Текст книги "Анамнез декадентствующего пессимиста"

Все одинаковые, хоть плачь, и всё такое серое – зима, лето, не важно. Почему все так похоже? Если это люди, то почему они всегда серые? Почему разговаривают одними словами? Почему они слушают одну музыку и кто её пишет такую, одинаковую до тошноты? Почему только в зеркале можно увидеть цвет собственных глаз? Мне это непонятно, как ребёнку. Зачем они врут друг другу, зачем? Все люди лгут, но это не страшно, ведь всё равно никто друг друга не слушает… Одиночество – лучший друг. Тишина – лучший собеседник. Я настолько не люблю расстраивать людей, что предпочитаю вообще с ними не связываться. Нет, я не душевно больной человек… Скорее душевно пустой… Никому другому я бы не сказала этого, – примут за жалобу, подумают, что недовольна жизнью. Я ощущаю себя живым существом, которое много плачет, существом, которое даже обязано плакать, потому что вроде бы счастье нужно выстрадать, трудолюбием и терпением… Если всё будет, как было, едва ли я стану сюда приходить.

И все вокруг стало серым, унылым и плачевным, все уже было, и было много раз, и еще много раз будет, и не предвидится никакого спасения от этой серой унылой плачевной скуки.

Стечение взглядов в кем-то прожитом дне. Увядающий у окна ландыш. Должно быть, мне совсем плохо. Иногда лягу – и плачу, – жалко жизни, зачем прошла; как грустно и ненужно прожита, как коротка и бестолкова… И рыдала безумно, в отчаянной, нестерпимой муке, как могут только рыдать люди над потерянной жизнью, над чем-то большим, потерянным навсегда. Не нужно. Скажите только… – Она запнулась, подбирая слова. – Может быть, вы знаете, как поступить… когда… Когда что?

И потом – признайтесь! – у вас конечно же часто бывает эдакое неуловимое настроение, даже не "неуловимое" – а… "несказанное"… да нет, не "несказанное"… ну да ччёрт с ним; одним словом – признайтесь, вы часто заявляете, что у вас… гм… настроение, не находящее, так сказать, выражения словесного… В состоянии не то грустной неопределенности, не то неопределенной грусти.

– Да. В последнее время уже все не так. Временами на меня находит такое чувство, будто все, что я делала до сих пор, было неправильно, и мне страшно. Будто кругом – ночь, мне снится яркий сон, я вдруг просыпаюсь и какое-то время никак не могу понять, где же настоящая реальность. – Знаете, что? – Что? – Я совсем пустая. – Да ну? – Точно. Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она, прикусив губу, удерживает слезы. Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Ее тело тихо задрожало. Он обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали. – Ну честно, совсем ничегошеньки, – уже позже сипло сказала она. – Чистая пустота. – Понимаю. – Что, правда? – Я в этом немного разбираюсь. – Что же мне делать? – Крепко уснуть. Проснешься – и, считай, все пройдет.

Сон накрывает ее огромной мягкой волной, и слезы унимаются сами. За окном все светлее. Жизнерадостный лучик пробирается в щель жалюзи. Старое время сдается, отступая туда, откуда не возвращаются. Многие люди по привычке еще говорят вчерашними словами. Но смысл этих слов меняется в лучах нового солнца, требуя новых определений. И пусть эти новые слова проживут лишь до вечера, – без них нам не сдвинуться во времени и не сделать ни шагу вперед.

Вечер, смотрю немые фильмы в окнах противоположного дома – окна окна и в каждом хочется пожить. Отчего полукруглые окна с освещёнными шторами всегда выглядят так, словно за ними живут счастливые люди, мирно, уютно? …чтобы разделить одну и ту же мечту, с которой вывели пятна скуки, но жизнь чересчур коротка, а фильмы слишком длинны.

