Текст книги "Ева Луна. Истории Евы Луны"

К концу недели правительство сумело взять ситуацию в столице под контроль, и Генерал с чистой совестью отправился на свой личный остров, чтобы немного полежать пузом кверху под ласковым карибским солнцем. Он был уверен, что теперь даже сны и самые сокровенные мысли его подданных будут известны ему заранее и прочитаны, как открытая книга. Он собирался безмятежно править до конца своих дней, предоставив почетное право охранять существующий порядок вещей и себя лично наделенному особыми полномочиями Человеку с Гарденией; в обязанности главного ответственного за безопасность страны входило вести слежку и обеспечивать подавление любого намека на заговор, будь то в армейских казармах или на улицах. Кроме того, Генерал был уверен, что сверкнувшая над страной молния демократии была лишь краткой вспышкой, не способной оставить заметный след в памяти народа. Результатом силового противостояния народа и власти стали несколько десятков погибших и казненных, а также бессчетное количество арестованных или высланных из страны. Все это не могло не повлиять на установление стабильного порядка в столице. Кроме того, на улице Республики вновь открылись все существовавшие до восстания бордели, притоны и вертепы. Их сотрудницы и обслуживающий персонал вернулись к исполнению своих обязанностей как ни в чем не бывало. Власти продолжали получать свой процент с этого формально незаконного бизнеса, а сам новый министр крепко обосновался на своем посту, отдав начальнику полиции вполне разумный в такой ситуации приказ: оставить в покое всякий сброд и сосредоточиться, как в былые годы, на преследовании политической оппозиции, а также на отлове на столичных улицах всякого рода сумасшедших и попрошаек, коих следовало брить наголо, подвергать дезинфекции и вывозить из города на глухие проселочные дороги, где они, скорее всего, и сгинут вполне естественным образом. Узнав о том, что в народе его называют тираном и палачом, Генерал даже не изменился в лице; в глубине души он был уверен, что все обвинения в жестокости, коррупции и злоупотреблении властью лишь способствуют укреплению его престижа среди подданных. Такова была точка зрения самого Отца-Благодетеля, и ее же придерживался любой следующий правитель страны. Согласно этой теории, народ обожествлял и почитал лишь отважных, суровых и волевых правителей, а такие качества, как честность и благородство, толпа расценивала как слабости, простительные монахам или женщинам, но никак не украшающие настоящего мужчину, тем более того, кто стоит во главе государства. Нет, безусловно, всякого рода умники и книжные черви тоже нужны стране, для того чтобы связно выражать на бумаге, в песнях и изобразительном искусстве искреннее почтение, которое испытывает народ к своему правителю; пару-тройку самых прикормленных властью интеллигентов следовало назначить ответственными за включение героической биографии правителя в школьные учебники, но при всем том в час отчаянной борьбы за власть на успех может рассчитывать только решительный и безжалостный вождь, внушающий ужас как своим политическим оппонентам, так и подданным.

Много дней бродила я по улицам из одного района города в другой. В Восстании Падших я не участвовала и всячески старалась избегать митингов, драк и других беспорядков. Несмотря на то что мама постоянно сопровождала меня, поначалу мне было не по себе: в груди что-то жгло, а во рту все время было сухо и почему-то горько, словно мне набили его песком. Впрочем, через некоторое время я вполне освоилась и примирилась с бездомной жизнью. О привитой с детства как крестной, так и Эльвирой привычке к чистоте пришлось забыть: я старалась пореже подходить к фонтанам и общественным водопроводным колонкам на улице, да и то чтобы попить, а не ради мытья. Я превратилась в странное, покрытое слоем грязи существо, которое днем бесцельно бродило по городу, питаясь тем, что удалось раздобыть, а по ночам пряталось в каком-нибудь темном углу, чтобы не попасться на глаза патрулю во время комендантского часа, когда город полностью переходил под власть Службы безопасности.

