Текст книги "Холода в Занзибаре"

Работали по 16 часов – строили коттедж для начальства. Рядом такой же возводила бригада чеченцев. Для придания цементному раствору пластичности Батя велел подмешивать в него глину – кладка у нас шла быстрее, чем у соседей. Во время работы Игорь с Левой часто переходили на английский, слегка разбавляя его русским матом. Руки от лопаты и цемента быстро задубели, пальцы гнулись с трудом – завязать ими элементарный хирургический узел вряд ли удалось бы. Однажды, когда все село напилось по случаю престольного праздника Иоанна Предтечи, Батя избавил бригаду от своего храпа – не пришел ночевать, а утром явился на работу с белым выбритым лицом, странным парфюмерным перегаром и банкой молока. Костя тоже стал пропадать ночами. Возвращался под утро и, случалось, засыпал с лопатой в руках.

За два месяца Игорь заработал полторы тысячи рублей, больше чем он получил бы за год в своем экспериментальном отделе – этого должно было хватить на выкуп свободы у государства.

Вторая половина августа выдалась дождливой. Книжку мисс Мэри – «Лолиту» Набокова – Игорь не прочитал. И в жанре эссе себя не испробовал. Чтобы загладить вину, подарил складной японский зонтик – купил по случаю на «Соколе» у сизого, трясшегося с похмелья мужика. Англичанка обрадовалась подарку, спросила, не хочет ли он послушать джаз, у нее два билета.

Польский биг-бенд выступал в Доме ученых. В первом отделении играли пьесы Эллингтона и хиты Армстронга в холодноватых аранжировках, во втором – заумное, и, когда саксофон забирался все выше, выше, туда, где уже мог существовать разве что комариный писк, мисс Мэри вдруг положила руку Игоря себе на колено.

С момента развода вечную мужскую проблему Игорь решал древним юношеским способом – свобода от навязчивых фантазий доставалась ценой нелюбви к себе. В эту же цену обходился и секс с мисс Мэри. В ней было что-то холодное и неживое, как польский джаз. Сразу убегать было неприлично, приходилось задерживаться на кофе. Готовить его она уходила на кухню. Возвращаясь, закрывала дверь пяткой – чашки на подносе начинали опасно скользить по наклонной плоскости, но никогда не падали.

Однажды мисс Мэри ткнула пальцем в карту Лондона: здесь живет мой знакомый, сказала она по-русски, стажировался на филфаке, а я тогда была аспиранткой. У него было все другое. Запах одеколона. Запах дыхания. Каждый предмет одежды – носки или даже носовой платок, рубашки, ботинки из желтой кожи на «манной каше» – это были одежды бога. Он был гомосексуалист, но тогда для меня это слово было пустым звуком. Рядом с ним я превращалась в соляной столп, а стоило ему уйти, готова была совершать молитву над окурком, который он смял в пепельнице. У него был невероятно разболтанный английский, как будто весь на шарнирах, сплошной кокни, знаешь, похожий на такую мелкую беспородную собачку с перебитой лапкой, из тех, что кормятся у мусорных бачков. Мисс Мэри тушила одну сигарету и тут же закуривала другую. Он считал великим поэтом Боба Дилана, какого-то косноязычного рок-н-ролльщика, а про Элиота никогда не слышал. Громко смеялся в метро и любил футбол. Еще он говорил, что мы, русские, не понимаем своего счастья, что революция – это оргазм человечества, а Европа – фригидная старуха с давно увядшими прелестями. Я подготовила ему список литературы, и мы сходили в кафе «Молодежное» на Университетском. Меня исключили из комсомола с испытательным сроком на три месяца и перевели в заочную аспирантуру. Все считали, что я легко отделалась. Это было вскоре после пленума, когда сняли Хрущева. Потом мы с ним переписывались. Он присылал фотографии с подписями. Ну знаешь, из серии: я и мой дом. Я и моя машина. А этого копа зовут Джорджем, его каждый вечер можно застать в баре за углом, где он пьет свой «Гиннесс». Возьмешь меня с собой? От неожиданности и прямоты вопроса Игорь опешил. Когда я тебе надоем, разведемся, не проблема. Дочь почти взрослая. И у нее есть отец, которого она… любит. Считает меня идиоткой. Не уважает меня, мой мир, мое право на одиночество. Уже в прихожей, когда Игорь надевал куртку, мисс Мэри сказала, что через два года после стажировки англичанин умер от болезни крови. И добавила, закрывая дверь: если только я его не придумала.