Меня успокаивает мысль, что все эти годы, трудные, бестолковые и ужасно длинные, – всё это только начало. Многие думают: это вся жизнь, а это начало, и всё еще будет совсем не так. Я подумала: кто же начинал счастливей? У лучших людей в прошлом – невесёлая молодость, а молодость, пока она есть, кажется бесконечной. И по её первоначальным огорчениям и бедам мы судим о жизни так далеко вперёд, что, конечно, жить в таком свинстве нет никакого желания. К счастью, всё не так. И мы такие маленькие, и жизнь такая большая, и так ей наплевать, что мы о ней думаем. Я мог бы очень долго говорить о жизни вообще, но это скучно. Перейдем к частностям. Вот моя жизнь, полная борьбы и непрерывного огня, служит пособием для младших школьников, которые, засыпая, думают о летних каникулах.

Потому что если взглянуть на жизнь под определённым углом зрения, то нельзя не прийти к выводу, что она не так уж изменилась; от этого и дальше можно зайти. Бледный свет раннего утра я перечитывал Сен-Симона и нашёл одно небезлюбопытное для вас место. «Мы должны дать самим себе отчёт в нашем бытии; следовательно, мы хотим также стать подлинными кормчими этого бытия и не допустить, чтобы наше существование было равносильно бессмысленной случайности. В отношении жизни нужно допустить некоторое дерзновение и риск, тем более, что в худшем, как и в лучшем случае, мы все равно её потеряем. И чем случайнее – тем вернее».

А как захворала она? Да известно-с: всё слёзы, слёзы, тоска… Знаешь, что я сегодня делала? Жила. Снова жила. Снова дышала. Снова очутилась на земле. У меня снова появились руки. И глаза, и губы… Каждодневное время стекает со стен. Чей это белый волос нашла я в гадательной книге?..

Она была откровенна, бездумна и, не стесняясь, говорила всё, что чувствует, рядом с ней он казался себе жалким и суховатым. Искала, что ему купить и что принести, и что самой надеть, чтобы выглядеть счастливее. Она улыбнулась, и весь мир стал добрее.

Потом уже слово за словом, потом разделяются голоса на мужской и женский. Говорили в темноте два голоса. Её, близкий, внимательный, чуткий, с лёгкими нотками особенного страха, каким бывает всегда голос женщины в темноте.

Взаимодействие в виде поединка крабов на морском берегу, которые сначала вслепую нащупывают противника, а потом сцепляются в смертельной схватке; эта картина намеренно дополняется другой – образом ночных маяков, чьи лучи с трудом пробиваются друг к другу, чтобы в конце концов слиться в одно яркое сияние. Каждому любящему, будь то друг или любовник, известно, что любовь – это не только вспышка страсти, но также долгая и мучительная борьба во мраке за признание и окончательное примирение.

Двигаясь в этом разрушенном мире на ощупь и в темноте, я никогда не знаю, как вести себя с людьми, которых нашли мои руки. Оставить их в покое? или пытаться знакомиться дальше, трогая пальцами лицо? Наверное, надо трогать. В конце концов, человек, если не хочет, всегда сам даст понять. Пусть это будет его выбор. Это все равно что твой собственный голос. Каким бы он ни был, ты миришься с ним и говоришь как можешь, ибо у тебя нет выбора.

Почему-то раз в несколько месяцев со мной случается такое, что я еле доживаю до утра, мозги у меня всё-таки набекрень, что-то со мной не в порядке, помогите мне, помогите мне кто-нибудь, когда же я наконец умру, бедный ты мой возлюбленный, ты меня любишь, но не можешь мне помочь, мне никто не может помочь, вдали далеко в многоэтажке горит одно окно, мой милый, надо напиться, надо напиться; напиться это всегда пожалуйста, и ты, и я.

Если бы он вошел сейчас в эту дверь, я бросилась бы ему на шею. Мне бы хотелось, чтобы он долго – неделями – не выпускал мою руку из своей. Я хочу сказать, что теперь я думаю, что смогла бы любить его по-другому, так, как он хочет, чтобы его любили.

