – сразу зови. Едва он вышел за дверь, Сеньора тотчас вернулась в комнату и улыбнулась мне своей обворожительной улыбкой; затем она обошла меня со всех сторон, явно оценивая – строго и беспристрастно; я же встала со стула, глядя в пол перед собой и покраснев до ушей; вплоть до этого дня никто одним только взглядом так четко и убедительно не доказал, что по всем пунктам меня следовало отнести к классу полных ничтожеств.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, что-то вроде того.

– Ты, главное, не переживай, красивыми не рождаются, красота терпения и сил требует; в любом случае постараться стоит, потому что, если женщина добивается своего и становится красивой, считай, она свою жизнь уже устроила. Для начала подними-ка голову и улыбнись.

– Я бы лучше читать поучилась…

– Нечего повторять всякую чушь, которую Наранхо мелет. Не слушай ты его. Мужчины, они упрямые и тщеславные, слова им поперек не скажи. Лучше во всем с ними соглашаться, а делать все равно по-своему.

Судя по всему, Сеньора была ночной птицей: все окна в ее квартире были надежно прикрыты от дневного света плотными шторами. Искусственное освещение в ее жилище представляло собой немыслимую россыпь электрических лампочек самого разного цвета; когда она включала их все разом, казалось, будто находишься в цирке. Она показала мне пышные папоротники, украшавшие углы комнат, – искусственные, из самого лучшего пластика, – бар с бутылками и разнообразными бокалами и рюмками, девственно-чистую кухню, где я не приметила ни единой сковородки, и провела в свою спальню: там на большой круглой кровати восседала испанская кукла, одетая в платье в горошек. В ванной все было уставлено баночками и флаконами с самой разной косметикой; огромные розовые полотенца тоже произвели на меня сильное впечатление.

– Раздевайся.

– А?

– Одежду снимай. Да не бойся, я просто хочу тебя отмыть хорошенько, – засмеялась Сеньора.

Она наполнила ванну водой, всыпала в нее пригоршню какой-то соли, отчего в ванне поднялась обильная пена. Я поначалу не без опаски погрузилась в эту невесомую благоухающую роскошь и лишь через пару минут издала восторженный вздох: такого удовольствия я не испытывала никогда. Наверное, я даже задремала, вдыхая аромат жасмина и кремового, цвета меренги, мыла, но тут в ванной снова появилась Сеньора с жесткой мочалкой-перчаткой. Она сильно растерла меня, ополоснула чистой водой, помогла вытереться, припудрила подмышки тальком и капнула духами сзади на шею.

– Одевайся. Сейчас сходим что-нибудь поедим, а потом прямым ходом в парикмахерскую, – объявила она.

Прохожие на улицах сворачивали шею, глядя на мою покровительницу, которая шла по городу с видом тореадора-победителя; ее одежда, пожалуй, была излишне дерзкой и вызывающей даже для наших краев, с присущими им яркими красками и всемирно известными женщинами-воительницами. Платье облегало ее фигуру, демонстрируя окружающим каждую выпуклость и впадину роскошного тела, на запястьях и шее сверкала бижутерия, кожа была белой как мел – в этих районах города такой цвет все еще высоко ценился, хотя среди богатых людей уже распространилась мода на бронзовый, пляжный загар. Позавтракав, мы отправились в салон красоты, где с появлением Сеньоры настроение как сотрудниц, так и клиенток изменилось к лучшему. Сверкая безупречной улыбкой, она тепло поздоровалась со всеми, но в то же время держалась уверенно и царственно, как, наверное, и подобает истинной гетере. Парикмахерши обслужили нас по высшему разряду, и салон мы покинули в отличном настроении, а я вообще почувствовала себя совсем другим человеком. Довольные жизнью, мы прогулялись по центру города: я – с гривой, уложенной в стиле эпохи трубадуров, а моя спутница – с вырезанной из панциря черепахи бабочкой, словно запутавшейся в паутине ее вьющихся волос. За нами оставалась почти физически ощутимая кильватерная струя ароматов духов, шампуня и лака для волос. Когда дело дошло до магазинов, Сеньора заставила меня перемерить все, что попадало ей под руку, за исключением, пожалуй, брюк. Как я поняла со слов моей покровительницы и новой наставницы, по ее глубокому убеждению, женщина в мужской одежде смотрится так же нелепо и потешно, как мужчина в женской. Под конец она сама выбрала мне восхитительные туфельки-«балетки» и несколько широких платьев с эластичным поясом точь-в-точь как те, что я видела на героинях многих фильмов. Самым драгоценным, с моей точки зрения, приобретением был изящный лифчик, в котором, несмотря на его достаточно скромный размер, мои еще более скромные груди перекатывались, как две потерявшиеся на дне чашек сливы. Когда со мною наконец было покончено, я ощутила себя совсем другим человеком. Долго смотрела я в зеркало, пытаясь отыскать знакомые черты в том растерянном крысенке, что глядел на меня с противоположной стороны покрытого амальгамой стекла.