Игорь ушел в три ночи, и, когда оказался на улице, едва не засмеялся вслух – от счастья. От свободы. От того, что он никому ничего не должен, ни жениться из сочувствия, ни заниматься любовью без желания.

В сентябре возобновил свои домогательства Кантемир, но пока оставался при гнилых зубах.

От Алабяна до института Игорь всегда добирался пешком. Вика выходила из трамвая на остановку раньше Пехотной и наискосок шла через парк – к больнице. В тот сентябрьский день кроны – охра и хна – сквозили умытым небом, черные вертикали стволов, застывшие по команде «вольно», поблескивали ночной влагой. Солнце било в спину, длинная тень скользила впереди и поглощала тени стволов и ветвей. Он нагнал Вику, умерил шаг и держался чуть поодаль, любуясь игрой мышц на точеных икрах над черными полусапожками, уверенно уминавших волглую листву. Она придерживала за ремешок висевшую на плече холщовую торбу. Волосы в движении мотались по плечам. Курточка до пояса, локоток отставлен. Черная, чуть ниже колена юбка в энергичном шагу натягивалась, обнаруживая линию трусиков. Ее лица Игорь тогда не увидел – свернул к институту. На другой день он Вику подкараулил, пристроился вслед – вместо юбки она надела джинсы. Обогнал, обернулся. Обернулся еще раз. Она ответила глазами – под нижними веками появились очаровательные припухлости, обрисованные молодыми полулунными морщинками. И обожгло. Игорь будто через бинокль разглядел под нижним веком осыпавшуюся соринку туши – потом он полюбил эти соринки слизывать. Сделав вид, что свернул к институту, двинулся за ней в тридцати шагах позади. Остановился у проходной. В реанимации 52-й работал однокурсник Андрюша Беспалов – Бес, коллега по кружку на «топочке»[5]5
  Так студенты медицинского института называли кафедру топографической анатомии и оперативной хирургии.


[Закрыть]. Задача имела решение.

Игорь должен был отметать все, что мешает достижению цели. И женщин. Но одиночество писало свой сценарий. За неделю, что мы обменивались на ходу улыбками, листва засыпала парк, высохла и загремела. И однажды решился – вышел из-за дерева, сказал: я знаю, эта красивая девушка учится в ординатуре у Орлова. Протянул руку: Игорь. Вы курите? – спросила Вика. Порыв ветра забросал соломой волос ее глаза и открыл небольшое точеное ушко с золотой сережкой и нежные детские завитки на шее. Жаль, я бы покурила, сказала Вика. Останови меня, если хочешь, сказал Игорь. Не хочу, ответила Вика.

Следующий день опять был ясным. Игорь на тропе появился неожиданно, преградив Вике дорогу, и две или три секунды наслаждался ее по-детски бурным испугом. Не видишь, опаздываю, проспала, недовольно сказала она. Он пристроился рядом, приноровился к шагу, подхватил под руку. Если рабочий день начать с поцелуя, говорят советские ученые, резко возрастает производительность труда. Юмор, конечно, был так себе, но в ту минуту это было неважно. Он остановился, повернул ее к себе. Ну отойдем хоть в сторонку, притворно взмолилась Вика, кругом же одни шпионы. Когда сумели оторваться друг от друга, вдохнули воздуха, он взял ее за плечи: мятный холодок склер, в карих радужках чуть сбоку и сверху от черных зрачков – солнечные запятые. Этой осенью носят такой цвет глаз? – спросил Игорь. Это модно? Вика опередила: сегодня не смогу. Ну правда! Давай завтра? Хорошо? Тогда еще один поцелуй, чтобы у меня хватило сил дождаться. Нет, два! Вика засмеялась: одного хватит!