Глава 17. Под властью депрессии

Переводчик мрачных немецких баллад, полных неверия в спасительность борьбы с окружающим миром. Да ведь что ругать! Надобно на какой-то выход указать. Ты самоходная книга жалоб без предложений. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а жизнь пустым-пустёшенька.

Ч-чёрт те возьми, история – невесёлая. Незавидную роль разыграл он… Роковые страсти персонажей…

Смаковать жизнь – смешную бессмыслицу. Всё, что я узнал к этому моменту, не имеет никакого значения. Не имеет никакого внутреннего смысла. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить на огне раздумий, сомнений и тоски. Что человек думает – то ничего не значит. Мир – жилище человека, скроенного по меркам человеческой потребности в смысле. Без смысла, без содержания, без цели.

Давно успел охладеть я к добру и злу, не хочу быть катодом и анодом. Этакий сторонний наблюдатель, живущий, "добру и злу внимая равнодушно". Как-то легче живётся, как чувствуешь, что никому не обязан. Как далек я от вечного "так надо", "ты должен", "ты не должен"… прирождённые обязательства. В те мгновения, когда я – действительно я, мне близки все, мне понятно и дорого всё. Мне понятны вершины, я на них всходил, мне понятно низкое, я низко падал, мне понятно и то, что вне пределов высокого и низкого. Всех можно понять, если есть желание и время.

Делание добра – нелёгкое искусство. Девочка, на мой вопрос: «Почему добро лучше, чем зло?» ответила: «Потому что оно лучше». Всё действительное – разумно, но если ты начал спрашивать "зачем?", тебе лучше уйти… Ты не дома, если не знаешь, куда попал.

– Как же ты без нашего пустыря? Где гулять будешь? – Уж найду место, – мальчик начинал говорить в шутку, но неожиданно разволновался, внезапно его охватила тоска, непонятная ему, щемящая сердце тоска по счастью. Он отчетливо понимал, что никуда и никогда с этого пустыря не денется и никакого счастья в его жизни не будет. Это было тем более странно, что у него не было никакого представления о счастье; он никогда не целовал девушку, не гулял под луной, не пил вина, не делал ничего такого, что отвечало бы взрослому знанию счастья, – но вдруг ему сделалось непереносимо тоскливо: он почувствовал, что никогда не будет счастлив на этом пустыре, он почувствовал, как проходит его жизнь, как она уходит от него каждую секунду, как бессмысленно текут душные летние дни. Он посмотрел по сторонам, и у него перехватило дыхание от бессилия. Он чувствовал, что в груди у него живет горе, но не мог выразить это – ни словами, ни даже ясными мыслями. Дело было не в истории и не в мировом духе, а в самой жизни, которая уходила прочь, и он вдруг это почувствовал. И поделиться таким горем было невозможно.

В нашей культуре почему-то принято фиксироваться на негативных воспоминаниях. Девяносто человек из ста подробно расскажут: где, когда и при каких обстоятельствах они были особенно несчастны. Каждый может подробно вспомнить, что происходило вокруг, когда его увольняли с работы или он разводился с женой. А уж люди, которые долго живут вместе, часто и вовсе копят и бережно хранят негатив, как своеобразную валюту, чтобы потом бросать друг другу обвинения: «А помнишь!».

Безусловно, такое поведение имеет свои причины, которые лежат не столько в психологии, сколько в физиологии человека. Ведь когда мы смеемся или получаем положительные эмоции, в мозгу вырабатываются эндорфины (их еще называют «гормонами удовольствия»). Они расслабляют все органы, в том числе и мозг, так что способность к запоминанию резко снижается. Наоборот, испытанный стресс приводит к активности мозга, а вызвавшее его событие запоминается надолго. Это один из защитных механизмов: стресс представляет собой определенную угрозу для жизни, он может повториться, и организм запоминает ситуацию как опасную. Разумеется, запоминает только для того, чтобы избегать подобных ситуаций в дальнейшем.