Под вечер к нам заглянул Мелесио, лучший друг Сеньоры.

– А это еще что? – изумленно спросил он, увидев меня.

– Если не углубляться в детали, скажем, что это сестра Уберто Наранхо.

– Так, может, он?..

– Ни в коем случае, он мне ее оставил для компании…

– Только этого тебе и не хватало!

Тем не менее через несколько минут он уже не только смирился с моим присутствием, но и вполне добродушно признал мое право на существование; мы все вместе играли с испанской куклой и заводили пластинки с рок-н-роллом: эта музыка стала настоящим откровением для меня, привыкшей к сальсе, болеро и ранчере, звучавшим по радио. В тот вечер я впервые попробовала водку с ананасовым соком и пирожные с кремом – блюда, составлявшие основу диеты в этом доме. Потом Сеньора и Мелесио ушли каждый на свою работу, предоставив в мое распоряжение огромную кровать, на которой я лежала в обнимку с испанской куклой, вздрагивая в безумном ритме продолжавшего звучать рок-н-ролла и пребывая в полной уверенности, что это один из самых счастливых вечеров за всю мою жизнь.

Мелесио вырывал пинцетом появлявшиеся волоски, а затем протирал все тело ватой, смоченной в эфире; в результате этих манипуляций его кожа стала нежной и гладкой как шелк; он тщательно ухаживал за руками, за длинными и тонкими пальцами и причесывался по сто раз на дню. Он был высокий, статный и широкий в кости, но при этом умудрялся двигаться так изящно, что производил впечатление хрупкого существа. О своей семье он никогда не рассказывал, и лишь много лет спустя, во времена тюрьмы Санта-Мария, Сеньора рискнула открыть мне тайну его происхождения. Его отцом был иммигрант с Сицилии, настоящий медведь – злой, волосатый и неотесанный; когда он видел сына с игрушками, которые тот брал у своей сестры, в нем вспыхивал гнев и он бросался на мальчишку с криками: гомик! пидор! слюнтяй! Мать Мелесио самоотверженно готовила ежедневные, почти ритуальные спагетти и с яростью дикой кошки вставала на пути мужа, когда тот пытался криками и кулаками заставить сына пинать мяч, боксировать, а позднее – пить и ходить к проституткам. Оставаясь наедине с сыном, она пыталась выяснить, что тот чувствует и почему ведет себя так странно; все, что она слышала в ответ от Мелесио, сводилось к одному: в душе он ощущал себя женщиной и никак не мог свыкнуться и примириться со своей мужской внешностью и своим телом, в котором чувствовал себя узником или пациентом сумасшедшего дома. Больше он никогда ничего не говорил, и даже когда гораздо позднее психиатры тщательно исследовали его состояние и изводили парня тысячами вопросов, твердил всегда одно: я не голубой, я женщина, а мое тело – это ошибка природы. Вот так, не больше и не меньше. Из дома он ушел, убедив маму, что лучше уж поступить так, чем остаться и ждать, когда его убьет собственный отец. Он перепробовал несколько профессий и в конце концов стал преподавать итальянский язык; платили в школе иностранных языков не слишком щедро, но зато расписание полностью его устраивало. Раз в месяц он встречался с матерью в городском парке и отдавал ей конверт с деньгами – четверть от своего дохода вне зависимости от того, сколько он зарабатывал; при этом он старался успокоить ее сладкой ложью о предполагаемом скором поступлении на архитектурный факультет. Об отце они, не сговариваясь, при встречах не упоминали. Примерно через год мать Мелесио стала все чаще надевать черную вдовью одежду: нет, сам дикий медведь находился в полном здравии, жена лишь мысленно убила его, расправившись с какими бы то ни было чувствами к этому человеку в своем сердце. На некоторое время жизнь Мелесио почти наладилась; другое дело, что работа у него была не постоянная и порой он по нескольку дней кряду не имел никакой еды, кроме чашки кофе. Примерно в то время он и познакомился с Сеньорой, и вскоре в его жизни начался новый, куда более приятный и счастливый этап. Он вырос в атмосфере, схожей по духу с трагической любовью, а веселый, полный жизни голос его новой подруги пролился бальзамом на раны, полученные им еще в родном доме, и на те душевные ссадины, какие он ежедневно терпел на улице из-за своих изящных манер. Любовниками они не стали. Для нее секс представлял собой прочный фундамент, можно сказать, краеугольный камень ее предприятия, но, будучи уже немолодой, сама она не хотела растрачивать жизненные силы на подобные глупости; для Мелесио же физическая близость с женщиной была болезненным и шокирующим опытом. С завидным здравым смыслом они сумели выстроить милейшие отношения, из которых с самого начала были вычеркнуты приступы ревности, собственнические чувства, грубость и прочие неприятные аспекты, сопутствующие связям, основанным на плотском влечении. Сеньора была на двадцать лет старше его, но, несмотря на разницу в возрасте, а может быть, именно благодаря ей, они смогли стать по-настоящему близкими друзьями.