Мой приют у Беты Вика пока не посещала, все еще боролась с собой. Случалось, сопровождала меня в хождениях по присутствиям. Говорила, что любит гулять по Москве. Прогулки возникали внезапно. Я старался не навязываться звонками, но не выдерживал. Иногда Вика звонила первой. Что делаешь, спрашивала она, как будто пропавшие дни, когда время ползло на карачках, были не в счет. Убегаю в ОВИР. Можно с тобой? Почту за честь, церемонно ответствовал я, чувствуя, как разгоняется сердце.

У капитана ОВИРа было худое белое лицо. В первый раз, увидев ее, Игорь сразу подумал о миоме матки, хотя у анемий – десятки причин. Капитан всегда узнавала его и приветливо улыбалась. Эта показная, строго дозированная приветливость была обеспечена двумя билетами во МХАТ – капитан колебалась недолго, взяла. Игорь Алексеевич, я прекрасно понимаю ваше нетерпение… На столе зазвонил телефон, капитан сняла трубку. Из подслушанного разговора Игорь понял, что у нее сегодня день рождения. Хорошо, приходи, сварю тебе пару сосисок, сказала она, повесила трубку и продолжила прерванную фразу: …пока ничем не могу вам помочь. Улыбнулась. Поздравил ее припасенной шоколадкой «Вдохновение».

Вика ждала Игоря на улице.

Путь из Колпачного был извилистым – заходили к букинистам. Между магазинами Вика рассказывала о своих пациентах, просвещала Игоря в теории большого взрыва. Ее, кажется, всерьез интересовали все эти белые карлики, черные дыры, она даже знала слово «сингулярность». Удивительно, как в одной голове могли одновременно помещаться медицина, космология и литература. В книжном Вика быстро пробегала глазами корешки, ничего не покупала, и мы шли дальше. В Столешниковом Игорь ухватил воспоминания немецкого маршала Гудериана. Вику его выбор удивил – кто это такой, она не знала, а узнав, пожала плечами.

Когда уже выходили на улицу Горького, Вика вдруг вспомнила дом, где прошло ее раннее детство – он часто ей снился. Дом без оконных рам, с выломанными перилами на лестнице. На последнем этаже перекрытия отсутствовали, и в комнату, где она когда-то жила с родителями и братом, попасть можно было, только пройдя по бревну над пропастью. Где вы жили? – спросил Игорь. На Мещанке, сказала Вика, недалеко от 63-й больницы. Мы потом в ней учились, у нас там был цикл по кардиологии. Помолчала, глядя под ноги. А летом поехали на юг. И вот, представь, лежу на пляже, слушаю прибой. Помнишь шум прибоя? Пенная лапка накатывается – ш-ш-ш. Потом откатывается, скребет по песочку – ф-ф-ф. Вика засмеялась: ш-ш-ш – аортальный стеноз, ф-ф-ф – аортальная недостаточность.

Как-то в начале октября вместе с Викой мы почти час простояли у подъезда моего бывшего дома. В просвистываемой ветром арке раскачивался на проволоке фонарь и выбрасывал охапки света во двор. В 78-м отец с Надей и пасынком переехали жить в нашу квартиру на Волкова – Надину сдали, необходимость делиться со мной доходом отпала.

Отец вышел из арки. Он был в сером гражданском плаще, перетянутом поясом и все еще придерживал рукой черную, надвинутую на лоб кепку. Меня не узнал – на автопилоте пискнул ключом домофона. Я взял Вику за руку, втянул в полумрак подъезда. У лифта было светло. Здравствуй, пап. Это – Вика. В лифте отец поднимался, опустив глаза. Ему исполнилось 58. На щеках, на носу, на нижних веках – сеточки склеротического румянца. На кухне он занял свое обычное место – между столом и подоконником, сиявшим безупречной чистотой (Надя с сыном на осенние каникулы уехала в заводской профилакторий). Отец тяжело дышал – то ли от проблем сердцем, то ли от волнения. Понимал, что заявился я неспроста. Алексей Александрович, предложила Вика, давайте я вам давление померяю? И достала из сумки тонометр. Отец, как ни удивительно, безропотно закатал рукав, протянул через стол руку. Маме в вопросах медицины он подчинялся беспрекословно, как старшему по званию. 180 и 110, сказала Вика и покачала головой. С тщательностью студентки собрала анамнез. Голос у отца был глуховатый, звонкие тоны в нем появлялись только на предельной громкости. Потом она долго рылась в потемках бездонной холщовой сумки, наконец извлекла на свет серебристый блистер. Лекарство сильное, сказала она, хорошо бы взглянуть на ЭКГ. Отец ушел в комнату и вернулся с розовым рулончиком – Надя недавно вызывала скорую.

