Текст книги "Когда б не баня, все бы мы пропали. История старинной русской традиции"

К 1840-м годам императорский Сенат по рекомендации министерства внутренних дел приступил к кодификации гибкой системы предоставления услуг. Цель государства состояла в том, чтобы гарантированно обеспечить бедным клиентам минимальный уровень обслуживания по доступной, оправданной и четко установленной цене. Указ 1843 года официально разделял столичные торговые бани на четыре отделения, строго регулируя цены. Три года спустя вышел похожий указ, контролирующий стандарты и цены на различные услуги в московских банях[172]172
  ПСЗ. Т. 18. Закон № 17147; № 1843. С. 545; Т. 21. Закон № 20244. С. 140–141.


[Закрыть]. В новой системе было четко определено, какие клиенты могут пользоваться какими отделениями и каких условий и обслуживания они могут там ожидать.

Вход в первое отделение стоил 3 копейки, и обычно оно могло вместить 50–120 людей одновременно. Оно оставалось самым примитивным, и мылись там самые бедные посетители. Главным предметом притяжения оставалась парилка – а предбанников, мылен и воды иногда вовсе не было. Тех, кто мог уплатить 8 копеек, пускали во второе отделение, где в парилке и в мыльне было не так тесно. Третье отделение стоило 15 копеек, и ходили туда горожане со “средним достатком”, у которых дома редко имелись свои парильни. Иногда это отделение называли еще “благородной” баней, потому что из-за высокой входной платы оно было не по карману простому люду. Там имелись полуприватные зоны отдыха с диванами и прислужниками, роскошно отделанные мыльни, иногда с бассейнами, и, конечно же, в парной не бывало толчеи.

Наконец, в четвертом отделении клиенты могли арендовать частное помещение на несколько часов. Цены на такую услугу начинались от 75 копеек и достигали полутора рублей. Иногда такие отделения называли “семейными”, потому что, в отличие от обычных отделений, мужчинам и женщинам там дозволялось мыться вместе. Еще их называли “номерными” банями, потому что каждое помещение можно было нанять для личного пользования, как номер (комнату) в гостинице. Если парные там зачастую выглядели примерно так же, как в других отделениях бани, только поменьше, то раздевальни и мыльни (во всяком случае, теоретически) обставлялись более удобной мебелью, шайки были чище, прислужники учтивее, и вообще в таких номерах было намного просторнее[173]173
  Знаменский В. О русских банях в гигиеническом отношении. СПб., 1861.


[Закрыть]. Клиенты побогаче, ходившие в самые дорогие отделения, давали банщикам щедрые чаевые за услуги.

Вскоре семейные бани привлекли внимание министерства внутренних дел. В указе 1846 года о московских банях говорилось, что четвертое отделение уже нельзя называть семейными банями – потому что управляющие пускают туда мужчин и женщин под тем предлогом, что они супруги, тогда как это не было правдой. В этом указе, вторившем более раннему постановлению, подчеркивалось, что в торговых банях ни при каких обстоятельствах не разрешается мыться вместе взрослым мужчинам и женщинам[174]174
  ПСЗ. Т. 21. Закон № 20244. С. 140–141.


[Закрыть]. Но все эти законотворческие усилия пропали втуне: осталось и название “семейные бани”, и обыкновение мыться в них смешанными компаниями.

Государству не было совсем уж безразлично здоровье населения. Однако оно видело в банях скорее потенциальную угрозу для общественного здоровья, чем спасительное средство. В 1841 году, когда группа солдат вдруг заболела после посещения бани в Санкт-Петербурге, городские власти проинспектировали тридцать пять торговых бань и обнаружили, что в отделениях для “простонародья” часто не имелось мыла и что купальщики смывали с себя грязь во дворе, потому что внутри не было помещений для мытья. Еще сорока годами ранее такое положение дел считалось совершенно нормальным. Но правительственные указы, выпущенные в 1840-х годах, требовали, чтобы владельцы бань обустраивали моечные помещения внутри своих 3-копеечных отделений. В ту пору ни государство, ни врачи не обращали особого внимания на качество воды и воздуха, на регулирование температуры или на поведение людей (не считая совместного мытья мужчин и женщин)[175]175
  Например, в законах 1848 и даже 1867 годов рассматривали вопрос о том, как создать финансовый стимул для строительства бань, увязывая его с необходимостью предотвращать пожары. Однако речь о здоровье людей как таковом не шла. См.: ПСЗ. Т. 23. Закон № 22475. С. 501; Т. 42. Закон № 44525. С. 434–437.


