Текст книги "Распутье"

13

Побратимы, будто и не было войны, пришли на плантацию. Журавушка не копал раньше дорогих корней, но, когда увидел женьшень, сказал:

– А ведь такую траву я видел много раз. Даже видел такие же посадки по Полынихе.

Всё похоже, сомнений нет. Те же пятипалые листья, наверху тонкого стебля венчик красных ягод.

– Как у тебя душа? Не проснулась ещё жадность?

– Ты снова за свое, Арсё? Я тебе дал слово, чего же еще пытаешь! Могу и обидеться. Да и для того чтобы быть богатым, Арсё, надо быть неленивым. А я ленив. Богатому надо думать много, работать много, а я не хочу. Мне хватит и того, что я сыт и одет, могу всегда уйти на охоту. А буду богатый, то не до охоты. Прощай, воля! Но я отсюда бы взял несколько корней, чтобы чуть помочь солдаткам нашим. Ить многие бедуют, я те дам!

– Возьмём. Обязательно возьмём. А если ещё найдём твою плантацию, то и те выкопаем, всё отдадим твоим солдаткам. Добреть ты стал. Это хорошо. Ты был на хуторе Силова? Нет? И не ходи. Там не живут люди, а маются, потому как дед Силов каждого чуть ли не палкой гоняет. Не пойму, чего он хочет? Ведь всех денег с собой в могилу не заберёшь.

– Это так, – говорил Журавушка, поглаживая красные ягоды женьшеня, – но я слышал другое, что Силов радеет не ради живота своего, а ради Расеи. Мол, не хочет умирать в бесславии и безвестности, как наш Степан Бережнов. Хочет стать бессмертным. А его нет, нет того бессмертия. Баба Катя тоже это говорит. Но когда я спросил ее, а есть ли бог, она ответила, мол, не видела. А если и есть, то тому богу нет дела до людей. Война – это не божий промысел, а промысел злых людей. Будь бог, то не допустил бы войны.

– Не права баба Катя, хоть я и люблю ее. Разве этот корень не бессмертен? Человек умер – стал этой травой, этим корнем.

– Слышал уже, пустое всё это. Я одно понял, что все народы хоть как-то хотят себя обессмертить. Ты души переселяешь в травы и деревья, наши – в потусторонний мир. Всем страшно, что ты превратишься в ничто. – Журавушка сгреб горсть земли, высыпал на грядку. – Вот в это, в горсть земли. Этим станем ты, я, наши побратимы. Страшно, но к этому надо привыкать. И жить так, чтобы душу свою оставить в душах людей, как это сделал Тинфур-Ламаза, а не искать для своей души место в раю, аду аль в диких травах. В людях надо себя искать. Может быть, правильно делает тот же Силов, что радеет для Расеи, если только это идет от души, а не от жадности.

Арсё удивленно смотрел на побратима, так же удивленно молчал. Вздохнул и сказал:

– Ох ты! Ты стал таким же великим, каким был Тинфур-Ламаза, а я тебе не верил. Прости, побратим, буду всегда и везде верить.

– Спаси Христос на добром слове. Не пришибёшь, ежли что… Наше бессмертие в добре нашем – так нас учил дед Михайло. Не верилось. Годы заставили поверить.

– А я верю, если я буду делать добро, то я стану корнем женьшеня, – мотал головой Арсё. Оглушил его своей правдой Журавушка.

– Верь не верь, а как оно будет… Если послушать тебя, то корней бы не убывало в тайге, а манзы уже стали жаловаться, что корней стало меньше, не еловых, конечно, а женьшеневых.

– Значит, добрых людей стало меньше.

– Неправда. Добрых людей на земле всегда больше, чем злых. Не успели в точности спросить деда Михайло о бессмертии, уж он-то бы ответил. Но чую душой, что такие люди только могут быть бессмертными, о которых часто говорят и вспоминают. Все, кто рвался через богатство в бессмертие, давно уже забыты. Тот же Безродный со своим мраморным дворцом, тот же Тарабанов. Кое-кого то же ждёт. Из земли взят – в неё и пойдёшь. Другой сказ, что оставишь земле? Что оставишь людям? А эти корни будут здесь расти для большой людской беды. Очень большой. Малые мы сами отведём.