В один из таких дней, часов в шесть вечера, я познакомилась с Риадом Халаби. Я стояла на перекрестке двух незнакомых улиц, а он шел по тротуару и остановился, чтобы повнимательнее рассмотреть меня. Я подняла взгляд и увидела перед собой мужчину средних лет, довольно полного, с печальными глазами под тяжелыми, словно набухшими, веками. Кажется, тогда он был в светлом костюме и рубашке с галстуком, но позже я надолго запомнила его безупречно подобранные батистовые гавайские рубахи, которые через некоторое время мне пришлось в огромном количестве гладить со всей возможной тщательностью и старанием.

– Эй, девочка… – донесся до меня его гнусавый голос.

В тот момент я и заметила ужасный дефект, уродовавший его лицо: между носом и верхней губой пролегала глубокая расщелина, передние зубы расходились в стороны и между ними высовывался язык. Незнакомец вытащил из кармана носовой платок и поднес его к лицу, чтобы скрыть свое уродство; улыбался он мне одними глазами. Я было попятилась, но вдруг меня охватило чувство смертельной усталости и непреодолимое желание довериться кому угодно; волной нахлынула сонливость, колени задрожали, как будто на меня взвалили непосильную ношу, и я не то села, не то сползла на асфальт, глядя на незнакомца через густую пелену, повисшую у меня перед глазами. Он наклонился, взял меня за руки, приподнял, заставив встать на ноги и сделать шаг, затем второй, третий, и вот я вдруг поняла, что уже сижу в каком-то кафе, а передо мной стоит стакан молока и на тарелке лежит невероятных размеров бутерброд. Вдохнув восхитительный аромат горячего хлеба, я схватила бутерброд и с жадностью впилась в него. Жуя и глотая, я внезапно почувствовала что-то похожее одновременно на глухую боль, острое удовольствие и пронзительную тревогу; такое чувство я за всю дальнейшую жизнь испытала лишь несколько раз: обычно оно приходило, когда на моем теле смыкались объятия любимого человека. В тот день я была страшно голодна и не смогла заставить себя пережевывать неожиданно доставшуюся пищу так, как положено; желудок, пустой уже несколько дней, взбунтовался, и я почувствовала сначала боль в животе, а затем сильное головокружение, и в конце концов меня вырвало прямо за столом. Сидевшие поблизости люди повскакивали со своих мест с гримасой омерзения на лицах; официант нагрубил моему благодетелю, но тот быстро заставил парня замолчать, сунув ему в руку какую-то купюру. Он встал, приподнял меня со стула и, придерживая за талию, чтобы я не упала, вывел на улицу.

– Где ты живешь, дочка? У тебя семья-то есть?

Почему-то устыдившись своего сиротства, я смущенно покачала головой. Тогда мужчина с заячьей губой повел меня на соседнюю улицу, где стоял его полуразвалившийся фургончик, доверху набитый какими-то коробками и мешками. Он помог мне забраться в кабину, укрыл своим пиджаком, завел мотор, и мы поехали прочь из города куда-то на восток.