– Мне тут предложили неплохую работу для тебя. Не хочешь петь в баре? – предложила однажды Сеньора.

– Не знаю… никогда не пробовал.

– Ты, главное, не бойся, тебя никто не узнает. Будешь выступать переодетым в женщину. Это кабаре трансвеститов, но ты не волнуйся, они приличные ребята и платят хорошо, а работа непыльная, сам увидишь…

– Значит, ты тоже думаешь, что я один из таких?!

– Да ты не обижайся. Я же тебе только петь предлагаю. Работа как работа, не хуже любой другой, – спокойно рассудила Сеньора, чей здравый смысл всегда был готов низвести даже проблему вселенского масштаба до скромного внутрисемейного уровня.

Приложив некоторые усилия, она все же сумела заставить Мелесио преодолеть свои предубеждения и рискнуть попробовать себя в новом деле. Оказавшись за кулисами кабаре, он сначала пришел в ужас, но заставил себя потерпеть хотя бы до премьеры; ну а в тот вечер случилось чудо: впервые оказавшись на сцене, он осознал, что в его мужском теле жила не просто женщина, а актриса. Вплоть до того дня он и представить себе не мог, что когда-нибудь сможет добиться успеха на сцене; тем не менее его номер, который поначалу был включен в программу лишь для того, чтобы заполнить паузу между другими выступлениями, вскоре стал гвоздем всего представления. Теперь Мелесио зажил двойной жизнью: днем он по-прежнему оставался скромным преподавателем в школе иностранных языков, а вечерами превращался в фантастическое создание в платье, украшенном перьями и стразами. Его финансовое положение значительно улучшилось, он смог сделать кое-какие подарки матери и даже перебрался жить в более приличный район, не говоря уже о том, что у него появилась возможность гораздо лучше питаться и одеваться. Он чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы не одно обстоятельство: всякий раз, когда природа тем или иным способом напоминала ему о его гениталиях, он испытывал чувство величайшего дискомфорта и впадал в уныние. Ему было страшно и неприятно смотреть на себя в зеркало в ванной и признаваться, что в некоторых физиологических аспектах его тело функционирует как полноценный мужской организм. Его преследовала навязчивая идея – взять садовые ножницы и кастрировать себя собственноручно: одно движение руки, и этот проклятый отросток – бац! – упадет на пол, как какая-нибудь рассеченная, истекающая кровью рептилия.