[Закрыть]. В медицинской литературе еще не говорилось о важности этих критериев. Как бы то ни было, большинство владельцев бань и управляющих не располагало достаточными капиталами для вложения даже в самый необходимый ремонт, не выполняло правительственных постановлений и по-прежнему удерживало свои заведения на плаву, предоставляя лишь самые примитивные услуги простонародью[176]176
  Веревкин И. А. О русских банях // Архив судебной медицины. 1865. № 4. Раздел III. Часть II. 25–31. Вяткин М. П., Ваксер А. З. и др. Очерки истории Ленинграда: [В 4 т.]. Л., 1955. Т. 1. С. 616.


[Закрыть].

К середине XIX века в крупнейших городах Российской империи можно было найти самые разнообразные бани. В немногих из них предоставлялись услуги четырех разных категорий, а во многих – только одной-двух. Эта система – опиравшаяся на классовые разграничения и на тягу к роскоши ради обогащения, а не ради здоровья, – сохранялась в прежнем виде еще семьдесят пять лет. Простые работники и работницы ходили мыться по самому дешевому разряду. Как отмечал позднее один автор, “приказчики, кучера, извозчики, дворники, уличные торговцы, почтальоны, сторожа городовые, кондукторы, чернорабочие, прислуга мужская и женская, словом, промышленный, торговый и рабочий люд” посещали или первое, или второе отделения[177]177
  Еремеев И. В. Город С.-Петербург с точки зрения медицинской полиции. СПб. 1897. С. 236.


[Закрыть]. Один врач отмечал, что среди посетителей 5–10-копеечных отделений бань есть “настоящие любители и ценители банного спорта, т. е. завзятые парильщики”. По-видимому, ломовые извозчики, мясники, а также финны особенно ценили хорошо протопленные парилки и старались ходить туда, где жар и влажность выдержаны по их вкусу[178]178
  Там же.


[Закрыть]. Если дворянам первое и второе отделения бань казались отвратительными, то представители низших городских сословий охотно их посещали, зная, что им там будет хорошо.

Воду обычно таскали из ближайшей реки; грязную часто сливали в ту же самую реку или в болото рядом с баней. Лишь в немногих русских городах в XIX веке имелись городской водопровод и канализация, но и там люди все равно брали воду из местных рек и туда же лили помои. Помещения для мытья снабжались скамейками и корытами (обычно деревянными), и в первых отделениях часто толпились люди, там же стиравшие одежду. Чтобы смыть грязь и облиться, клиенты пользовались шайками с водой, мочалками и мылом. Еще они часто хлестались – и хлестали друг друга – вениками, приготовленными из веток и листьев молодых берез или других деревьев. Иногда к этим процедурам добавлялся мыльный массаж, который делал кто-то из знакомых или же – за дополнительную плату – банщик.