Эта поездка продолжалась всю ночь; мы миновали какие-то темные городки и деревни, в которых свет горел только в полицейских участках и на армейских блокпостах. Иногда нам в глаза светили фары грузовиков, ехавших в нефтяной район, а затем вспыхнул огнями Дворец бедняков, материализовавшийся из темноты чуть в стороне от дороги, неожиданно и необъяснимо, как галлюцинация. В былые времена этот дворец был летней резиденцией Отца-Благодетеля, где по вечерам танцевали самые красивые мулатки со всех островов Карибского моря; совершенно неожиданно для властей буквально в день смерти тирана к этому дворцу стали приходить бедняки и нищие. Поначалу их было немного, но потом они начали стекаться сюда толпами. Прибывшие первыми робко вошли в сад, окружавший дворец, и, поняв, что никто не собирается преграждать им путь, проникли в здание. Они поднялись по широкой парадной лестнице, украшенной резными колоннами с бронзовым орнаментом, прошли по помпезным гостиным, отделанным серым каррарским мрамором, розовым валенсийским и белым, привезенным из Альмерии; незваные гости обошли все коридоры, стены и пол которых были выложены мрамором самых разных цветов и узоров, по-хозяйски осмотрели ванные комнаты с отделкой из оникса, нефрита и яшмы и решили обосноваться в этом доме со всеми своими детьми, стариками, пожитками, домашними животными и птицей. Каждая семья заняла по уголку в огромных залах, которые новые жильцы мысленно поделили на отдельные участки; от стены к стене протянулись гамаки, а затем пришел черед мебели в стиле рококо – ее просто-напросто пустили на дрова для приготовления пищи; дети растащили на игрушки серебряные итальянские краны и смесители, молодежь назначала свидания и занималась любовью в беседках и под прикрытием деревьев в роскошном саду, а старики решили, что нет лучше места для выращивания табака, чем никому не нужные позолоченные ванны. Кто-то из чиновников вызвал жандармерию, чтобы та выгнала непрошеных жильцов, пусть даже применив силу и оружие, но почему-то колонна грузовиков сбилась с дороги и не доехала до места назначения. Больше попыток выставить захватчиков из дворца никто не предпринимал; все, что происходило за стенами бывшей резиденции правителя, словно перешло в другое измерение, став невидимым для глаз постороннего человека. Этот странный феномен позволил людям, захватившим роскошное здание, долгое время жить в нем без всяких конфликтов с властями.

К месту назначения мы подъехали, когда на небе уже вновь светило солнце. Аква-Санта была типичным провинциальным городком: сонным, вымытым дождями и сверкающим под лучами нестерпимо яркого тропического солнца. Фургончик проехал по главной улице городка, по обеим сторонам которой выстроились небольшие особнячки в колониальном стиле – каждый с огородом и непременным курятником; наконец мы остановились перед выкрашенным известкой зданием, выглядевшим чуть более солидно, чем другие, стоявшие рядом. Большая дверь парадного входа была заперта, и я не сразу сообразила, что мы подъехали к единственному в городке магазину.

– Ну вот мы и дома, – сказал мужчина.