– Ты стал добр, как Макар Булавин. Но он шёл не по той тропе. Мы найдём другую, помогать будем не одному Хомину, а всем людям. Душа моя стала совсем спокойна. Но ты помолись своему богу, а я помолюсь духу гор.

– Что-то не хочется молиться, Арсё. И верно, я делаюсь как Макар Булавин. Счас времени много, стал больше читать жития святых, житие Христово. Блуда там много, больше, чем у нас, смертных. Убийства, которым нет оправдания, потопы… Сам Христос блудил с Магдалиной. А пророки? Те одной рукой пророчества раздавали, а второй бабам под подолы лезли. Давай робить. От таких думок душа болит и жить не хочется.

Две недели друзья пололи плантацию, пересаживали корни, снова в ровные рядки, на новых грядках сеяли семена. Не спешили. В таком святом деле не надо спешить. День передохнули. Стали готовиться к выходу домой. Снова пришли на плантацию, чтобы взять несколько корней – дух гор разрешил.

– Тогда не хотел молиться, сейчас все равно молись, – приказал Арсё. – Проси бога, чтобы всё было хорошо.

– Если бы он остановил войну и всех наших вернул домой, тогда бы молился денно и нощно. Но так и быть…

Журавушка помолился на восход солнца, прочитал «Отче наш», «Богородицу», начал копать указанный Арсё корень. Он уже научился вовремя пересадки копать эти корни, чтобы и волосинки не оборвать на мочке. Осторожно подрыл траншейку, проследил, куда ушло главное тело корня, отростки, легким встряхиванием осыпал землю и камешки. Костяной палочкой начал выпутывать мочку. А тут, как всегда, мошка, пот, жара… Арсё посмотрел на корень, который выкопал Журавушка, нахмурился. Корень был плохой, корявый, а это плохая примета, когда первым выкопан неудачный корень. Дитя тайги, он не скрывал своего разочарования:

– Дух гор плохо о тебе подумал, послал худой корень, жизнь твоя будет корявой, плохой будет жизнь, Журавушка.

– Чепуха все это, Арсё. Приметам я тоже перестал верить. Мы шли сюда – нам кошка дорогу перебежала, курица петухом пела, число было тринадцатое, а ведь всё обошлось.

– Кошка может сто раз дорогу перебегать, но нельзя первый раз выкопать плохой корень. Плохо будет, – взаправду волновался Арсё.

– Не будем спорить. Эко тихо-то, Арсё… Может быть, нет войны на земле? А?

– Я тоже так подумал, что, может быть, и нет. Но ведь приходят бумажки с двуглавой птицей, которые рассказывают о смерти наших людей. Значит, она есть.

– Значит, есть. Слышишь, будто заяц кричит? Здесь тоже война.

– Нет, это не война, это простая жизнь тайги. Ведь не назовёшь же ты войной тот час, когда ты идёшь в сарай резать телёнка? Нет? Не назовёшь лису или волка хунхузом, если они убили зайца? Нет? То-то. Нас тоже не назовёшь палачами, если мы добыли изюбра-пантача. Это обычная жизнь. Войной называется то, когда брат убивает брата. А баба Катя сказала, что все люди – братья, только вера разная, но кровь у всех одинаковая, значит, и правда, братья. Разрежь мой палец, а теперь свой. Одинакова кровь?

– Одинакова, Арсё. Я давно знаю, что одинакова, но если хочешь, то ещё раз посмотри. Что говорить, тому же учил нас дед Михайло, что не боги разделили людей на разные веры, а люди разделили богов, всяк по-своему разуму и понятию. Мы нашего Христа и то разбили на разные толки. А обличье – это еще не суть инородная. Ты можешь стать христианином, но лицо твое от этого не изменится. Обличье разное, но у всех заботы и дела одни: жить в мире, жить в добре. А мы воюем. Друг друга убиваем. Эко дела…

Вернулись в пещеру. Журавушка поднялся на скалу, чтобы навсегда запомнить это место, определиться по вершинам сопок, по солнцу. Посмотрел направо, налево, качнулся. На взлобке во всей своей звериной красе стоял Черный Дьявол, пристально смотрел на человека. Сделал шаг к скале, чуть вильнул хвостом-поленом, застыл.