Еще одним важным новшеством в банной культуре XIX века было возросшее значение банщиков. Это тоже было больше связано с услугами и роскошью, чем с заботой о гигиене. Банщики отвечали за поддержание надлежащих условий в каждом из четырех отделений общественной бани. Как правило (хотя оно иногда нарушалось), клиентов мужского отделения обслуживали мужчины, а женского – женщины-банщицы. По мнению врачей, в хорошо обустроенной бане эти работники обоих полов играли важную роль. В зависимости от того, насколько добросовестно они поддерживали чистоту в бане и насколько качественные услуги оказывали, можно было определить, приносит ли та или иная баня пользу человеку или же представляет опасность для него. Однако сами банщики вовсе не пеклись об общественном здоровье. Цель у них была та же, что и у владельцев бань, и у управляющих: получение прибыли. Жалованья они не имели. Наоборот, они сами платили хозяевам бани за возможность работать у них. Часто работники объединялись в профессиональные сообщества, где поровну распределялись и обязанности, и доходы. Нередко банщики приезжали в города из окрестных сел, находили работу через сети родственных связей и, когда им удавалось кое-что скопить, посылали деньги семье. Их заработки полностью зависели от умения угодить непосредственно клиенту – а вовсе не правительственным инспекторам.

Даже если бы банщики и захотели поставить на первое место интересы здоровья, обстоятельства часто этому мешали. Их работа была утомительной и отнимала много времени. Топить начинали задолго до открытия бани, около полуночи, а потом постоянно поддерживали огонь, подкладывая в печь дрова или уголь. Из-за сквозняков или плохой вентиляции парилку и прилегавшие к ней помещения неизбежно заполнял дым – даже в банях с дымоходами. Рано утром, когда камни раскалялись докрасна, огонь слегка гасили, и тогда разлетался пепел, а весь дым, накопившийся к тому времени в помещении, выпускали наружу путем сквозной вентиляции: открывали одновременно дверь в мыльню и окошко в углу парной. Наконец, когда дым рассеивался, банщики закрывали дверь и окно и лили на раскаленные камни воду, иногда смешанную с отваром трав или раствором душистых эссенций, чтобы образовался горячий пар. Пока топилась печь и нагревалась парная, становилось теплее и в смежном моечном помещении, а также грелась в чанах вода, которой затем предстояло мыться посетителям.

Утренние сеансы могли начинаться уже в пять часов и продолжались обычно до полудня. После полудня, когда камни уже значительно охлаждались и почти переставали давать пар и греть парилку, нужно было повторять все сначала. В течение следующих нескольких часов банщики чистили парилку, заново разводили огонь и нагревали камни. В некоторые дни управляющие экономили и топили баню всего один раз в сутки, и тогда клиенты, приходившие позже, могли получить разве что теплую воду и остаться без настоящего пара. Больше всего народу приходило по субботам и праздникам, так что порой в общих отделениях трудно было найти свободное место и шайку для мытья, еле-еле удавалось протиснуться с веником в парилку. Такая толчея царила и в мужском, и в женском отделениях. Помещения для женщин обычно бывали меньше, чем мужские, отчасти, наверное, потому, что женщин в городском населении насчитывалось меньше, чем мужчин, а отчасти потому, что женщинам проще было равномерно распределить между собой банные дни по всей неделе, а мужчины – рабочий люд – обычно ходили в баню по субботам[179]179
  Там же. С. 437.


[Закрыть].

Банщики не только отвечали за общее поддержание бани в чистоте и порядке, но и таскали дрова, присматривали за огнем и следили за паром. Банщицы выполняли бо́льшую часть тех же обязанностей, что и банщики, но обычно их избавляли от таскания угля или растопки печей. Все они надеялись на чаевые от клиентов, способных оценить их старания. Еще немного денег можно было выручить от продажи веников, мыла и мочалок. Но больше всего они зарабатывали, оказывая услуги отдельным клиентам. В профессиональные сообщества банщиков входили цирюльники, которые стригли людей, срезали мозоли и проводили простейшие лечебные процедуры: ставили банки и пускали кровь. Некоторые банщики обслуживали клиентов прямо в парилке: мылили их, обмахивали вениками, обливали водой. Еще они делали массаж на столах в парилках или в частных кабинетах в более дорогих отделениях. “Банный день” заканчивался для банщиков примерно в час или в два часа ночи, когда на работу приходили уже их сменщики, чтобы растапливать печь к завтрашнему утру. В дни, когда баня была закрыта для посетителей, банщики чистили помещения и приносили свежие запасы дров и воды[180]180
  Там же.