Отец рассасывал под языком выданную таблетку, Вика, свесив к столу пшеничную прядь, строчила назначения, подробно расписывая нюансы приема. Достал из портфеля Гудериана. Мемуары советского генералитета отец презирал: врут; делал исключение только для Жукова. Я положил книгу на стол и подвинул ее к отцу. Вот пап, от меня, на память. И дал бумагу с ручкой. Под мою диктовку, продавливая лист крупными буквами, отец уже во второй раз согласился выпустить сына на свободу. Размашисто поставил крупную подпись. Приклеенная к моему лицу улыбка тут же отвалилась.

Мы целуемся с тобой на лестничной клетке. Я хочу тебя. Чувствую, как через поцелуи ты проникаешь в мою кровь и разносишься по капиллярам, внедряешься в каждую клетку. Такое у меня впервые. Что же будет, если?.. Моя ненависть расстраивает тебя до слез. Он же отец, шепчешь ты. У меня нет больше отца, говорю я, и трогаю языком твои соленые щеки.

Мозг перестал контролировать чувства. Защита из здорового цинизма, который Игорь культивировал в себе после развода, вышла из строя.

От близости Вики, ее запаха, блеска ее глаз, воровавших свет фонарей, от тепла ее руки, забравшейся в карман его куртки, Игоря развезло – он позволил себе быть сентиментальным. Открывал Вике то, что не открывал никому. И никогда. О том, какая мама была красивая, как гордилась им, как к лицу ей был докторский халат с вышитыми инициалами на нагрудном кармашке. Делая паузу, Игорь отворачивался, чтобы успеть подхватить и задышать подступившую слезу.

Я любил болеть. Потому что сразу отменялась ледяная вода, лыжные марафоны и приседания с гантелями – минимум на месяц. На шее колючий шерстистый шарф, на придвинутом к кровати стуле – пахучие пузырьки с микстурами, приготовленное мамой полосканье – раствор соды с каплей йода. А девясил пил? – спросила Вика. Редкостная гадость, ответил я. Почему-то это нам показалось очень смешным.

Постельный период болезни сменялся процедурным. Пожилая медсестра в ортопедическом ботинке, удлинявшем ногу, не спеша настраивала скрипучие шарниры деревянных полированных конечностей аппарата УВЧ, подводила черные диски под углы челюсти, включала чуть слышное тепло. Потом я пересаживался к другому аппарату и мужественно терпел во рту жесткий тубус – через него ультрафиолетом облучались миндалины. Принимая эти бессмысленные процедуры, я замирал, покрываясь мурашками от причастности к чему-то значительному и таинственному. К маме в больнице я всегда обращался по имени-отчеству: здравствуйте, Софья Наумовна. Здравствуйте, молодой человек, отвечала мама. На работе ее осанка расправлялась, мама казалась выше ростом, хотя каблучок у туфель был небольшой. От ее официального запаха моя голова почтительно втягивалась в плечи: на работе «Красная Москва» пахла острее, чем дома; с ароматом духов совокуплялись горелые запахи биксов, туалетной хлорки, озона из утренних кабинетов, свою нотку добавляли испарения свежего линолеума. Однажды мама отбила у хирургов московского генерала, приехавшего в Плесецк с проверкой, – тот пришел на пульт и потерял сознание. Гемоглобин с эритроцитами за красной чертой. Хирурги решили, что это желудочное кровотечение, чуть не схватили на стол. Тогда, маленькая, эндоскопии не было, сказал Игорь. А маму смутил вид генеральского языка, она пошла смотреть стекла. Сама. А там – сплошь мегалобласты. Анемия Аддиссона – Бирмера? – спросила ты.