Черный Дьявол стал еще матерее, будто и ростом выше, в груди шире, хотя суше и поджаристее. За сопкой раздался зовущий вой. Дьявол метнулся на вой, остановился, затем бросился к скале. Журавушка тоже заметался на махоньком пятачке, а со скалы сразу не сойдёшь. Надо было пройти подземным ходом, выбежать на сопку, и лишь тогда можно было бы подойти к Черному Дьяволу. Дьявол явно шёл к людям. Нет. Будь это Федор Козин, он не поддался бы зову предков. Однако и этот человек был ему знаком, кода-то даже дружили. Опустил лобастую голову, медленно побрёл на зов волчицы, часто оглядывался, так же вяло и неуверенно повиливая хвостом.

– Буран! Буран! Не уходи, я счас, я счас к тебе приду! – закричал Журавушка, называя Черного Дьявола так, как звал его Макар Булавин, бросился вниз, обрушивая за собой камни.

Но Буран уходил, уходил от человека. Зов предков был сильнее зова человека. Почему-то грозно рыкнул и в два прыжка ушел за лезвие сопки.

Журавушка вылетел из пещеры, бросился в сопку. Поздно. Привалился спиной к кедру. Исчез Дьявол. Невольно всплыли воспоминания: Макар Булавин, его тихая пасека на берегу Улахе, красивое, но злое лицо Безродного, его деяния, смерть Макара. Многое и многих связал своей судьбой Черный Дьявол.

Вернулся в пещеру. Арсё молча выслушал рассказ о том, как Журавушка видел Черного Дьявола, качнул головой:

– Я думал, тебя злая муха укусила. Не зови и не тронь его. У каждого своя судьба, свои тропы, свой зов. Не обижайся на него. Если бы он ушел от Макара Булавина, то было бы предательством, а он ушел от немного знакомого человека, как часто и я, и ты уходили. От друга уйти нельзя. Он не забыл твое имя, но и не поверил тебе. Да и можно ли каждому верить? Мир людей куда сложнее, чем мир зверей.

– Откуда собака может знать мое имя? Как она его помнит, Арсё?

– Мы знаем друг друга по именам, по лицам, по разговору, а собаки узнают человека по запаху. Запах – это твое имя. Может быть, они что-то другое знают. Мы, люди, еще не научились языку собак, зверей, птиц. Нам некогда, да и не умеем мы это делать, – в раздумье говорил Арсё. – Пусть живет в тайге. Здесь его никто не обидит, пока он в силе, а люди смогут.

14

Нет, не забыл Дьявол Журавушки. Чем-то далеким и добрым пахнуло от этого человека. Затосковал. Он несколько раз подкрадывался к пещере, обнюхивал следы людей, таясь за кустами, смотрел за их работой. Он ушел в эти сопки, чтобы навсегда забыть людей, жить от них подальше, но они и сюда пришли, внесли сумятицу в собачью душу.

И заметался Черный Дьявол. Он выходил на высокую сопку, подолгу выл. Люди слышали его вой, но принимали за волчий. Выл протяжно и тоскливо, оплакивая и Макара, и Федора Козина, и ещё что-то, ему самому непонятное. Может быть, прошлое тревожило? Волчица пыталась унять его стон, ласкалась, небольно покусывала за шею, лизала в морду. Дьявол принимал ее ласки, но тоска не проходила. Решился, пошел к людям. Но человек испугался его, значит, он не может быть другом. А тут еще этот зов, этот негаданный крик Журавушки больно резанул по сердцу. Ушел, унося в сердце огорчение и даже злость.

Люди ушли из пещеры, спустились с сопки. Дьявол пошел по их следам. Таился за валежинами. Его так и подмывало броситься на них, выместить свою боль в отчаянной драке. Но сдерживался. Сдерживался потому, что эти люди ничего плохого ему не сделали. Но они принесли прошлое! Доброе прошлое, которое до сих пор не забывается. Напомнили о той жизни, о том тепле, которым его согревали люди. Прошел по следам людей еще несколько верст, вернулся к своей стае.