Глава шестая

Риад Халаби был в этом мире одним из немногих людей, пораженных редкой болезнью сочувствия к окружающим. Он до того любил ближних, что никогда не забывал постараться сделать так, чтобы люди, общаясь с ним, не морщились от отвращения или неприязни при виде его изуродованного лица. На всякий случай он всегда носил с собой чистый платок, которым прикрывал рот, старался не есть и не пить на людях, редко улыбался, а при разговоре обычно либо становился против света, либо прятался в тени – все для того, чтобы собеседник испытывал как можно меньше дискомфорта. Он жил так, как считал нужным, и не замечал, что вокруг него расходилось почти физически ощущаемое излучение симпатии к людям. Кроме того, он даже не подозревал, что сумел посеять в моей душе семена истинной любви. В нашу страну он приехал в возрасте пятнадцати лет – один, без денег, без друзей, с туристической визой, проставленной в фальшивом турецком паспорте, который его отец купил у одного приторговывавшего такими документами консула где-то на Ближнем Востоке. Родину он покинул, сформулировав для себя две цели: первая – разбогатеть, вторая – высылать деньги домой для поддержания благосостояния семьи. Выполнить первый пункт этого плана ему так и не удалось, и, чтобы не выглядеть в собственных глазах человеком, не способным добиться намеченной цели, он сосредоточил все свои силы на реализации пункта второго. В этом он, несомненно, преуспел: на присылаемые им деньги все его братья получили образование, а каждая сестра – достойное приданое. Он же купил родителям оливковую рощу – символ престижа в стране беженцев и нищих, в той стране, где он родился и вырос. По-испански он говорил совершенно свободно и лихо использовал в речи самые хлесткие и образные креольские выражения. Тем не менее у него так и не пропал специфический – ни с каким другим не спутаешь – акцент уроженца восточных пустынь. Оттуда же, со своей суровой и пустынной родины, он привез обостренное чувство гостеприимства и трепетное, почти сакральное отношение к воде. Приехав к нам в страну, он несколько лет питался одними лепешками, бананами и кофе. Спал прямо на полу в цеху текстильной фабрики, хозяином которой был один его соотечественник; в качестве платы за крышу над головой от него требовалось наводить чистоту в помещении, перетаскивать тюки с пряжей и хлопком, а также отвечать за расставленные по всем углам мышеловки. На эту работу у него обычно уходила половина дня; оставшееся время владелец фабрики использовал его в качестве помощника непосредственно в бизнесе. Парень быстро понял, где можно больше всего заработать, и решил при первой же возможности лично заняться коммерцией. Начал он с того, что пустился в свободное плавание как торговый агент. Он ходил по всяким конторам и учреждениям, предлагая сотрудникам нижнее белье и недорогие часы; в богатые дома он заходил с черного хода и пытался соблазнить прислугу дешевой косметикой и бижутерией; около школ он предлагал карандаши и карты, а в казармах продавал фотографии обнаженных актрис и репродукции с гравюр, изображающих святого Габриэля, покровителя ополченцев и солдат, отбывающих службу по призыву. К сожалению, конкуренция на этом рынке была жесткой, а шансы подняться по коммерческой лестнице хотя бы на одну ступеньку вверх практически равнялись нулю; дело усугубляло то, что единственным качеством истинного торговца, присущим Риаду Халаби, была склонность долго и со вкусом торговаться с клиентом; отсутствие должной твердости сводило эту добродетель на нет – прибыль юного торговца в каждой сделке, заключенной после бесконечного торга, оказывалась ничтожной. Впрочем, он утешался тем, что, помимо денег, получает знания о людях, потому что успевал не только обсудить с клиентом все текущие житейские и политические проблемы, но и понять его, прочувствовать чужие взгляды на жизнь, как свои. Таким образом, ему удавалось не столько выгодно кому-то что-то продать, сколько подружиться с прежде незнакомым человеком. Он был честным, не слишком напористым и не гнался за прибылью любой ценой; все это делало перспективы разбогатеть на розничной торговле весьма туманными, особенно в столице. В какой-то момент приезжавшие в город крестьяне посоветовали ему попытать счастья в провинции, то есть развозить товар по маленьким городкам и деревням, где люди хоть и живут беднее, но, не избалованные широким выбором товаров, быть может, купят то, что он привез, охотнее, чем жители столицы. За новое дело он взялся с опаской, основательно к нему подготовившись, – так поступали его предки, отправляясь в далекое путешествие по безжизненной выжженной пустыне. Начал он с поездок по стране на рейсовых автобусах, а затем сумел все же купить в кредит мотоцикл и закрепил на его заднем сиденье большой ящик для товаров. Верхом на этом чуде техники он колесил по стране с упорством, достойным истинного сына народа всадников. По ослиным тропам, вившимся вдоль круч и обрывов, он забирался в самые далекие высокогорные деревни. Через некоторое время ему удалось купить машину – старую, но достаточно мощную, а еще спустя несколько лет он наконец смог наскрести денег на фургончик. Получив в свое распоряжение это идеальное для его ремесла транспортное средство, он продолжил осваивать просторы страны. По неровным грунтовым дорогам забирался чуть ли не к самым вершинам Анд и торговал в деревнях и на фермах, где воздух был настолько чист и прозрачен, что в сумерках, если присмотреться, на небе можно было разглядеть ангелов. Объездил он и все побережье, вечно погруженное во влажную полуденную испарину; он потел, простужался, подхватывал лихорадку, но упорно продвигался вперед, останавливаясь между деревнями лишь для того, чтобы спасти очередную игуану, лапы которой прилипли к плавящемуся под палящим солнцем асфальту; на свой страх и риск он даже без компаса пересекал пустынные районы страны, карабкаясь по барханам и рискуя потерять машину, а вполне возможно, лишиться в зыбучих песках и жизни. При этом он никогда не оглядывался назад, чтобы соблазн забыть о намеченной цели и остаться где-нибудь в безопасном месте не превратил его горячую, пышущую энергией кровь в вязкий шоколад. В конце концов он добрался даже до тех мест, которые когда-то были едва ли не самым богатым районом страны: по бесчисленным рекам и протокам здесь в былые годы спускались к океану тысячи и тысячи каноэ с мешками, наполненными ароматными бобами какао, но с тех пор, как в стране нашли нефть, властям и предпринимателям стало не до экспорта продукции сельского хозяйства. Люди, выращивавшие кофе и какао, остались без работы, и теперь сельва, пользуясь унынием и бездействием людей, стремительно поглощала когда-то с трудом отвоеванные у нее и долгие годы упорно возделывавшиеся поля. Он просто влюбился в нашу страну; он ездил по ней как зачарованный и благодарил Бога за то, что ему выпала такая судьба; в памяти его хранились воспоминания о родной земле – сухой и бесплодной; там, где он родился, от человека требовалось упорство муравья, чтобы вырастить на той бедной почве апельсиновое дерево и получить с него плоды. Здесь же, в этом благословенном краю, фрукты и невиданной красоты цветы росли сами по себе, как в садах Эдема. Тут, в провинции, действительно было легче убедить людей срочно купить какую-то вещь, пусть даже низкого качества и совсем им ненужную. Успеха на поприще «втюхивания» и «впаривания» на деревенском базаре того, что ни под каким видом не удалось распродать в столице, мог добиться каждый, даже человек, не привыкший бороться за прибыль любой ценой. Тем не менее Риад Халаби и здесь не сумел развернуть бизнес в полную силу: упорного, готового трудиться день и ночь, его подводили собственная честность и ранимое сердце. Он просто был не способен обогащаться за счет невежества и неопытности окружавших его людей. Куда бы он ни приезжал, его везде встречали как близкого друга; точно так же когда-то его дед принимал случайно зашедших к нему в лавку посетителей, свято веря в то, что гость – это посланник Божий и встречать его нужно со всей душой. На любой ферме Риаду предлагали посидеть в тенечке, выпить лимонада или крепкого ароматного кофе. Люди в провинции жили веселые и щедрые, говорили они не слишком витиевато, зато всегда понятно и открыто. Данное слово в этих краях имело силу едва ли не бо́льшую, чем подписанный договор. Продавец открывал чемоданы и коробки и раскладывал свой товар прямо на потертых досках пола. Хозяева рассматривали все эти предметы сомнительной роскоши и не менее сомнительной полезности с вежливой улыбкой и, чтобы не обидеть торговца, соглашались что-нибудь купить. Проблема заключалась лишь в том, что многим нечем было платить, потому что денег как таковых в этих домах зачастую не водилось. Крестьяне не только были очень бедны, но и не слишком доверяли банкнотам, которые они называли разноцветными бумажками и не без основания полагали, что если сегодня на эти фантики и можно что-то купить, то завтра, с приходом к власти нового правителя, их запросто могут обесценить или вообще изъять из обращения. Кроме того, бумажные деньги очень уязвимы в силу своей непрочности; они легко могут физически исчезнуть, как это случилось с купюрами, собранными в одной из провинций по подписке в помощь прокаженным: эти деньги были просто-напросто сожраны одним пробравшимся в кабинет казначея козлом. В общем, ту скромную наличность, которая появлялась в крестьянских домах, и еще более жалкие суммы, что этим людям удавалось отложить на черный день, они предпочитали хранить в более твердой, по их не менее твердому убеждению, валюте, а именно в монетах. Такие деньги хотя бы придавали приятную тяжесть кошельку, эффектно звенели на прилавке сельской лавочки и, главное, блестели, а если почистить, то и сверкали на солнце, как и подобает настоящим деньгам. Старшее поколение предпочитало хранить сбережения по старинке – в глиняных горшках, зарытых в землю где-нибудь на заднем дворе. Молодые и продвинутые использовали и более прогрессивный способ сохранения накоплений: в землю они закапывали не горшки и кувшины, а металлические банки из-под керосина. В любом случае о том, что деньги можно отдать на хранение посторонним в какой-то банк, они по большей части не слышали, а те, кто слышал, больше и слышать не хотели. Кроме того, далеко не все крестьяне действительно нуждались в каком бы то ни было финансовом эквиваленте стоимости того или иного товара либо рабочей силы. Эти люди предпочитали жить натуральным хозяйством и прямым товарным обменом с соседями и заезжими торговцами. В общем, Риад Халаби не стал пытаться устроить в этих краях экономическую революцию и, смирившись с обстоятельствами, раз и навсегда отказался выполнять завет отца разбогатеть во что бы то ни стало.

