Текст книги "Улитка на склоне Фудзи"

* * *

 
Тсс… Хоть на миг
Замолчите, сверчки луговые, —
Начинается дождь.
 

* * *

 
На циновку
И прилечь не успел – засверкали
Капли дождя.
 

* * *

 
Ради людей
Под зимним дождиком мокнет
Великий Будда.
 

Пути мирские опаснее горных и водных…

 
Холодный ветер.
Ночь на скрещенье дорог встречает
Нищий певец.
 

* * *

 
Первый иней.
С прошлого года не по зубам
Соленая редька.
 

* * *

 
Беспокойно-тревожно
Зачирикали градом захваченные
Воробьи.
 

* * *

 
Ну и дела —
Засияла луна. А ведь только что
Дождь моросил.
 

* * *

 
Первый снежок.
Родную деревню увидел
Сквозь дырку в стене.
 

* * *

 
Первый снежок.
С веранды упали на землю
Старые дзори*.
 

* * *

 
Первый снежок.
На старых мешках валяется
Дорожный фонарь.
 

* * *

 
Падает снег.
Вчера еще не было здесь таблички
«Сдается внаем».
 

* * *

 
Легкий снежок
Кружится-мерцает. Прекрасна
Снежная ночь.
 

* * *

 
Снег Синано
С тихой лаской ложится
На плечи мои.
 

* * *

 
Ночью под снегом
Спят, прижавшись друг к другу,
Горы Синано.
 

* * *

 
Пышными шапками
Снег укутал домишки
В деревне моей.
 

* * *

 
Не здесь ли
Мой последний приют в этом мире?
Лачуга под снегом.
 

* * *

 
К задней стене
Прильнули – авось не прогонят —
Нищенки-снежинки.
 

* * *

 
В спальню влетая,
Снежинки ложатся клином
У изголовья.
 

* * *

 
Круглится
Ямка от струйки мочи.
Снег у ворот.
 

* * *

 
Наперегонки
Одна за другою снежинки
Влетают в окно.
 

* * *

 
Ну и слуга!
Снег сметает бесплатно
В соседнем саду.
 

* * *

 
По льду на реке
Цок-цок – стучит копытами
Вьючная лошадь.
 

* * *

 
Долетев до ворот,
Застывает льдинками звон
Колокола Мии*.
 

* * *

 
Всю ночь напролет
Спиной ощущаю холод.
Щели в стене.
 

* * *

 
Зимняя стужа.
На все колодцы в деревне
Навешены замки.
 

На собственную глядя фигуру…

 
Взгляд благосклонный,
И тот заметит мгновенно:
«Продрог до костей!»
 

* * *

 
В пустую книгу*
Имя свое вписываю.
Холода!
 

* * *

 
Вечерние сумерки.
О чем-то с землей шепчутся,
Падая, листья.
 

* * *

 
Котенок-шалун
Тихонько трогает лапкой
Упавший листок.
 

* * *

 
К костру моему
Ветер принес откуда-то
Горстку листьев.
 

* * *

 
Будто бы крылья
Вырастают вдруг у монет —
Кончается год.
 

* * *

 
Клюв свой раскрыв,
Запеть не успел крапивник.
Кончился день.
 

* * *

 
Редьку достав,
Прохожему этой же редькой
Путь укажу.
 

* * *

 
Зимнее одиночество.
Ночью невольно прислушиваюсь
К шуму дождя в горах.
 

* * *

 
Случайно сойдясь,
Перемываем соседям косточки.
Зимнее одиночество.
 

* * *

 
Тлеют угли.
Вода – тин-тин – в котелке.
Ночной дождь.
 

* * *

 
Будто от каждого взгляда
Все меньше и меньше становится
Мешок с углем.
 

* * *

 
Вспыхнут вдруг жарко —
Будто в гостях я, не дома —
Угли в очаге.
 

* * *

 
До нитки промок
Даймё*. Гляжу на него, сидя
У теплой жаровни.
 

* * *

 
Умиротворенно
Сияют после большой уборки
Вечерние фонари.
 