И тут же, будто в отместку за всё, пошёл загоном на изюбра, оставил волчицу и волчат в засаде. Но и изюбр был не из тех, кто очертя голову несется к смерти. Он вылетел на скалу-отстой, сильный, бесстрашный, замер там. Дьявол позвал свою стаю коротким воем. Она пришла. Волки были сыты, легли у скалы в ожидании, когда зверь от голода и жажды бросится к ним, пытаясь прорваться через их заслон. Волчата было сунулись к изюбру, но Дьявол рыком остановил их, дал понять, что этот зверь для них опасен. Ждать и только ждать. А кто голоден, тот может помышковать.

Изюбр понял намерение волков. Напружинился и прыгнул с десятиметровой высоты, врезался копытами в вязкую глину. Там его не ждали волки. Вырвал копыта и на больших прыжках поскакал к речке. Дьявол и стая бросились следом. Но бык был в силе, вылетел на берег Кривой, перемахнул через перекат и тут же скрылся в зарослях ивняка. Дьявол посмотрел вслед изюбру, прекратил преследование. Будь рядом человек, он мог бы поставить зверя на отстой, а без человека не каждого возьмешь. Изюбр в силе, не стоит время терять. Затрусил по берегу, следом стая, игривая и беспечная.

Пахнуло свежей кровью. На берегу речки земля была истолчена копытами, кусты и деревца сбиты рогами. Здесь дрались быки-изюбры. Один из них побежден, тяжело ранен. След уходил в сопку. Дьявол повел стаю по следу. Старый бык даже не успел вскочить с лёжки, как его облепили волчата. Волчица и Дьявол стояли в стороне. Пусть учатся брать старых быков. Волчата действовали уже более умело. Рвали бока, подбирались к шее. Бык еще нашел в себе силы, чтобы подняться на дыбы, сбросить с себя волчат, сделать один-другой прыжок, но тут же рухнул на острые камни. Два волчонка впились ему в горло, зарезали. Отошли в сторону, стали ждать, когда насытятся сильные. Хотя светло-серый волчонок щерил зубы, рычал, всем своим существом протестовал против несправедливости. Забыл о том, что таков закон стаи: первыми лучшие куски мяса съедают вожак и волчица, но в голодный период волк, бывало, отдавал свой кусок добычи волчатам. Всё забыл. Черный Дьявол тоже скалил зубы, напоминал светло-серому о прошлом.

15

Догорала осень. Солнце уже без натуги грело остывающую землю. Обленилось. В небе тоскующий крик лебедей, гусей, журавлей. Оголилась тайга и в своей оголенности осиротела. Только тёмные купы кедров, елей и пихт продолжали радовать глаз вечной молодостью, вечной зелёностью. Там тот же запах хвои, та же сушь и первозданная тишина. Еще можно полежать на взлобке, понежиться на солнце, забыть обо всем, чем переполнен мир, души людские, чем жива эта колготная земля.

Где-то война, а здесь покой, добрый покой, если всё забыть. Но разве можно забыть то, что на западе умирают люди, то, что мир сместился со своей оси?

Пытался представить себе войну и Алексей Сонин. Не мог. Видел в ней что-то, похожее на кулачный бой, но где не только ивайловские мужики пошли на каменских, а миллионы таких Каменок и Ивайловок стоят – стенка против стенки. И нет там чести и праведности, как в кулачном бою, то смертельный бой, бой кровавый.

Не угомонился Алексей Сонин после двухнедельной отсидки в бане. Еще злее стал. Себя он не считал и не считает праведником: он мог обмануть купца, приласкать гулеву́ю бабу, но, чтобы украсть чужое, положить в рукавицу свинчатку в кулачном бою – такого не водилось. Рычит от бессилия, что не может остановить войну, заставить замолчать орудия, остудить винтовки, осушить кровавые реки.