Наши ладони переплелись в кармане моей куртки – там, в темной тряпичной глубине совершалась наша первая близость. Едва заметное движение твоих пальцев в кармане заставило меня продолжать: на территории «Склифа» рядом с котельной стоял вросший в землю ободранный кирпичный флигель. Перекошенная, со следами взломов дверь с пружиной бросила порцию света на деревянную лестницу и тотчас ее проглотила. Несколько ступеней вниз и два студента – Игорь Несветов и Слава Ольхин – оказались в тесном операционном зале. Сверху сквозь мутные стекла сочился скудный зимний свет. Выщербленная плитка пола поблескивала влагой после недавней уборки, остро пахло формалином и нашатырем. Под самодельными плакатами со схемами операций сидела, сложив на коленях руки с набухшими венами, женщина в хирургическом халате. А там, где проводились величайшие операции двадцатого века – на деревянном операционном столе, выкрашенном белой краской, – стояли две бутылки кефира, лежали батон белого хлеба и колбаса, завернутая в блеклую оберточную бумагу. Владимир Петрович болеет, сказала женщина, не повернув головы в нашу сторону. В портфеле у меня лежала его книга «Пересадка жизненно важных органов в эксперименте», добытая у букиниста. Вторая бутылка кефира подавала надежду, что Демихов где-то рядом. Что-нибудь серьезное? – с почтительным беспокойством спросил Слава женщину. Серьезней не бывает, ответила женщина: запой. Демихов – это тот, который двухголовых собак делал? – спросила ты. Столь длинных монологов о себе Игорь еще не произносил. Кажется, рассказал тебе все. Как будто снял с себя кожу. Оставил на донышке: не смог рассказать про урну с мамой, лежавшую в обувной коробке на нижней полке платяного шкафа.

После смерти мамы прошло четыре месяца, через два дня – экзамен по фармакологии. В тот день Игорь застал отца на кухне в обычной позе – один локоть на подоконнике, другой на столе. Его пижама обветшала, залоснилась, рукава размахрились. Ракетчик-печник внезапно помер, не выполнив обещания пристроить прах. Возвращаясь пьяным с его поминок, отец угодил в комендатуру. Портфель, в котором лежали справки о смерти и кремации, пропал. Отца выперли из Академии, где он преподавал какую-то секретную специальность. Его запой вошел в новую фазу – светлых промежутков, когда он держался и не пил с утра, уже не было.

Лицо у отца раскраснелось – бутылка была почти пуста. Игорь уже больше месяца с ним не разговаривал и питался в своей комнате. Он готовил яичницу и чувствовал спиной, как тяжелый отцовский взгляд сопровождает его перемещения по кухне. На сковороде стреляло масло. Я все любил в твоей матери, все! Родинки! Морщинки! Под градусом чувство вины делало Несветова-старшего речистым. Даже мозольки на ногах! Все любил! Игорь не уходил, ждал, сцепив зубы, когда яичные желтки затянутся белой мутью. И фамилия моя прикипела к ней как родная! Кровная, понимаешь? Не-све-то-ва! – проскандировал отец, подняв вверх палец. Готовая яичница соскользнула из сковородки на тарелку. Ну подумай, ну что это такое? Ну? Регельсон? Антисемитизм обострился после эмиграции тети Ани в Израиль – отец считал, что по этой причине он не стал генералом. На секунду я схлестнулся с отцом взглядами. Тот не выдержал, отвел глаза и недоуменно – вдогонку к сказанному – развел руками. Регельсон, ну? – еще раз повторил он. Чем эти «мозольки» так резанули Игоря? Своей неприглядной интимностью? Он так и не понял. В тот же вечер собрал вещи и перебрался к Бете.

Хорошо, что ты уезжаешь, – улыбка приоткрыла фосфор Викиных зубов. Хоть виден свет в конце тоннеля. Игорь лихорадочно искал, что ответить, не нашелся, только сильно, до боли сжал в кармане ее руку. Больше всего ему хотелось сейчас раствориться в ее кровотоке, стать ее болезнью, с наглостью вируса встроиться в ее ДНК. Я вернусь в свою жизнь, завершила мысль Вика, и буду думать, что ничего не было.