* * *

 
Новогодняя ярмарка.
«Ну, а ты-то чего здесь забыл?» —
Удивляются люди.
 

* * *

 
Луна, цветы…
По жизни вот уже сорок девять лет
Шагаю бесцельно.
 

* * *

 
Птенец журавля!
И у тебя из сотен веков
День позади.
 

Последние дни отца
Дневник

23-й день 4-й луны*

Сегодня над головой сияет ласково-чистое безоблачное небо, а в горах кричат первые кукушки. Отец поливал ростки баклажанов, потом, видно о чем-то задумавшись, прилег, да так, что оказался на самом солнцепеке.

«Зачем вы здесь лежите?» – сказал я и, обняв отца, помог ему подняться. Позже я понял: это был первый признак того, что скоро отец станет землей под кустами полыни. Возможно, день тот вообще был несчастливым, отцу все что-то неможилось, его била лихорадка, тело горело, как в огне, и, когда подали рис, он не мог проглотить ни зернышка. «К чему бы?» – испугался я, и сердце у меня упало, но никаких средств помочь отцу не было, оставалось только растирать его.

24-й день

Ясно. От своего друга Тикуё принес лекарство и дал отцу.

25-й день

То облачно, то ясно. Отцу с каждым днем все хуже. Нынче утром не мог проглотить ни ложки рисового отвара, только и остается надеяться, что на лекарство, которое он принимает ежедневно по капле. Целый день отец пролежал в расслабленности чрезвычайной, временами корчась от невыносимой боли. Право, куда легче болеть самому, чем находиться рядом с больным.

26-й день

Ясно. Пригласил к отцу Дзинсэки из деревни Нодзири. Тот и не пытался обнадеживать. «Пульс весьма слаб и неровен, – сказал он. – Боюсь, что это скрытая форма кишечной горячки, и благоприятный исход возможен лишь в одном случае из тысячи».

Сердце у меня оборвалось, я ощутил такое отчаяние, словно попал в пустую ладью, несущуюся куда-то по воле волн, но не время было предаваться унынию, и я стал насильно поить отца лекарством.

Сегодня у нас будет ночевать тетка из Нодзири.

27-й день

День еще более унылый, дождь льет такой, что и жить не хочется. Вот что прислал мне мой друг Тикуё:

 
Летний ливень.
«Ну и льет!» – вздыхаю, на небо
Глядя из-под руки.
 

28-й день

Ясно.

Сегодня день поминовения Учителя*, и утром отец принялся полоскать горло*. Я просил его не делать этого, ведь у него мог снова подняться жар, но он упорствовал и, как обычно, обратившись к Будде, начал читать сутру. Голос его звучит еле внятно. Больно смотреть на него, так он ослаб.

29-й день

Чем хуже становится отцу, тем, очевидно, больше тревожит его мое, сироты, будущее, во всяком случае, он возымел намерение разделить владения свои между обоими сыновьями, и тут же, с трудом переводя дыхание, объявил, что поля в Накадзима и в Кавара оставляет младшему сыну. Однако Сэнроку это пришлось не по нраву, и он воспротивился воле отца. Кончилось ссорой. Глаза людей застланы туманом алчности, коварства, лести, потому-то и возникают меж ними раздоры. Право, дурно устроен мир людей, он загрязнен пятью сквернами*, живущие в нем пекутся лишь о собственных благах, пренебрегая заботами о родителях.

Вечером у отца был особенно плохой пульс, и, не желая оставлять его одного, я попросил лечь с ним младшего брата, ибо, хотя Сэнроку и воспротивился воле отца, он все-таки его сын, в его жилах течет отцовская кровь, и теперь, когда отец подошел к своему пределу, брат не может не испытывать сожаления, и я хорошо представляю себе, каково у него на душе. Посмотрев на отца, который лежал, отвернув лицо от света лампы, я понял, что он всю ночь будет мучительно задыхаться и кашлять, и сердце мое болезненно сжалось, но я постарался обрести утешение в мысли, что отлив уже кончается*.