Вот уже третий месяц тянется война, третий месяц подтягивает Алексей Сонин тяжёлые гири часов, что безлико отсчитывают время. Не любит эти старые часы Сонин. Они тарахтят, как его разбитая телега. Всё в этом доме стало старым: телега, часы, кровать, сам стар. Но не затух бунтарский дух. Правда, душа как-то постарела, стал мудрее. Пишет сын Макар, что генералы – дураки, о том же пишет Пётр Лагутин. Только Устин полон бодрости и уверенности, что германец будет побит, надаем, мол, по шее вражи́нам. Как там любимец Коршун? Тоска… А часы стучат, стучат, спать не дают, отсчитывают время войны. Не спит Алексей, после полуночи ставит зарубку на стене. День прожит. Читает Святое Писание, Златоуста, Евангелие, жития святых, что-то ищет там: себя ли, пороки ли в святости. Похоже, готовится к большому бою со Степаном Бережновым. Ставит на чистом листе бумаги первые буквы, затем слова: «Человек – творец зла. Эта война не закончится войной держав, эта война станет продолжением войн народных. Быть люду битым, царям – изгнанным…»

Боится Сонин народной войны, считает, что она пострашнее будет войны держав. Если там дерется германец с русским, то здесь будут убивать брат брата, сын – отца. Это совсем противно разуму.

С фронта шли письма, но узнать в них правду было невозможно: помарки, вырезки, что и как – не понять.

Пока же Сонин подтягивает часы, ворчит, что люд мельчать стал.

И вдруг зашумела, заколготилась долина. Кто пешком, кто вскачь на конях устремились в Ивайловку – вернулся с фронта Валерий Шишканов. Но ведь он должен быть на каторге? Нет, пришёл с войны, изранен, худ, в чём только душа держится. Знать, плохи наши дела. Бегут бабы, мужики, чтобы собрать сход, послушать фронтовика.

– Он крамольник, это уж точно!

– Но какая крамола на войне? Крамольники, как наш Сонин и его дружки, – те супротив царя и войны. А Шишканов был на войне, ежли у него и была крамола, так война выбила, значит, скажет правду.

Запретить сход. Народ не должен знать правду – решает начальство.

– Запретить! – гремит своей саблей-селёдкой срочно прибывший в деревню становой пристав Рачкин.

Но где там! Шишканова на руках вынесли на сходное место и потребовали правды.

– Правды хотите? – усмехнулся Шишканов. – От пуль и снарядов не прятался. Воевал, как все. Когда мы побеждали, то радовался со всеми; бежали – огорчался, как и другие. Кого видел? Мне повезло, видел многих. Устина Бережнова. Он георгиевский кавалер полного банта, четыре креста, золотое оружие. Командир, офицер. Любят его солдаты за храбрость и ум. Когда меня посекло осколками, он первый прискакал проведать меня. С ним ли Коршун? С ним. Вместе воюют. Написал наскоро письмо и просил, ежели я выживу, прочитать вам, землякам. Могу прочитать: «Поклон вам, земляки и люди таёжные! Воюем мы ладно, не срамим чести русского солдата. Бывает, что бьют нас германцы, потом мы их. Война – это не кулачный бой, надсмотрщиков нет. Но война эта – правая. На нас первым напал германец и хочет полонить нас и нашу землю. Самое опасливое, что приметил я в наших солдатах, что они начали роптать на царя-батюшку и войну. Таких мало, но они есть. Их подбивают против войны социалисты и всякая шушера, коя боится воевать, требует кончать войну. Таких мы излавливаем и отправляем в дальние места. В нашей дивизии изловили двух, устроили самосуд и пустили в распыл. Мы готовы биться за нашу матушку-Россию до последнего вздоха. Что и делаем. Устин Бережнов».

– Герой! Молодец! Такой не даст полонить Россию.

– Раз напал германец, нечего с ним кочевряжиться.

– Верна-а! Устин и раньше подавал добрые виды на вояку, – зашумели в народе.

Степан Бережнов, преисполненный гордостью, тайком утёр слезу: сын, его сын – герой. М-да.

Алексей Сонин кисло поморщился, хотел пробиться к Шишканову, чтобы взять письмо, но его уже опередила Саломка.