Депрессняк в истории русского пессимизма занимает одно из первых мест наряду причин, предрасполагающих… Ставит человека перед лицом поломки его "автобиографического аттракциона", онтологической деструкции личности.

В душу заползла такая депрессия, что многое зачёркивалось в мире. Депрессант пульса в мягких лапах радости. Каждый сидит в своей скорлупке, никто не хочет оказаться смешным или несчастным.

Еще 2300 лет назад древнегреческий философ Аристотель пришел к заключению, что более всего на свете человек желает счастья. Только к счастью мы стремимся ради него самого, а любые другие цели – здоровье, богатство, красота или власть – важны для нас только в той мере, в какой мы ждем, что они сделают нас счастливыми. Многое изменилось с тех пор. И все же в вопросах счастья мало что изменилось с тех пор. Мы не лучше, чем Аристотель, знаем, что такое счастье, а в том, что касается его достижения, прогресса не заметно вовсе. Несмотря на все наши потрясающие научные достижения, люди часто приходят к ощущению, что их жизнь потрачена впустую и вместо того, чтобы быть наполненными счастьем, годы прошли в тревоге и скуке. Потому ли это, что истинный удел сынов человеческих – вечно оставаться неудовлетворенными, ибо каждый желает больше, чем в состоянии получить? Или наши даже самые яркие мгновения отравляет чувство, что мы ищем счастья не там, где нужно?

Мы находим счастье, только полностью погрузившись в те мелочи, из которых состоит наша жизнь, хорошие и плохие, но не пытаясь искать его напрямую. Известный австрийский психолог Виктор Франкл в предисловии к своей книге «Человек в поисках смысла» блестяще выразил эту мысль: «Не стремитесь к успеху любой ценой – чем больше вы фиксированы на нем, тем труднее его достичь. Успеха, как и счастья, нельзя достичь, они приходят сами собой как побочный эффект направленности человека на что-то большее, чем он сам».

Счастье – это то, что мы должны получать на ходу, иначе мы его теряем. Оно подобно бабочке, чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если перенести своё внимание на другие вещи, оно придёт и тихонько сядет вам на плечо – произносит Клэр фальшивым, исполненным синтетической бодрости голоском.

Рассказывают, что на сельскохозяйственном конгрессе одного пожилого фермера попросили высказать свое мнение по поводу того, какой уклон почвы лучше для выращивания определенной плодовой культуры. «Не так важен уклон земли, – ответил он, – все дело в наклонностях того, кто на ней работает».

Одна восточная легенда рассказывает о могущественном духе, который пообещал прелестной девушке подарок цены небывалой, если она пройдет по пшеничному полю и, ни разу не остановившись, не возвращаясь и не бродя взад и вперед, выберет самый крупный и самый спелый колос. Ценность подарка определялась величиной и совершенством колоса. Девушка пошла по полю; она видела очень много великолепных колосьев, но надеялась отыскать среди них самый крупный и самый прекрасный. Так и не выбрав ни один из колосьев, девушка забрела в ту часть поля, где пшеница выросла чахлой и низкорослой. Эти колосья, как поняла девушка, не позволят ей получить награду, поэтому она прошла мимо них, не задерживаясь. Тут она обнаружила, что поле закончилось, а она так ничего и не выбрала.

В первой молодости моей, когда я часто мял с девицами простыни, когда ещё не пил слёз из чаши бытия, я был мечтателем, на девушку похожий. Я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение.

Вы были невольники двух несогласных стихий. Ты – невольник присущего языка; клиентура – летального безъязычия. Жить и пошло, и вредно, – жаловался ты прекрасным дамам по соловьиным садам. Однако и смерть – не выход. Ибо и смерть не обеспечивает нам свободы воли. И поверял им строки, сочившиеся профессиональной печалью.

Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего детства мне было весело в первый раз… Писал стишки, соблазнял глупеньких женщин… Можешь протестовать, пожалуйста. Но что от этого мне осталось? – одна усталость. Пойдём, скрипач, в открытый космос – такой у меня настрой. Взгляни, будь добр, в глаза мои суровые, взгляни, быть может, в последний раз – такова моя философия. Пусть всмотрится в добродушную задумчивость коровы и научится ласково говорить с ней. Пессимизм – пониженная воля к жизни. Пусть и так, но главное, однако, в другом. Они правы в подробностях, но не в главном.

Не будем столь ригористичны по отношению к нему как Фердинанд Эбнер, который отмечал в своем дневнике, что «стремление к счастью и блаженству свидетельствует о внутреннем обнищании жизни».

Присутствие энтузиаста всегда было неприятно мне. Вообще чужое присутствие только злит. Но я стал образумливать себя. "Что за вздор, – говорил я себе, – нет никаких оснований, ничего нет и не было". Это не проповедь отчаяния, это – печальный совет жить достойно.

Вы не можете не знать, что с некоторых пор между мною и тем, кого вы называете Существом, не всё ладится. И поэтому я посещаю бары.

Он был неравнодушен к отвлечённым вопросам, любил их, но трактовать их не умел и не привык. Над данной проблемой (которая и по сей день имеет раздражающий современников заряд провокативности) ломали голову многие и многие, из числа тех, кого принято называть "лучшими умами человечества". Как и при решении других задач такого класса (так называемые "проклятые вопросы") мнения разделились на диаметрально противоположные.

Что же большее, чем жизнь? Иные люди, другие жизни? Те, о которых мы и представления не имеем – вообще не подозреваем, что они есть. Для чего служит прилагательное? Чем заняты одни герои, пока автор описывает других? Существует ли на свете хотя бы одно-единственное событие, о котором стоило бы рассказать? Так для чего мы пишем? Чтобы замуровать себя или чтобы освободиться? Чтобы исчезнуть или возникнуть? Завладеть землей или размыть ее и двинуться дальше, нащупывая ветвящееся, трудно уловимое сродство?

Осторожный ход мысли автора: Мысль – это мысль о мысли. Думающий менее реален чем его мысль. Автор-персонаж далек от серьезности, он явно валяет дурака, моделируя версию своих возможных отношений. Сперва этому случаю не придаешь значения: ну умер и умер, с кем не бывало, какой автор не убивал героя? Но речь не об этом…

Аристотель считал, что задача поэта состоит не в том, чтобы поведать, что случилось в мире, а в том, чтобы показать, что могло бы случиться, могло бы быть вероятным или необходимым. Отсюда художественная правда – это не столько правда факта, сколько правда законов, сущностных проявлений жизни.

"Горе вам из-за колеса, которое вращается в мыслях ваших". Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Самое печальное на свете – это знать, что люди не любят тебя. Но ничто – ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души так, как изнуряют тоскливые думы. Думы о жизни тяжелее, чем сама жизнь. Даже боль, порождённая тоской… менее невыносима, чем сама тоска. Но лучше про такие дела не думать… ничего не выдумаешь, а душу надорвёшь… Не Шекспир ли сказал, что с легким сердцем живут долго? Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Весёлое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредёт в голову. Как только дойдет человек до высшей степени развития, перестает быть глуп, так ему ясно, что все дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что эта правда ужасна. Что, как увидишь ее хорошенько, ясно, так очнешься и с ужасом скажешь, как брат: «Да что же это такое?»; совершенно оглушит и обалделой тряхнёшь головой.