Мы уже миновали светящиеся окна домов на Ленинградке, обогнули просторную, как пасть кашалота, лестницу Гидропроекта и вышли на Волоколамку. У подземного перехода остановились. Твоя рука покинула нагретый карман. Дальше сама, сказала ты. До твоего подъезда метров триста. Ты боишься встретить знакомых. Ты об этом не говоришь, но я это знаю.

Надя не брала трубку. Решил ехать к ней. Сначала прошвырнулся к «Соколу» – обменять валюту и купить талончики для трамвая. На развилке Волоколамки и Ленинградки вместо Андропова – реклама кока-колы. Магазины поменяли названия и вывески. В арке генеральского дома на калитке чугунных решетчатых ворот, через которую много лет назад нырял в Гулин двор, – кодовый замок. Когда-то там, в подъезде, за стеклом освещенного окошка сидела лифтерша тетя Капа и вязала носок. Пока лифт, спускаясь, урчал в шахте, Капа замирала над вязаньем и каменным взглядом поверх очков сканировала непрописанного пришельца.

Площадь у «Сокола» заросла какими-то возведенными на скорую руку ларьками и павильончиками из матрасной ткани. В морозном неопрятном воздухе витали облачка пара от тюркской, похожей на камнепад, речи; всюду валялись пустые картонные коробки, некоторые были растоптаны и вмерзли в наледь. Нищий с тряпичной котомкой и острым запахом мочи вдруг тронул меня за рукав, грязными пальцами, торчавшими из дыр нитяной перчатки, протянул монету. Грубо приказал: бери! Маленький, скособоченный, невысокого роста, он требовательно смотрел на меня снизу вверх. Я отодвинул руку. Нищий сверкнул глазом из-под синяка, сказал строго: тебе нужней! На мгновенье почувствовал себя персонажем мистического триллера. Как во сне: город только прикидывается знакомым, а на самом деле он чужой, подмененный. Полный опасностей и произвола. Следуя абсурдной логике сна, монету я взял. 10 рублей. Раньше на эти деньги вдвоем можно было прилично – с выпивкой – посидеть в ресторане. Помолись за рабу грешную Верочку, смиренно попросил нищий и захромал в сторону «Аэропорта», приволакивая ногу с разорванным ахиллом.

Домофон на Волкова не отвечал. За спинами жильцов проник в подъезд. Звонок работал, но признаков жизни за обитой бежевым дерматином дверью обнаружить не удалось. Где искать Надю – неизвестно.

Пребывание на родине затягивалось. Как будто CD с программой всей моей жизни кто-то поставил на паузу.

Теперь каждое утро я начинал со звонков на номер, по которому когда-то давно, задерживаясь, звонил маме, чтобы сообщить, что со мной все в порядке. Длинные гудки высверливали мозг.

Я многого не понимаю из того, что понимают почти все. Не понимаю тех, кто завидует вместо того, чтобы самим стать лучшими; не понимаю, как можно взять в долг и потом не поднимать телефонную трубку; не понимаю, как можно заставлять кого-то ждать, воруя время его жизни.

Воображение подсовывало картинки одну пуще другой: Надя, сраженная инсультом, грузно лежит на полу и, дергая по паркету сохранившей подвижность ногой, пытается доползти до телефона; а то вдруг отчетливо представлял лежащий навзничь труп, в котором уже забродили посмертные газы.

Я смутно помнил, что Надя не выписывалась из своей квартиры. Теперь, надо полагать, там живет ее сын. Вполне вероятно, что скрывается она у него. В киоске Мосгорсправки пожилая дама с толстыми малиновыми губами выявила больше трех десятков Несветовых женского пола, одной из которых оказалась Гульнара Несветова, но не нашлось ни одной Надежды. Наверное, выходя замуж за отца, Надя сохранила прежнюю фамилию – девичью или первого мужа. Могла уехать и на дачу, но где она находится, я не знал.