[Закрыть]. Обязанностями, не связанными напрямую с обслуживанием клиентов, можно было или вовсе пренебрегать, или выполнять их спустя рукава: это не сулило особых убытков сообществу. А потому условия в банях – особенно в первом и втором отделениях – оставались плохими, зато доходы третьего и четвертого намного превосходили те пределы, которые пыталось установить государство, ограничивая цены на входные билеты.

Гибкая система тарифов и услуг укрепила финансовую жизнестойкость городских торговых бань. К середине XIX века возник банный бум, опережавший даже темпы роста городского населения. В 1833 году в Санкт-Петербурге имелось 29 торговых бань при численности населения 450 тысяч человек (по одной бане примерно на каждые 15 тысяч горожан), а к 1865-му насчитывалось уже 50 торговых бань на 600 тысяч человек (по одной примерно на каждые 12 тысяч)[181]181
  Petri O. Op. cit. Для сравнения с сегодняшними реалиями: в 2017 году в Нью-Йорке насчитывалось 360 кофеен сети Starbucks. Население города составляет приблизительно 8,5 миллиона человек, а значит на каждые 23 600 человек приходится одно заведение Starbucks.


[Закрыть]. В Москве в середине века количество бань тоже увеличивалось быстрее, чем росло население. Банный бум вызвали к жизни рыночные силы, они же поддерживали его условия, благоприятные для извлечения прибыли. За ростом числа городских бань и за их реконструкцией стояли не врачи и не государство, а владельцы бань, управляющие, банщики и клиенты.

* * *

Иностранцы из столетия в столетие с презрением твердили, что париться в бане – обычай, наглядно иллюстрирующий безнадежную русскую отсталость. Если же взглянуть на эту приверженность вековой традиции с другой точки зрения, то в ней можно увидеть не отсутствие цивилизованности, а признак национальной стойкости. Возможно, то обстоятельство, что русские мылись, хотя бы по привычке, а европейцы – нет, вызывало смущение у некоторых русских в те годы, когда мытье еще не признали потенциально здоровой процедурой. Но то же ощущение собственной непохожести на других можно было обратить к своей выгоде и показать, что Россия идет особым путем и способна отстаивать свои обычаи. Поскольку баня была явлением уникальным, русские могли гордиться ею как показателем национального самосознания. А если она воспринималась в первую очередь как символ России, а не как провозвестница здоровья, то одобрение со стороны медиков-материалистов с Запада становилось совершенно несущественным.

Нашествие Наполеона на Россию в 1812 году привело к патриотическому подъему, сходному с тем, что охватил в ту пору весь европейский континент. Это помогло России превратить насмешки иностранцев (в основном французов) над русскими банными привычками из постыдной обузы в культурное достояние. Победа же над Наполеоном опровергла представление аристократов о том, что жители Запада по определению выше и цивилизованнее, чем простой русский народ – который, как представлялось, теперь доказал свою истинную ценность. После целого столетия вестернизации, начатой Петром I, возвращение к славянским традициям и обычаям виделось лучшим способом направить Россию на предназначенный ей судьбой исторический путь[182]182
  Об этом восхищении сельской Россией, в частности, см.: Ely C. D. This Meager Nature: Landscape and National Identity in Imperial Russia. DeKalb, 2002.


[Закрыть]. Образованные русские, искавшие подлинную народную мудрость, могли вознести баню на пьедестал гордости Отечества именно потому, что ее издавна любило простонародье и, напротив, жестоко осмеивали многие иностранцы. Так обозначилось любопытное явление: в то самое время, когда западные европейцы начали проникаться мыслью о необходимости мытья, сулившего здоровье всем народам, русские принялись сплачиваться вокруг бани по той причине, что она символизировала уникальный и, пожалуй, исконный характер их державы.