Во время одной из поездок он и оказался в городке Аква-Санта. Въехав туда, он было подумал, что все до единого жители покинули селение: на улицах не было ни души. Лишь подъехав к центральной площади, Риад обнаружил, что перед зданием почты собралась толпа народу: как он потом выяснил, его появление в городке произошло как раз в то утро, когда сын местной учительницы Инес был убит выстрелом из ружья прямо в голову. Убийцей был хозяин одного из домов на окраине городка, к которому примыкал косогор, где сами по себе, без участия человека, росли и плодоносили манговые деревья. Местные мальчишки с незапамятных времен подбирали в этом не то лесу, не то саду опавшие фрукты; они не приняли всерьез угрозы хозяина участка – человека нового в этих краях, унаследовавшего усадьбу от родственников и еще не распрощавшегося со свойственной горожанам жадностью, а также с городской привычкой разделять все вокруг на свое и чужое. В том саду манго давали такой урожай, что под их тяжестью ломались ветви деревьев. Другое дело, что пытаться продавать манго в этих краях было бесполезно, – никто не стал бы их покупать. Местные жители справедливо считали, что нет смысла платить деньги за плоды, которые земля сама дарит людям. В тот день сын учительницы Инес отклонился от прямого пути из дому в школу и сделал небольшой крюк, чтобы заглянуть в манговый сад и успеть еще до уроков съесть сочный плод; так поступали и все его соученики. Выстрел из ружья прозвучал для мальчишки раскатом грозы; заряд картечи угодил ему в лицо и вышел через затылок; погибший, по всей видимости, даже не успел удивиться и подумать, что это за молния и гром с абсолютно ясного неба.