– Эк его заносит. Ослепили кресты царские. Не получил бы дубовый крест, – проворчал Сонин.

Шишканов достал другое письмо.

– Эти письма больше от каменских ребят, потому как наши ивайловские парни сплошь безграмотны, а ротному писарю не всё можно доверять. Вот пишет Пётр Лагутин, побратим Устина. Обоих знаете. Слушайте: «…Это не война, это кровавая бойня, кою задумали наш царь и генералы. Бойня, кою задумали враги мира. И мы в этой бойне, ждём, когда топор мясника опустится на наши шеи. Ждём каждый час, каждую минуту. И нам страшно, потому что мы серы. Мы голы, мы безоружны. И не столько нас умирает в окопах, сколько умирает в лазаретах от простуд, сырости, голодухи. Большая половина генералов – изменники. Царь – полудурок. А главнокомандующий, хоть и есть что-то в голове у великого князя Михаила, давно запутался в делах военных. Мне сдаётся, что спроси его, как дела идут на таком-то фронте, то он в точности не ответит, потому как велика Россия, велик фронт, а генералы врут о своих победах, так что не знают, победители они или побеждённые.

Застряли мы с Федором Козиным и с моим побратимом Устином в Галиции. Сидим, ждём часа, когда генерал Брусилов накопит оружия и снарядов, чтобы начать наступление. Потеха!

Война эта непонятна солдату. Затеяли её буржуи, чтобы через нашу кровь себе мошну набить. Идут разговоры, что сам царь хотел через эту войну подавить нарастающий бунт в народе. Но выходит наоборот: народ стал злее. Обозлился и солдат, ить он тоже из народа. Бунта не миновать, потому как здешний народ живёт скудно и бедно, земель нету, все у помещиков. Мужик жнет, а помещик трубку сосет, первый голоден, второй сыт и пьян, и нос в табаке. Несправедливо то.

Много солдат уходят в плен, дабы живу остаться. Такое нами осуждается. Еще больше солдат дезертируют, образуют отряды и грабят своих же. Таких банд много в брянских и других лесах. Это тоже худое дело. Но будь царишка умнее, то он бы кончал войну немедля и что-то бы придумывал, что-то решал, ибо сам народ может кончить войну…»

– Крамола! Прекратить чтиво! – заверещал Рачкин, до него только что дошёл смысл письма, а вначале даже поддакивал.

– Вот кого ты взрастил, Исак, – усмехнулся Бережнов. Он радовался и огорчался, что Пётр льет воду на мельницу социалистов. А радовался тому, что его мысли подтвердил солдат. Будет революция, будет народная война, значит, надо с еще большей силой готовиться к схватке, чтобы раз и навсегда поставить здесь свою республику, свою новую Выговскую пустынь. Жить без властей, жить своим тесным миром. На кой ляд сдались эти власти?

Исак Лагутин ответил:

– Праведно говорит сын, войну надо кончать. Мало воевали, а уже много перебили люду.

– Значит, и ты на стороне Сонина?

– Время покажет, – пожал плечами Лагутин.

– Кажи документы! – рвался к Шишканову Рачкин. – Может, ты с каторги бежал?

– Документы? Вот документы. – Шишканов передал Рачкину свое «Проходное свидетельство», справку о ранении и отпуске домой. – А война-то, господин Рачкин, пострашнее будет каторги.

– Дайте же ему под дых, чтобы не мешал читать письма служивому! – закричали бабы, зашумели мужики. – Читай, Шишканов!

– Могу, но как же власти?

– Читай, мы сами власти! Не мешкай, читай!

– Это письмо от Макара Сонина. Мы с ним случайно оказались в одном лазарете. Время было поговорить и написать. Макар ранен в руку, кисть слегка задело, часть мизинца ампутировали. Домой его не отпустили, чуть подлечили и снова на фронт. Вот он пишет: «Ежели эта война затеяна по воле божьей, то где же бог? Ежели царь Помазанник Божий, то пошто же бог не поставит его на путь истинный? И внял я, что наш царь такой же помазанник, как я китайский император. Он – Николай Кровавый, как обозвал его народ. И не от бога он нам дан, а от черта лысого…»

– Молчать! Заарестую! – снова взвился Рачкин. Волостной Мартюшев тоже подал свой голос.