Отец сказал, что не прочь попробовать медвежью желчь, которая, как говорят, есть у лекаря из Нодзири, но идти туда не меньше ри*, и я побоялся оставлять отца одного, тем более что мать* с ним в ссоре. Тайком послал в Нодзири младшего брата, но случилось так, что как раз сегодня ночью дождь перестал лить и небо прояснилось, поэтому отец, охваченный беспокойством о затопленных полях, спросил о Сэнроку. Пришлось рассказать все как есть, ибо средства скрыть правду не было. Отец был вне себя от ярости, стал браниться: «Зачем ты послал его за медвежьей желчью, неужели и ты против меня?»

Тут мать, воспользовавшись случаем, завопила из спальни, да так, будто в доме никого больше не было, – что, мол, этот бездельник Исса послал Сэнроку, даже не дав ему позавтракать, ему, мол, все равно, что у брата во рту маковой росинки не было.

Горько мне стало чрезвычайно, но – делать нечего – ударился головой о пол, сложил руки и, обливаясь слезами, стал просить прощения за все прегрешения. Мало-помалу отец сменил гнев на милость.

Ободряет ли отец меня лаской или уничижает презрением – любое наставление его за счастье почитать должно, и смею ли я выказывать недовольство? К тому же, когда он гневался, голос его то и дело прерывался, с трудом повинуясь ему, – как было не пожалеть его?

Вчера вечером я приготовился к долгой разлуке с отцом, а сегодня утром, испытав на себе его гнев, радовался так, как не радуется и слепая черепаха, вдруг наткнувшаяся на плывущее бревно. Но вот солнце поднялось высоко, и вскоре приплелся брат.

1-й день 5-й луны

Небо безоблачное, в поле злаки суетливо шелестят колосьями, бутоны лилий внезапно обнаруживают алость и белизну лепестков, а люди шумят, сажая и пересаживая рис. В эту пору особенно нестерпимо смотреть на отца: обыкновенно такой бодрый и деятельный, теперь он почти не поднимается с постели. Дни стоят долгие, и уже с полудня он начинает маяться и то и дело спрашивает: «Ну как, не смерклось еще?» Сердце сжимается, когда представляешь себе, каково у него на душе.

2-й день

Отцу стало гораздо хуже, он очень страдает, мать же по-прежнему дуется и даже смотреть на него не хочет. Брат после раздела земли тоже злится. Пусть мы и не родные братья, но питать друг к другу такую черную злобу могут только давние, еще с прошлых рождений враги. Когда отец, жалея меня, ночью не сомкнувшего глаз, обращает ко мне ласковые слова: мол, поспи, отдохни немного или выйди, проветрись, – мать становится особенно груба со мной, начинает придираться по пустякам, совершенно забыв о правиле подчинения троим*. И что самое нелепое, она так мучает отца не иначе, как в отместку за то, что нелюбезный ее сердцу пасынок неотлучно находится подле его ложа. Но куда мне деваться, ведь не могу же я бросить его?

3-й день

Ясно.

Дзинсэки заявил, что у него нет больше лекарств, способных помочь отцу. Видя, что даже лекарь, на которого я уповал наравне с богами и буддами, отступился от нас, я вознамерился было, прибегнув к тайным обрядам и заклинаниям, просить о помощи небесных богов-защитников, но отец запретил мне пользоваться приемами приверженцев тайных учений. И что мне остается теперь? Сидеть сложа руки и ждать конца? Одна мысль о том противна мне, и я решил обратиться к лекарю по имени Дою из монастыря Дзэнкодзи и тотчас послал за ним. А сам считал минуты, уповая на то, что Дою удастся вернуть отца к жизни, ведь и у этой драгоценной нити бывает запас. Но Дою все не ехал, и, только когда зашло солнце и у ворот зажгли фонари, наконец появился его паланкин. Я сразу же провел лекаря к больному, но совершенно так же, как прежде Дзинсэки, он заявил, что нет даже одного шанса из десяти тысяч, что отец снова станет человеком этого мира.