Риад Халаби приехал в городок почти сразу после того, как мальчишки принесли на наспех сооруженных носилках труп одноклассника и положили его на ступеньки у дверей почты. Страшная весть тотчас же облетела весь поселок, и на площади стали собираться люди. Мать смотрела на мертвого сына, явно еще до конца не понимая, что произошло; четыре человека в форме едва сдерживали разъяренную толпу, чтобы она не устроила самосуд; впрочем, было видно, что они выполняют свои обязанности без особого энтузиазма: уж они-то лучше других знали законы и отлично понимали, что в суде убийцу, защищавшего свою частную собственность, скорее всего, признают невиновным. Риад Халаби смешался с толпой и вдруг почувствовал, что оказался в этом городке неспроста, что Аква-Санта должна стать конечным пунктом его долгих изнурительных странствий. Едва разобравшись, что произошло, он без колебаний пробрался в самую гущу толпы и при этом вел себя так естественно, что никого не удивило ни появление незнакомца, ни его сопричастность общему делу. Его словно бы ждали тут. Он подошел к мертвому мальчику, взял его на руки и отнес в дом учительницы, где организовал бдение у тела покойного, которое положил на обеденный стол. Затем он позаботился о том, чтобы сварить кофе, и даже подал его тем, кто остался оплакивать погибшего. Такой поступок не мог не поразить деревенских жителей, которые едва ли видели в своей жизни хотя бы одного мужчину, способного что-то приготовить и вообще хоть как-то управляться на кухне. Ночь он провел рядом с безутешно рыдающей матерью, и от присутствия этого сильного и доброго человека той стало если не легче, то хотя бы чуть спокойнее. Многие соседи, увидев, как он уверенно держится в доме учительницы, решили, что он приходится ей родственником. На следующее утро он помог организовать похороны и опустить гроб в могилу; при этом на его лице была написана такая искренняя скорбь, что сеньорита Инес, несмотря на душившие ее слезы, вдруг поймала себя на мысли, что была бы счастлива, окажись этот человек отцом ее ребенка. Могилу засыпали землей и слегка утрамбовали образовавшийся над нею холмик. После этого Риад Халаби обернулся к собравшимся и, прикрывая уродливый рот платком, предложил жителям городка бескровный способ разобраться с убийцей; его идея помогла направить всеобщий гнев в законное русло. Прямо с кладбища похоронная процессия отправилась в тот самый сад, где произошло убийство. Люди стали собирать манго, складывая фрукты в мешки, корзины, сумки и тачки; с этим урожаем они пошли к дому владельца участка; тот, увидев приближающуюся толпу, сначала хотел было распугать людей выстрелами в воздух, но в последний момент счел за лучшее спрятаться в зарослях тростника на топком берегу реки. Люди молча окружили дом, выломали двери, разбили окна и высыпали манго прямо в комнаты. Затем все повторилось вновь. Целый день жители городка собирали манго и относили в дом убийцы. К вечеру ни одного плода на ветках деревьев не осталось, а дом был забит свежими манго по самую крышу. Фруктовый сок пропитал стены и стекал сквозь щели в полу, как сладкая кровь. Под вечер, уже в сумерках, люди разошлись по домам, и лишь тогда промокший до костей убийца осмелился выбраться из своего убежища. Он прокрался к машине, завел ее и поспешно уехал; больше его в городке никогда не видели. В последующие дни солнце просто раскаляло набитый фруктами дом, превращая его в огромный котел, где манго не то варились, не то тушились, не то пеклись на медленном огне; стены и крыша здания потемнели – их словно бы покрасили изнутри охрой, пропитавшей все насквозь; под воздействием высокой температуры и вязкой влажности они размякли и стали на глазах разрушаться. В итоге через короткое время дом просто сгнил и развалился, а над руинами, да и над всем городком ветер еще долго разносил аромат мармелада.