Французская революция и наполеоновские войны пошатнули происходившие в Западной Европе дискуссии о мытье и направили их в иную, нежели в России, сторону. После революционных волнений во Франции и последовавших за ними правительственных реформ по всему континенту разные европейские города и государства начали возлагать на себя ответственность за благополучие своих граждан. Медики, обнаружившие, что мытье полезно для здоровья, постепенно начали усматривать в поддержке публичных бань признак передового правления[183]183
  Sheard S. Profit is a Dirty Word: The Development of Public Baths and Wash-houses in Britain 1847–1915 // Social History of Medicine. 2000. Vol. 13. № 1. P. 63–86.


[Закрыть]. В России же бани никогда не теряли популярности, а к мнению прогрессивных медиков стали прислушиваться не ранее 1860-х годов, уже после “Великих реформ” Александра II. Между тем исподволь вызревала репутация бани как положительного символа всего русского.

Иллюстрация 7. Листовка с гравюрой Ивана Теребенёва изображает, как русские солдаты треплют Наполеона в бане. Публикуется с разрешения Нью-Йоркской публичной библиотеки.

Одна из популярных гравюр Ивана Теребенёва, отпечатанных в 1813 году, после того как “великую армию” разгромили и изгнали из России, являет собой ранний образец русской гордости за баню. На карикатуре Теребенёва Наполеон изображен сидящим в парилке в окружении трех русских солдат. Эта баня – с ее паром, жаром и вениками – была истинно русским и – в глазах непосвященных – диковинным заведением. Художник не стал чураться штампов, связанных с представлениями о бане, а, напротив, обыграл их так, чтобы продемонстрировать русскую удаль. Теребенёв использовал приемы карикатуры и образы народного лубка, чтобы выразить патриотические чувства и в выгодном свете представить русскую самобытность[184]184
  Norris S. M. A War of Images: Russian Popular Prints, Wartime Culture, and National Identity, 1812–1945. DeKalb, 2006. В книге Норриса не воспроизводится и не анализируется это изображение Наполеона, однако данная интерпретация в целом согласуется с его более общими рассуждениями. См.: Гольдин И. И. Указ. соч.


[Закрыть]. Наполеона как типичного чужеземца баня приводит в ужас: “Эдакого мученья я с роду не терпел! Меня скоблят и жарят как в аду” – жалуется он. Русские же усердно добавляют жару и пару и хлещут Наполеона традиционным веником. “Отдувайся, коли сам полез в русскую баню”, – напоминает ему один солдат. А другой замечает, что Наполеон будет долго помнить их “легкую руку”, которая натерла ему “и спину, и бока”. Здесь баня ничуть не выглядела постыдно отсталой. Напротив, она олицетворяла русскую стойкость перед лицом чужеземного захватчика. Эпический разгром Наполеона показал русским аристократам важную роль их собственного народа и национальных традиций. Баня высветила превосходство России над Западной Европой. Такой романтический и патриотический взгляд на баню возник благодаря ее связи отнюдь не с гигиеной, а с победоносным (и чистым!) народом.

Противоречивые возможности, олицетворяемые баней, привлекали и писателей. Некоторые изображали парилку таким местом, где могут проявляться исключительно русские качества. Она питала традиционные идеалы и защищала их от грубого чуждого мира. В эпической поэме Александра Пушкина “Руслан и Людмила”, действие которой происходит в средневековой Руси, одного из соперников Руслана ведут “к великолепной русской бане”, чтобы привести его в смятение. И в самом деле, пар, веники и нагота юных дев в бане лишают хазарского хана Ратмира его воинственной решимости, и он забывает о Людмиле. Как это случилось и с Наполеоном, сказочная русская баня защитила русскую землю от внешней угрозы, потому что там не место чужеземцу[185]185
  Пушкин А. С. Руслан и Людмила // Собр. соч.: В 10 т. М., 1960. Т. 3. С. 51–60 (Песнь четвертая).


[Закрыть].

Раз баня была традиционным явлением, важно было выяснить ее происхождение. Николай Карамзин, любимый историк императора Александра I, испытавший после 1812 года влияние консервативной идеологии, с некоторой гордостью заявил, что у древних славян посещение бани считалось важным обрядом[186]186
  Рубинов А. История бани. М., 2006. С. 107.