Если дураков заставить думать они придут в волнение, смутятся и найдут недобрый конец. Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить её. А задумаешься – разлюбишь, это всегда так бывает. Таких "призадумавшихся" людей много в российской жизни. (Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик не стонал). Я знаю, что это от задумчивости, но не надо, чтобы все люди видели: вот юноша думает. Знаете, всё это в высшей степени гадательно, и я не особенно над этим ломаю голову. Корни знания горьки, а плоды его… – вершки. Пью за ваше здоровье, дружище, а вы выпейте за здоровье старого дуралея-идеалиста и пожелайте ему, чтобы он так идеалистом и умер. Он придвинулся ещё ближе ко мне и, с таким выражением, будто собирался рассказать что-то очень смешное, вполголоса сообщил секретно: «У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер – как все! Но – зачем?» – (Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Ведь известно: не поняв – не одолеешь!)

В маленьком человеке мы отчетливо чувствуем дыхание иных миров, откуда он только что пришёл. Впрочем, что за разница откуда ты родом и какого цвета у тебя кровь, главное, в какую землю ты упадёшь и на каком наречии скажешь своё последнее "прости". – Человек в этой жизни должен хорошо знать две вещи: зачем живет и зачем умрёт. Человек устроен так, что и на смертном одре он должен делать выводы. Помни о своем прошлом, чтобы твое будущее было прочным и надежным! Не забывай, откуда ты пришел, чтобы не забыть куда уйдешь!

Расслабленность есть упадок духа, его иссякновение. Значит, меня совсем нет? Есть только душа, колеблемая в волнах эмоций, набегающих и откатывающихся: волна радости – волна грусти, волна умиления – волна недовольства, волна задумчивой погруженности в… – волна безрассудства… И всё непонятно: зачем и почему в такой, а не другой последовательности, с такой, а не другой продолжительностью?.. Самый страшный вопрос – "зачем?". Моя жена, француженка, иногда задает такие вопросы, когда мы, оставшись одни поздно ночью, разговариваем перед сном. И я слышу подобные вопросы от других.

Недоволен был он собою и за то, что ему не удавалось внести в свою жизнь ничего интересного. «Эх, не удастся мне интересная жизнь, мало приятного на свете».

Да только всё это дрянь, не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на меня, – всё вздор на свете!.. Натура – дура, судьба – злодейка, а жизнь – копейка! После этого стоит ли труда жить? а всё живешь – из-за омерзительного холодка любопытства: ожидаешь чего-то нового… завтра… придёт кто-то… кто-нибудь… особенный… или случится что-нибудь. Однако, чем же нам скрасить ожидание… Хочется о своей жизни что-нибудь сболтнуть: задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Но какое-то любопытство въедливое, дурное, всякий раз меня толкает и всё ещё спрашиваешь у ленивого хохла: "А всё-таки, почём же пшено?" И так я и пру, кому какое дело.

"Да ладно, каждый день ты так не сможешь". Надоело бы, конечно, в конце концов… Небо всегда и везде остается одним и тем же… Это банально, и потому понятно. М-да, – обобщил он.

Привет! Что нового в мире, друг? Скажи мне, кудесник, любимец богов, – что день грядущий мне готовит, что сбудется в жизни со мною? «Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник?» Наш пострел везде поспел.

Может быть, в конце крёстного пути, если ты стал сверхправильным, героем по самозатыканию своей глотки, ты откинешь копыта в соответствии… Но это без гарантий… чуть-чуть менее вонючим в момент подыхания, чем рождаясь… и тогда ты опрокинешься в ночь немного меньше портя воздух, чем при рождении дня… Но только не возьми себе в голову! На большее не рассчитывай!.. Смотри! Не пускайся в рассуждения насчёт больших вещей! Чёрт знает, как смешно и досадно! Пей, друже, пей за неудачу, разгони свою кровь, выжги тоску и плюнь на всё это дело. И давай-ка посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий – грудь женщины – вечер и хладнокровно плюнем отчаянию в морду. Он вдруг снова перешёл на шёпот. Глаза его странно округлились: "Запомните главное – жизнь коротка… И что бы с вами ни случилось – ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным. Помни, нет большей беды, чем печаль. Всё на свете проходит и не стоит слёз. Можно сказать лишь который час. И остается только пить чай с абрикосовым вареньем, хандра и пройдёт. Главное, чтобы жизнь продолжалась". Только появляется на лице дурацкое выражение, какое можно наблюдать у собак, когда они ловят мух.