Он обосновался в квартире, находившейся в еврейском квартале; этот район был довольно далеко от того, где жила Сеньора; тем не менее Мелесио каждый день, перед тем как идти на работу в кабаре, находил время заглянуть к нам. Появлялся он, когда начинали сгущаться вечерние сумерки; в этот час зажигались первые – красные, синие и зеленые – огни в окрестных кварталах, а уличные женщины в буквальном смысле слова выходили на панель. Они прогуливались по тротуарам в полной боевой раскраске, готовые к самым активным военным действиям. Приближение Мелесио я чувствовала интуитивно и бежала к дверям еще до того, как он прикасался к кнопке звонка. Он легко поднимал меня и говорил: я смотрю, ты со вчерашнего дня ни на грамм не поправилась, тебя тут что, не кормят? Это было что-то вроде нашего ритуального приветствия, после чего он, как фокусник, извлекал словно бы ниоткуда какое-нибудь лакомство для меня. Сам он любил современную музыку, но публика требовала романтических песен о любви непременно на английском или французском языках. Он подолгу репетировал, чтобы вовремя обновлять репертуар; я по ходу дела осваивала эти песни вместе с ним. Тексты я запоминала, не понимая ни единого слова, потому что в песнях не было ни this pencil is red, is this pencil blue? – ни какой-нибудь другой фразы из курса английского для начинающих, который я прослушала еще в детстве. Кроме того, мы с удовольствием играли в дочки-матери – в ту игру, которой оба были лишены в детские годы, а также строили домики для испанской куклы, бегали друг за другом по квартире, пели итальянские народные песни и танцевали. Я любила смотреть, как Мелесио красится, и помогала ему нашивать стеклянные бусинки на его потрясающие сценические платья.