Старость – большая привилегия, я дожила, увидела тебя, журчал уютными вечерами негромкий, с трещинкой голос Беты. Не умерла, а ведь могла бы. От инфаркта. От аборта. В пятьдесят втором, Игоряша, было нельзя. А оставить я не могла. Жилья нет, общежитие – и то на птичьих правах. Родственников нет. А Борю, царство небесное, полюбить не сумела. Пыталась, но… Бета задумалась, чему-то улыбнулась. Испугалась, что годы уходят, вот и вышла за него… Аборт мне фельдшерица делала, лихая баба, фронтовичка. Чистила девочек на войне. В моей комнате делала, на обеденном столе. За стеной соседи. Руку насквозь прокусила, чтоб не кричать. Две недели кровила – выходили куски. Могла и помереть.

Поздно ночью по 07 позвонил домой. Получил от жены сухой отчет о детях. Приходил мастер, но так и не сумел починить посудомойку. Следом еще охапка жалоб: котел отопления издает странный звук, как будто его тошнит, олени объели клумбу с цветами, мексиканец Эстебан, который косит нам газоны, заявился в зюзю обкуренный. Люсе мои московские хлопоты казались надуманными.

Время загустело, как остывший кисель. А я нуждался хоть в какой-нибудь деятельности. Мои руки как будто что-то искали и не находили. Больше всего мне хотелось сейчас влезть в операционный костюм, пахнущий после прожарки в автоклаве подгорелым хлопком, надеть очки с бинокулярными лупами, отстроить их, наведя на угол рамы зеркала, вымыть руки и, чувствуя холодок испаряющегося с кожи спирта, войти в операционную.

Съездил в представительство American Express на Садовом – обналичил дорожные чеки. Чем еще себя занять, я не знал.

Когда не можешь справиться со своими проблемами, начинаешь решать чужие. Двинулся по списку. Первым делом – зубы. Как ветерану войны, Бете полагались бесплатные.

Погода расквасилась, снежная пудра сошла, открыв в непричесанной зеленой траве черные проплешины. Ботинки на мокром асфальте угваздались за одну минуту. В поликлинике под санпросветовскими плакатами сидела молчаливая очередь из стариков и старух. Откуда-то из глубины полутемного коридора, выкрашенного синюшной краской, вылетал молодой женский смех. У двери кабинета дантиста я обнаружил прикрепленную скотчем к стене рекламку частного кабинета на Алабяна и метнулся туда. Доктор-ортопед, рослый детина с огромными золотыми часами на волосатом запястье, пообещал устроить все в два-три дня. За срочность придется накинуть, сказал он. Я согласно кивнул. Твоя мама будет жевать и радоваться, как молодая, да? Завтра приводи к двум. Доктор сделал отметку в журнале, блеснул черными кавказскими глазами и принялся разглядывать слепок челюсти цвета пришельца из космоса.

Мой натиск сковырнул привычный распорядок жизни, и Бета растерялась. Долго не могла собраться к фотографу, не знала что надеть. Выбрала белую в черный горошек блузку времен оттепели. Пока сидели в очереди на съемку, она, впадая в панику, беспрестанно рылась в сумочке, спохватываясь то паспорта, то ключей от дома, – ей мерещилось, что они остались в двери. Велела мне подержать расческу, потом долго что-то искала в сумке, не нашла и в полном расстройстве сказала, что придется причесываться пятерней. От фотографа вышла смущенной – тот оказался ее пациентом, сказал, что все будет готово через час и бесплатно. Игоряша, огорченно сказала Бета, представляешь, а я ведь так и не вспомнила, что у него было! Туберкулез? Саркоидоз? Я засмеялся: нашла чем удивить! Я уже через три дня своих пациентов не узнаю!

Преодолевать щепетильность Беты было нелегко. Свою бедность – пенсия у нее была 60 долларов – она несла с достоинством и смирением. Когда я купил ей новый телевизор и он въехал в комнату, Бета поджала губы, всем видом показывая, что я нарушил границы, вторгшись без спроса и согласия на ее территорию. Старый выбросить не дала, с почетом проводила товарища на пенсию – на шкаф, накрыв льняной попонкой.