И хоть выпито было к тому моменту уже достаточно, он просто не понял вопроса. Точнее, понял, но столь поразился ему, что в это время кто-то вошел и вопрос остался открытым. Пытаясь закрыть его, я прибегаю порою к банальнейшей параллели. Есть разные птицы, говорю я себе. И тут же память подсказывает строку Жака Превера: "Чтобы нарисовать птицу, нужно сначала нарисовать клетку". Разумеется, отвечаю я, разумеется, есть и клетка. И в ней есть разные птицы. И птица-секретарь, предположим, прекрасно переносит свое заточение, разве что немного жиреет. Зато птички разговаривают по-старинному, и, слушая их, убеждаешься, что существует птичий язык, в изучении которого когда-то и состояла самая большая наука. Тут один друг видел хороший сон (ему вообще везет на интересные сны). Будто сидит на окне птица с длинным клювом, и он ей говорит, как это бывает у нас в общении со всякой живностью: – Ты меня не бойся! – А птица вдруг отвечает: – А я и не боюсь!

Корень зарыт в том, кому как повезет… Жизнь проходит. Надо в каждом дне ловить, определять хорошие черты сегодня, ростки завтрашнего, крупицы вчерашнего. Жизнь коротка – нарушай правила – прощай быстро – целуй медленно – люби искренне – смейся неудержимо. И никогда не сожалей о том, что заставило тебя улыбнуться. Хорошая жизнь – это не количественные показатели; хорошая жизнь – это позиция, это действие, это идея, это открытия, это поиски. Хорошую жизнь определяет хорошо сформированный стиль жизни вне зависимости от размера вашего счета в банке. Стиль жизни, который дает Вам постоянное ощущение радости жизни. Стиль жизни, который стимулирует Ваше желание стать личностью с более глубокими ценностями и с более высокими достижениями.

Энергично, неустанно, вечно утверждайте, что вы станете таким, каким можете стать, и займете место в жизни, соответствующее вашим честолюбивым замыслам. Не говорите: «Когда-нибудь я буду пользоваться успехом»; скажите: «Я пользуюсь успехом. Успех – мое неотъемлемое право». Не говорите, что вы намереваетесь стать счастливым в будущем. Скажите себе: «Мне было предназначено стать счастливым, я создан(а) для счастья, и я счастлив(а)». Всегда решительно заявляйте о своей способности побеждать.

Некто сказал следующее: «Есть две разновидности характера, внешняя и внутренняя, и тот, у кого не хватает одной из них, ни к чему не пригоден. Это подобно лезвию меча, который хорошо наточен и вложен в ножны. Меч время от времени вынимают, осматривают, хмуря брови, как перед атакой, протирают лезвие, а затем кладут обратно в ножны. Если человек постоянно держит меч обнаженным, он показывает всем его сверкающее лезвие. В этом случае люди не подойдут к нему, и у него не будет союзников. С другой стороны, если меч постоянно находится в ножнах, он заржавеет, лезвие затупится, и люди перестанут уважать его обладателя».

– Вот ты столько лет философствуешь, как же ты не понимаешь, что жизнь не может быть ни прекрасной, ни не прекрасной? Она для каждого своя – прекрасная для счастливых, ужасная – для несчастных. Это как вода, морская вода, ты понимаешь? Ты в ней плывешь, она очень красивая и прозрачная; но вот тебя схватила судорога, ты тонешь, и она холодная и ужасная, а только что была замечательная. А вода, между прочим, все такая же. Вот вы там с Александром Александровичем рассуждаете и пытаетесь что-то обобщать; а обобщений нет.

– Ну, знаешь, философ ты средний.

– Я совсем не философ, я просто нормальный человек, а ты фантазер и сволочь. У тебя работает воображение, которое вообще есть вещь иллюзорная.