– Читай дальше! – шумел сход.

«Мы шли на войну с верой в царя и в Бога, с верой в наших генералов. Но всё это скоро похерилось. Хотя солдаты, когда я был в армии Самсонова, дрались за семерых, а генералы дрожали осиновыми листами. Шлю я им всем солдатское проклятье! Но скоро супротив войны заговорят все, ибо всем понятно: мужику бить мужика так же лихотно, как хозяину убивать любимую собаку. Мужику надо жить в мире, землю пахать, племя растить. А мужиков стравили, гудят в уши, что во всём виноват германец. Я слушал один допрос германца, тот говорил, что русские первыми напали на Германию и хотят отнять землю у германцев. Врут народу те и другие, прячут правду от народа, сталкивают нас лбами, чтобы самим очиститься».

Настороженная тишина разлилась над поляной. Вот так Макар-летописец! Режет правду-матку. У баб на глазах слезы, мужики сдерживают тяжелые вздохи. А когда снова зашумел Рачкин, то его так сдавили, что он зайцем заверещал.

Макар далее писал: «Каждый, кто может читать, тот читал Святое Писание, там сказано, что, мол, кто посеет ветер, тот пожнет бурю. Ветер посеян, ждите бури. И будет та буря, когда ни рачкины, ни подначкины не удержат народ в узде. Зла много накипело. Война, которую затеяли царь и буржуи, держится на живульку, оставляя на полях своих тысячи солдат, делая тысячи вдов и детей-сирот. И быть земле пустыней. Потому каждый, кто мыслит по-божески, тот должен подняться и заставить царя прекратить войну. Надо заниматься делом, а не лить напрасную кровь. Бабы и мужики, подымайтесь против войны, тормошите царя и его ярыг[34]34
  Ярыга – низший полицейский служитель.


[Закрыть]!»

– Взять! Под арест! – завозился Рачкин.

– Эй, кто рядом, стукните его чем-нибудь тяжёлым, чтобыть горло зряшно не драл!

– Меня можно под арест. Но ведь эти письма не я писал. Их писали ваши земляки. Вот сбе́гайте на фронт и возьмите их под арест. Я исполнил волю солдат. Безумные начали войну, умные её закончат.

– А ну, подай сюда письма, – подался к Шишканову Бережнов.

– Позвольте! Это письма Макара, я его отец, знать, мне они писаны, – забрал Сонин письма у Шишканова.

Исак Лагутин забрал письмо Петра.

– Отдать письма мне! Крамола! – вырывался от баб Рачкин, но тщетно. – Расходись по домам! Сход закончен!

– Не расходиться надо, а садиться и писать письмо царю, чтобы кончал с войной, – поднялась на телегу баба Катя. – От всего схода писать.

– Цыц! Я вам напишу письмо! Так распишу задницы, что нескоро сядете на них. Все по домам! И ты, Шишканов, тоже иди домой, – приказал Бережнов. – Чтобы ни писали наши солдаты, а война дана от бога. Чем она закончится, это уж бог рассудит.

Если сход ослушался Рачкина, то побоялся ослушаться Бережнова, хотя бы те же дружинники, староверы и бедняки, кто был должен по маковку Бережнову. Сход начал распадаться.

Шишканов тоже ушёл домой. Он своё дело сделал, заронил искру, а время её раздует до пожара-верховика. Сунулись было Мартюшев и Рачкин, чтобы схватить Шишканова, но на них так рыкнул Бережнов, что они подались назад.

– Хватит и того, что мы бросили его на каторгу. Сделали сами же из него большевика. Дурни, того не поймете, что пригрей мы Шишканова, обласкай, то и был бы он наш. Умен, хитер, такими брезговать не надо. Сами видите, что народ к нему тянется. А без народа мы пшик. Потому приказываю, чтобы Шишканова не смели трогать. Тронете, то пеняйте на себя. Скажите спасибо, что он не помнит зла, что мы ему причинили. Всё! Вы тоже по домам! – отрубил Бережнов.