Еще в молодости Сеньора прикинула, на что может рассчитывать в жизни, и сделала вывод, что у нее не хватит терпения обеспечить себе сносное существование каким-нибудь приличным образом. Избавившись от излишних моральных ограничений, она решила начать путь к благосостоянию в качестве продвинутой специалистки по массажу; поначалу ей даже удалось добиться некоторого успеха: такие штучки в наших краях были в те годы еще в диковинку. К сожалению, рост численности населения, в первую очередь за счет бесконтрольной нелегальной иммиграции, сыграл с ее бизнесом злую шутку. Она не смогла выдержать конкуренции с азиатками, опиравшимися в таком же ремесле на тысячелетние традиции, а также с португалками, опустившими цены на подобные услуги ниже всякого разумного уровня. Сеньора, не желавшая терять чувство самоуважения, была вынуждена бросить это церемониальное искусство; она бы не стала выделывать всякие акробатические трюки даже для того, чтобы ублажить собственного мужа – в том невероятном случае, если б обзавелась таковым. Другая на ее месте смирилась бы с необходимостью работать, принимая во внимание традиции, но она была женщина инициативная, с нестандартным мышлением. Это помогло ей не только придумать, но и детально разработать проекты кое-каких пикантных игрушек, с которыми она собиралась занять тогда еще пустовавший сектор рынка. Увы, ей так и не удалось убедить кого-либо инвестировать деньги в придуманную затею: не было в нашей стране тогда – как, впрочем, и сейчас – людей с чутьем на перспективные бизнес-проекты. В итоге эта идея, как и многие другие, была бесцеремонно присвоена американцами, которые быстро оформили патенты, наладили производство и стали продавать сии забавные штуковины по всему миру. Раскладной телескопический пенис с вращающейся рукояткой, вибрирующий пальчик на батарейках и надувная грудь с карамельными сосцами были изобретениями Сеньоры; если бы ей платили даже минимальный процент, полагающийся изобретателю, она давно стала бы миллионершей. К сожалению, как это часто бывает, прогрессивная идея обогнала свое время; в те годы никому и в голову не могло прийти, что подобные забавы могут стать предметом массового спроса, а производить их малыми сериями и собирать вручную для узкого круга специалистов и продвинутых пользователей не казалось рентабельным. Выбить кредит в каком-нибудь банке на организацию собственного производства она также не смогла. Как правительство, так и банкиров в то время пьянили легкие нефтяные деньги, и никому не было дела до внедрения в жизнь новых технологий и производства нетрадиционной продукции. Впрочем, и эта неудача ее не обескуражила. Сеньора заказала высококачественный, в лиловом бархатном переплете каталог своих девочек и скромно разослала это эксклюзивное издание по адресам самых высокопоставленных государственных служащих. Буквально через пару дней она получила первый заказ: ее сотрудниц приглашали обслужить вечеринку на Ла-Сирене, небольшом частном острове, который не значится ни на одной навигационной карте; этот островок со всех сторон окружают коварные рифы, а воды вокруг кишат стаями вечно голодных акул. Попасть туда без серьезного риска для жизни можно только на маленьком самолете, который сможет сесть на короткой взлетно-посадочной полосе, построенной на острове. Радость оттого, что на закинутую удочку кто-то клюнул, быстро сменилась беспокойством: Сеньора прекрасно понимала, что такой заказ не только высокая честь, но и большая ответственность, ведь угодить нужно было не каким-то клиентам с улицы, а самой почтенной и, судя по всему, искушенной публике. Как ни странно, в поисках решения проблемы ей помогли мы с Мелесио; он рассказал мне об этом гораздо позднее, спустя несколько лет. С его слов выходило, что Сеньора, размышляя о предстоящем мероприятии, рассеянно смотрела, как мы посадили куклу в одном углу гостиной, а сами забрались на диван в другом углу комнаты и стали бросать монетки, стараясь попасть на провисшую между кукольными коленями юбку. Творческое мышление Сеньоры не могло пройти мимо столь живописной картинки: она присмотрелась к нам повнимательнее, и вдруг ее осенило. Вместо куклы нужно будет посадить одну из девочек. Ну а дальше все пошло само собой: она стала вспоминать разные детские игры и постаралась добавить к правилам каждой из них какой-нибудь непристойный мазок. Вскоре для гостей частной вечеринки была скомпонована целая программа далеко не скучных, озорных и оригинальных развлечений. После первого же выступления у труппы Сеньоры всегда был полный портфель заказов на обслуживание банкиров, нефтяных магнатов и правительственных чиновников высшего уровня, которые оплачивали эти развлечения из бюджетных средств. Лучшее, что есть в нашей стране, – это коррупция, вздыхая, словно зачарованная повторяла Сеньора. Главное, что она проникла всюду и ворованных денег хватит на всех. Со своими сотрудницами она была весьма сурова: нанимая их на работу, она никого не обманывала, не сулила золотых гор, подобно уличным сутенерам, но и не запугивала. С первой же встречи девушкам объясняли, чего от них хотят и какие особые требования будут предъявляться к ним на этой работе. Такой подход позволял сразу же отсеять тех, кто не был готов к подобному уровню, и избежать всякого рода недопонимания и конфликтов в будущем. Подвести хозяйку девушки не имели права; в расчет не брались ни болезни, ни смерть близких, ни любые форс-мажоры, включая стихийные бедствия. Провинившуюся тотчас же увольняли. Больше энтузиазма, девочки, мы работаем не для какой-нибудь швали, наши клиенты – это избранные, настоящие рыцари тайного ордена, говорила она. Вот почему в нашем деле нужна скрытность и таинственность. Услуги ее заведения были гораздо дороже, чем у конкурентов; однако от отсутствия заказов ее девочки не страдали. Сама она очень быстро поняла, что порочные удовольствия не должны стоить клиенту дешево; не отдав за услугу ощутимой суммы, он и не прочувствует удовольствия в полной мере, и, скорее всего, быстро забудет, где именно ему удалось столь легко и приятно облегчить свой кошелек. Бывали в ее практике и неприятные истории. Так, например, один полковник полиции провел ночь с кем-то из ее девочек, а когда настало время оплатить счет, вытащил из кобуры пистолет и стал кричать, что платить не будет, а, напротив, отдаст приказ немедленно арестовать хозяйку заведения. Несмотря на реальность подобной угрозы, Сеньора не потеряла самообладания. Не прошло и месяца, как тот же самый полковник позвонил ей по телефону и сделал заказ на трех очаровательных дам, которые были бы не против послужить эскортом для одной иностранной делегации в поездке по стране. Она любезнейшим тоном сообщила, что если полковник и дальше собирается трахаться бесплатно, то ему следует обратиться к супруге, а если ее одной будет мало – тогда к матери и бабушке. Буквально два часа спустя в дверь позвонил ординарец с чеком на требуемую сумму и хрустальной шкатулкой с тремя фиолетовыми орхидеями: на языке цветов такая композиция символизировала тройственные женские чары высочайшей силы и власти; это мне объяснил Мелесио, но я полагаю, что клиент мог ни о чем таком и не догадываться и выбрал подарок, просто ориентируясь на сверкающую упаковку.