[Закрыть]. Опять-таки, дело тут было не в гигиене. В глазах Карамзина, как и других представителей русской элиты в ту пору, мытье в бане по-прежнему ассоциировалось с физической опасностью и, возможно, виделось неким крайним средством исцеления от недугов. Словом, любовь к бане представлялась определяющей чертой русского характера.

На протяжении XIX века, по мере того как отзывы медиков о бане становились все более благосклонными, некоторые особенно увлеченные врачи начали высказываться о пользе личной гигиены, стараясь привить эту идею к давно существующей банной традиции. Баня была тесно связана с прошлым России и служила живым свидетельством интуитивной мудрости русского народа, стремившегося сохранить здоровье. Так возник довольно странный сплав понятий, обращавшихся, с одной стороны, к старинным народным обычаям, а с другой – к новейшим медицинским идеям. Русские приверженцы бани возводили ее корни к древним славянам-язычникам и в то же время отмечали, что русская традиция стала побочной ветвью древнегреческих, римских и византийских банных обычаев. Это было исключительно русское явление – и в то же время оно стояло в одном ряду с “иноземными” ваннами и душем. Стойкие народные обычаи, связанные с баней, лишь удостоверяли ее подлинность, однако врачи – вслед за Санчесом – предполагали, что вскоре эти обычаи отомрут. Ожидалось, что традиция и история посторонятся и уступят дорогу гигиене и науке[187]187
  См., например: Бич И. А. Очерк истории русской бани и ее физиологическое и терапевтическое значение. Гродно, 1893.


[Закрыть]. Противоречия, скрытые в бане, отражали двойственность, присущую самой России: ее истоки и развитие были уникальны и ни с чем не сравнимы – и одновременно являлись частью общего европейского наследия; это был гибрид – ни целиком исключительный, ни полностью типичный как в своей истории, так и в своей судьбе. Баня в сжатой форме воплощала многие парадоксы консервативной в социальном, политическом и культурном отношениях империи, вступавшей в новую эпоху.

Если не считать эпизодических упоминаний у Пушкина, Карамзина и других писателей, тема бани проникла в литературу лишь ближе к концу XIX века. Там ей суждено было обозначать традиционный образ жизни. В глазах Федора Достоевского баня служила таким местом, где человек мог омолодиться или оскверниться и где из-за грязи вещи вдруг становились прозрачными. Читая его произведения, не всегда можно с уверенностью определить, излагают ли его персонажи взгляды самого автора или, наоборот, взгляды, с которыми он борется, – а может быть, эта борьба и есть для него самое главное. Образ бани, превратившийся в течение XIX века в яркий символ, как раз облекал подобные двусмысленности зримой материальной формой. Достоевский описал баню в “Записках из мертвого дома” (1860–1862) – полуавтобиографической повести о пребывании дворянина в 1850-х годах в сибирском остроге – в тех местах, где сам Достоевский провел в ссылке четыре года. Рассказчик, Александр Петрович Горянчиков, знакомится в остроге с простым народом и проникается к нему уважением и восхищением. Баня становится серьезным испытанием для его способности понимать этот народ. Незадолго до Рождества узникам разрешили сходить в баню, и они очень обрадовались этому событию. Горянчиков же ждал его с некоторой тревогой. Взвод солдат вывел заключенных из бараков и повел по всему городу. Привели их не в “номерную” баню – она была слишком дорогая, предназначалась “для лиц высокого полета”, и, похоже, в глазах Горянчикова ее пятнало еще и то, что ее “содержал один еврей”. Узников привели в “простонародную” баню (всего в городе их было две). Толстый слой липкой грязи на полу, теснота (в комнату “шагов в двенадцать в длину и такой же ширины” набилось человек восемьдесят, а то и сто), жар и клубы пара, звон кандалов, люди, запутывающиеся в чужих цепях, вопли – все это ужаснуло Горянчикова. Ему захотелось убежать. Вторя тем аристократам, что веками чурались русской бани, он рассказывал: “Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад… Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я испугался и хотел вернуться назад…”[188]188
  Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Собр. соч.: В 15 т. Л., 1988. Т. 3. С. 317. Rosenshield G. Isai Fomich Bumshtein: The Representation of the Jew in Dostoevsky’s Major Fiction // The Russian Review. 1984. Vol. 43. № 3. Р. 261–276.