С того самого дня Риада Халаби стали воспринимать здесь как своего; он словно родился в Аква-Санте, словно вырос в этих местах. Почувствовав, что местные жители отнеслись к нему доброжелательно, он решил осесть тут и, пользуясь представившейся возможностью, открыл свою лавочку. Его дом, как и большинство домов в поселке, представлял собой квадратное в плане строение, комнаты которого располагались по периметру довольно просторного внутреннего дворика. Здесь, в патио, росли пальмы, высокие раскидистые папоротники и несколько плодовых деревьев. Пышная растительность давала густую тень и прикрывала дворик от палящего солнца. Это пространство представляло собой сердце дома: именно тут, в патио, протекала бо́льшая часть домашней жизни; даже чтобы попасть из одной комнаты в другую, нужно было выйти в патио и пересечь его. В центре дворика Риад Халаби построил фонтанчик в арабском стиле – чашу, в которой по груде камней, умиротворяюще журча, стекала струйка воды. По всему периметру дворика он проложил что-то вроде узеньких оросительных каналов, составленных из вкопанных в землю половинок керамических труб. По этим желобкам постоянно текла кристально прозрачная вода, и журчание этого ручейка звучало в унисон с плеском воды в фонтане. Кроме того, в каждой комнате хозяин установил большие фаянсовые чаши, куда постоянно подбрасывал щепоть-другую лепестков разных цветов. Их аромат и исходившая от воды свежесть помогали легче переносить жару и создавали в доме особый микроклимат, отличавшийся в лучшую сторону от жаркой и засушливой погоды, стоявшей бо́льшую часть года в этих краях. В доме было много наружных дверей, и постепенно он стал разрастаться вширь – ни дать ни взять вилла богатого хозяина. На самом деле пристройки, стены которых возводились у каждого из входов, использовались как склады и хранилища товаров для магазина. Сам же магазин занимал три большие гостиные, расположенные за фасадной стеной дома, и лишь в заднем флигеле располагались жилые комнаты, кухня и ванная. Со временем магазин Риада Халаби стал самым процветающим во всей провинции; здесь можно было купить практически все: продукты, удобрения, дезинфицирующие средства, ткани, лекарства и многое другое; если же нужного товара не оказывалось в наличии, покупатель оставлял Турку заказ, и тот привозил нужную вещь из столицы. Магазин гордо именовался «Жемчужиной Востока» в честь Зулемы, супруги хозяина.