В паспортном столе было густо надышано, воняло потом и кислым – с тухлинкой – духом недавнего ремонта. Все стулья вдоль стен и у столов были заняты желающими повидать дальние страны. Придерживая Бету за плечи, я провел ее в начало очереди и поставил к заветной двери первой. Плавным движением, будто вознамерился снять панораму, предъявил недобро вскинувшимся глазам Бетино ветеранское удостоверение. Хорошо видно? – громко спросил я.

Бета ухватилась за мою руку, стеснительно зашептала: неудобно как-то, может, как все, в очередь?

Куда же вы, Берта Александровна, собрались? – не пряча иронии, спросила старший лейтенант в серой форменной рубахе, просматривая анкету, которую я накануне тщательно заполнил печатными буквами. Хмыкнула: немка! На историческую родину потянуло? Бета испуганно взглянула на меня. Берта Александровна собралась ко мне, сказал я, в гости. Что-то не нравится? Старший лейтенант подняла водянистые глаза, без меры растянутые забежавшими на виски стрелками. Вы, молодой человек, кто? – с административной строгостью в голосе спросила она. Гражданин Соединенных Штатов, с внезапно вырвавшимся пафосом ответил я. Надо же, какая честь! Паспортистка лязгнула печатью по бумагам один раз, другой и принялась перезаряжать степлер. Расхерачили Югославию и думаете, сойдет с рук? – не поднимая лица, сказала она. За паспортом когда? – свирепея, спросил я. Пожала плечами: звоните, телефоны в зале на стенде.

Каждый день в седьмом часу вечера, как только заканчивался очередной эпизод бразильского сериала «Нежный яд», Бете звонила Катя – коллега-фтизиатр с прежней работы. В этот раз телефон трезвонил слишком долго. Вдруг Надя прорезалась? Я снял трубку.

Ты уже видел «С широко закрытыми глазами»? Если честно, Кубрик меня разочаровал. Ждала большего. Гуля всегда так начинала телефонные разговоры – с места в карьер. Отвечать было бессмысленно – пока обдумаешь, что сказать, она уже далеко. Я фильма не видел, от Кубрика ничего не ждал, но почему-то вспомнил, как, учась в резидентуре Пенсильванского университетского госпиталя, смотрел какую-то чушь про Кинг-Конга. В кино меня вытащила медсестра Люся Генисаретская. Когда начинала звучать тревожная музыка, она переставала хрустеть попкорном и сильно прижималась к моему плечу. Три дня в Москве – и ни слуху ни духу! Я тебя видела из кухни. Разумеется, о моем приезде Гуле сообщил Гоша, но кухонная версия была выигрышней. Для тебя наше прошлое еще что-то значит?

В трубке настороженно зашипела тишина.

Сказать, что ничего не значит, я не мог, это неправда. Но прошлое с Гулей – не любил, наверное, потому, что не был в нем самим собой. Впрочем, если хорошенько подумать, с Викой я вообще исчез как личность. Ну же! – поторопила Гуля с ответом. Я по тебе скучал, сказал я, и для достоверности со смешком добавил: когда было свободное время. Ну то-то же! – расцвел прежними красками голос в трубке. Только к Бете я не пойду. Во-первых, не люблю смотреть на стариков и покойников, а во-вторых, от голубых обоев у меня портится настроение. Да, чуть не забыла! Прими мои соболезнования! Гуля в обычной своей манере резко оборвала разговор.

Бывшая звонила? – обернувшись через плечо, спросила Бета. Она стояла у плиты, придерживая за ручку джезву. Сразу узнала. Ее трескотню ни с кем не спутаешь.

Я в шутку погрозил пальцем: подслушивала? Вот еще! – отмела подозрения Бета. Была в ванной, подумала, что Катя звонит, она странная стала, приходится ей все растолковывать. Вот и сняла трубку.

Вскоре после развода я имел глупость рассказать Бете об измене Гули. С этого момента Бета считала Гулю недоразумением моей судьбы, надеялась, что у меня сладится с Викой и я никуда не уеду. Беточка, говорил я, она же замужем! Ну, мало ли как бывает, отвечала Бета. Приходит-то она не только… за этим. Ты имела в виду – за сексом? – спрашивал я. Вспыхивала: да! Если хочешь, я это имела в виду!