[Закрыть]

Товарищ Горянчикова по заключению, Петров, помог ему приготовиться к мытью: раздел его в предбаннике (особенно трудно было, не имея опыта, снять подкандальники и протянуть штаны под кандалами), провел через толпу в парную и купил у кого-то за копейку место на лавке, где Горянчиков потом сел. Принятый здесь метод мытья – паренье и хлестанье веником, – от которого простой народ явно получает удовольствие, у него, дворянина, вызвал отторжение. А больше всех других заключенных наслаждался паром один нелепый еврей: он залез на верхнюю полку, где пар горячее всего, и оставался там очень долго, когда остальные, не выдержав жара, спустились. Другие узники восхищались смельчаком, Горянчикову же вся эта сцена внушила отвращение. Петров смотрел вокруг безо всякого выражения на лице – лишь по его действиям можно было судить о том, что он не согласен с Горянчиковым, а может быть, его даже привлекала здешняя адская атмосфера. Выведя Горянчикова из парилки и вымыв его мылом с водой, он сам вернулся обратно, чтобы попариться как следует – по-русски. То, что показалось “адом” дворянину, заключенным из простонародья было в радость и в удовольствие.

Далее, в главе “Акулькин муж”, один заключенный рассказывает мрачную историю о том, как его арестовали. Он женился на женщине сомнительной репутации, нещадно избивал ее и в конце концов убил. Совершив преступление, он прятался в заброшенной бане, где его в итоге поймали[189]189
  Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Собр. соч.: В 15 т. Т. 3. С. 401–424.


[Закрыть].

В этих примерах баня предстает местом противоречий: это место русской традиции, где почему-то особенно хорошо еврею; место, куда приходят очищаться, но там очень грязно; одним это место видится адским, а другим – приятным. Сибирская баня Достоевского – это ничейная территория, пограничное место между добром и злом, хорошо подходившее для размышлений над нравственными вопросами.

В образе бани отражается та же неоднозначность, которая ощущается во всех произведениях Достоевского. В его первом важном романе “Преступление и наказание” (1866) главный герой, Раскольников, пытается осмыслить масштаб совершенных им преступлений. Поскольку он не верит в будущую жизнь, ему не приходится рассчитывать на утешение вечным загробным существованием. Свидригайлов, герой-резонер, возражает против попыток представлять вечность как идею, “которую понять нельзя, что-то огромное”, и говорит: “И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность”. Раскольникова берет оторопь. Этот разговор проливает свет на религиозный вопрос, который с тех пор всегда оставался в фокусе внимания Достоевского. Если вечность – всего лишь деревенская баня, значит, нет никакой гарантии, что за чудовищные преступления человек понесет наказание, а за добродетельные поступки получит награду. В чем же тогда обрести ориентир для нравственности? Над этим вопросом Достоевский продолжал биться во всех своих произведениях, написанных позже. Двусмысленный образ бани служил фоном, на котором разворачивались нравственные головоломки, не дававшие покоя писателю[190]190
  Достоевский Ф. М. Преступление и наказание // Собр. соч.: В 15 т. Т. 5. Впервые такое толкование было выдвинуто в 1891 году В. В. Розановым в эссе “Легенда о «Великом Инквизиторе» Ф. М. Достоевского”.


[Закрыть].