Аква-Санта была тихим и небогатым городком, где дома по большей части строились из необожженного кирпича, дерева или же вовсе из тростника; городок стоял по обе стороны от шоссе, обороняясь от наступавшей отовсюду сельвы. Время от времени местные жители, вооруженные мачете, устраивали вылазки против превосходящих сил противника, и им не без труда удавалось сдерживать его основные войска на некотором удалении от домов и огородов. До этих глухих мест еще не докатилась волна иммиграции, не затрагивали здешнюю жизнь и политические события, происходившие в стране; о волнениях и беспорядках в столице здесь рассказывали как о чем-то далеком, словно случившемся на другой планете. Жизнь текла спокойно и размеренно, люди были радушные, приветливые и открытые, удовольствия простые и здоровые – в общем, все как во многих других поселках и деревнях, разбросанных по стране. Идиллическую картину нарушало лишь соседство с тюрьмой Санта-Мария: присутствие казармы и военного городка жандармерии, а также наличие в черте города публичного дома придавали этому медвежьему углу некие черты модернизма и даже космополитизма. Всю неделю жизнь текла по заведенному много лет назад распорядку, и лишь по субботам, когда происходила смена тюремного караула на острове, от этого распорядка не оставалось и следа: вернувшиеся с недельной вахты жандармы жаждали активного отдыха и развлечений. Местные жители как могли старались не замечать этого шумного соседства, делая вид, что принимают доносящиеся из казармы пьяные крики, хохот и шум драк за галдеж каких-нибудь обезьяньих ведьм, собравшихся на шабаш в чаще леса неподалеку от поселка. Впрочем, внешнее безразличие в отношении к солдатам и офицерам жандармерии не мешало жителям городка проявлять известную осторожность: по крайней мере по субботам они тщательно запирали двери на засовы и ни под каким предлогом не позволяли своим дочерям появляться на улице. Кроме того, по субботам в городок обычно приходили индейцы – просить традиционную милостыню. Им подавали кто что мог: банан, кусок хлеба, глоток крепкого спиртного. Приходили они по тропинке из глубины сельвы, неизменно одетые в лохмотья, с голыми детьми, с едва передвигающими ноги и словно усохшими стариками, с вечно беременными женщинами, но при этом всегда с задорными, даже чуть насмешливыми искорками в глазах. Эту странную, почти клоунскую процессию обязательно сопровождала целая свора маленьких, почти карликовых собак. Местный священник оставлял для индейцев несколько монет из причитавшейся его приходу церковной десятины, а Риад Халаби угощал каждого подходившего к его дому сигаретой или леденцом.