– А у тебя железы внутренней секреции.

– И очень хорошо.

– Извини меня за откровенность, мне за тебя неловко. Ты изучал искусство, биологию, астрономию, историю философии, и ты не можешь выйти из очень узкого круга твоих личных чувств и делаешь наивнейшие обобщения, которые тебе непростительны. Что тебе неприятен тот или иной оборот событий или оборот твоего сентиментального фиаско, это совершенно естественно. Но что ты на основании этого склонен строить какую-то отрицательную философскую систему общего порядка – это было бы понятно, если бы ты был двадцатилеткой, а не тем, что ты все-таки собой представляешь.

Но он был безутешен. Он говорил, что ощущения теряют свою силу, что ему все труднее и труднее вновь находить тот лирический мир, вне которого он не представлял себе счастья, что ему тридцать семь лет и остается мало времени, что душевное богатство, которое ему отпустила судьба, – если это можно назвать богатством, – подходит к концу и этот конец будет катастрофой.

– Мне иногда кажется, что всё вообще имеет очень ограниченную ценность, которую мы склонны преувеличивать. Может быть, это не суждение, строго говоря, а ощущение. Я его испытываю не всегда, конечно, но довольно часто.

И это при том, что во мне не осталось ни капли наивности; я знал, что большинство людей рождаются, стареют и умирают, так и не узнав любви. Вскоре после эпидемии пресловутого «коровьего бешенства» ввели новые нормы разделки говядины; в мясных отделах супермаркетов, в забегаловках фаст-фуда появились ярлычки с таким примерно текстом: «Животное рождено и выкормлено во Франции. Забито во Франции». Простая жизнь, разве нет?

"…избегайте прямо говорить с Ним – чревато вступать в диспуты с пациентами" (из сна пациента д-ра Юнга). Я буду говорить прямо, потому что жизнь коротка. Если есть кто-нибудь заразный, так на него косятся, боятся заразиться да издохнуть. Но мы все издохнем! И доколе жива душа твоя, так надо брать всё, что тебе нравится, пока жив ты! Я вот, к примеру, пью так просто! Нравится просто пить! Вот и пью! Лучшее средство от горестей и заразных заболеваний!.. Избегайте людей, которые никогда не приносят хороших новостей.

После беседы с ним замирают мои вопли и я перестаю скрежетать зубами. И всё абсолютно делается неважным… Одно из тех мгновений, когда краски распадаются, когда серая тень падает.

Побеждён чувством безнадёжности и ролью бессилия; покончить… бесцветный голос… Место, где я нахожусь, есть рай, ибо рай – место бессилия.

Вид он имел такой, будто всё ждал чего-то. Потухшее лицо, блеклое и почти без всякого выражения. Смертельно устал, – опять-таки, уже очень давно, будто всю жизнь пересчитывал облака в небе – и всё не сдаюсь. Иной на моём бедственном месте давно бы уж плюнул.

В гуще земных дел и радостей, из груди любого человека вырывается вздох: невозможно, чтобы такая жизнь была для меня истинным предназначением. Святой человек выделяет это особо: даже тварь вместе с нами чувствует неудовлетворённость и постоянно вздыхает…

Но вы не только просто устали. Тут что-то еще. Определённо ты хочешь умереть молодым. Да, я беспременно помру молодым. (То, что он умер, ещё не доказывает, что он жил). Некуда жить, вот и думаешь в голову. Гильотину на свою голову заказывали? …В сущности… Мысль всегда требует уточнения – важно вовремя остановить её. А между тем, сущность всякой твари… вибрация, трепет. Невозможно уклониться от существования при помощи объяснений, его можно только выносить, любить или ненавидеть, обожать или бояться, принимая чередование блаженства и ужаса, отражающее сам ритм бытия, его вибрации, его диссонансы, его горькие или радостные исступления. Мысль не должна быть чёткой. В конце концов, восклицательный знак – только точка, подбросившая над собой другую.