Если помнить об этом контексте, то неудивительно, что Достоевский вернулся к теме бани и в своем последнем шедевре “Братья Карамазовы” (1880). Лизавета Смердящая, юродивая и попрошайка, получает милостыню от горожан и раздает ее другим нищим. Ходит она вечно грязная и чумазая. В итоге она беременеет – и Достоевский роняет намеки, позволяющие догадаться, что ее изнасиловал пьяный Федор Карамазов. Однажды ночью в доме Карамазовых слышат какой-то шум и возню во дворе. Оказывается, Лизавета перебралась через ограду имения Карамазовых, проникла в семейную баню и родила там ребенка. Лизавета умерла родами, а младенец выжил. Всю жизнь на незаконном сыне Федора, Смердякове, лежит несмываемое пятно позора: ведь он, как говорят, “завелся из банной сырости”[191]191
  Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Собр. соч.: В 15 т. Т. 5. Книга третья, части I, II и VI.


[Закрыть]. Эта сюжетная линия перекликается с эпизодом из “Повести временных лет”, где волхвы рассказывают о том, как Дьявол создал человека из ветошки, которую Бог выбросил на землю из своей небесной бани. В Лизавете и ее сыне, которые поначалу кажутся отвратительными дьявольскими отродьями, можно увидеть и святых юродивых: они никак не участвуют в мучительных нравственных терзаниях, которые неотступно преследуют других персонажей Достоевского, да и все остальное человечество. Здесь снова образ бани заряжен двойным смыслом: это место греховного рождения и омерзения, и в то же время – непризнанное святилище и место свершения чуда[192]192
  Connolly J. W. Dostoevsky’s The Brothers Karamazov. New York, 2013. P. 50–51.


[Закрыть].

* * *

Вплоть до последних десятилетий XIX века русские врачи приписывали бане довольно скромное значение: она не удостаивалась особого места в общей истории методов мытья, ее посещение не рекомендовали в качестве профилактической меры, она рассматривалась как потенциальное средство лечения лишь от нескольких болезней. Чаще всего врачи считали, что бани представляют опасность для посетителей. Мнения о потенциальной ценности бани для общественного здоровья – вроде точки зрения Санчеса, высказанной еще в 1779 году, – уверенно зазвучали в России лишь спустя столетие.

Правительство тоже не спешило признать бани квази-медицинскими учреждениями. Законодатели по-прежнему регулировали поведение людей в парильне и пытались проследить за тем, чтобы в этих заведениях взимали определенную плату за оказываемые услуги. Но к середине века понятие о том, что бани могли бы стать инструментом охраны общественного здоровья, по-прежнему оставалось в зародыше и не получало развития. Между тем в Западной Европе и врачи, и правительства заново осознали благотворную силу мытья – и иногда даже банных процедур – для физического здоровья человека. Западные европейцы, издавна высмеивавшие русскую баню, начали понимать ее потенциальную ценность раньше, чем эта идея дошла до российских лекарей. Отчасти это объяснялось тем, что баня в России успела обрасти нежелательными ассоциациями, о которых не могли не знать российские врачи. Трудно было увидеть в бане современный, поставленный на стражу гигиены инструмент разумно устроенного государства, если ее давно уже воспринимали как место отдыха и общения, к тому же приносившее содержателям хорошую прибыль. Из-за того, что баня связывалась в сознании людей с определенными привычками и предпочтениями русского народа, врачам долгое время не удавалось увидеть в ней средство излечения физических недугов.

Те же факторы, которые мешали русским врачам признать баню достойным вариантом тех лечебных купален, что появлялись в ту пору в Западной Европе, убеждали других в том, что баня – символ самой России. В ней видели и совершенно обычную привычку, которая не знала себе равных, и неподатливое народное заведение, успешно сопротивлявшееся всякой модернизации. Как потенциальное орудие современной гигиены русские бани можно было строить хоть по всему миру. Польза от них везде была одинакова – что в Подольске, что в Лондоне. Но как русская традиция, баня была глубоко укоренена на своей родной земле и противилась любым переменам. Итак, баня была и универсальным целебным средством, и уникальным обычаем. Она сулила буйную роскошь – и вековую копоть. Она дарила отдохновение и вызывала ужас. Баня преображала тело и очищала дух. Это была точка крайностей в стране крайностей.