Текст книги "Распутье"

10

Если Устин Бережнов, Пётр Лагутин, Федор Козин, пова́рчивая на бездарность и тупость своих генералов, все же могли считать себя победителями, то Макар Сонин, Макар-летописец, судя по его записям, считал себя не только побежденным, но и обреченным. Обреченной на разгром считал и Россию. Он в своей замусоленной тетради записал: «И вышед мы 13 августа во след солнцу, дабы окружить и разбить германскую армию, разбить и пойти на Берлин, Вену. Захватить эти города, поставить германца на колени…»

Начальник германского Генерального штаба Мольтке, не ведая о записи этого тщедушного солдата, еще задолго до войны записал в своем дневнике: «Все успехи на Западном фронте ничего не будут стоить, если русские придут в Берлин…»

Макар же Сонин не знал всей обстановки на фронтах и, если бы он знал больше, чем слышал от штабных офицеров, наверное, свои бы мысли облёк в другую форму, но и то он записал: «При наших генералах, при нашей путанице нам не видать Берлина как своих ушей без зеркала. Ибо срамно слушать, видеть, как офицеры трусят от германцев. Самсонов, коий назывался командующим нашей армии, отдав один приказ, тут же его отменял, слал другой. Я устал уже развозить глупые приказы этого генерала от кавалерии (я при его штабе связной как один из грамотных мужиков). Люди мотаются, люди теряются, в глазах офицеров тупость. И идем мы по диким местам, где нет почти дорог, а пески и болота. Тонут кони, пушки, есть нечего. А деревни здесь малы и бедны. Много не поживишься. Но и эти деревни мы объедаем дочиста, потому как на второй день похода остались без фуража для коней и едомы для людей. Голод, страх и безнадёга. И заметил я другое, что генерал Самсонов не знает своего штаба, кажись, он свалился с небеси и всех путает по именам, фамилиям. Боле того, он даже не знает, по какой дороге мы идем, куда идем. Эко безграмотен! А так мужик вроде бы неглуп. Правда, криклив, суматошен, так такое могло быть от этой неразберихи, даже паники, кою с трудом приходилось подавлять. Идём навстречу германцу и боимся того германца. Так зачем же идём? Ежли охотник боится медведей, то он на них и не ходит. То по плечу только смелому…»

Многого не знал Макар, делал свои записи из личных наблюдений, но видел, что игроки, сделав первый ход, боялись сделать другой. Однако понимал, что наступление началось без всякой подготовки как армии, так и тыла. Не было связи, не хватало проводов, часто сообщения передавались по радио открытым текстом, что давало германцам возможность маневрировать, зная, где какая армия находится и что она должна предпринять.

Командующий фронтом в своих открытых телеграммах торопил Самсонова, чтобы он быстрее замыкал клещи. Но Самсонов подозревал, что значительная часть германских войск ушла далеко от Ренненкампфа и сосредотачивается не у правого (восточного), а у левого (западного) фланга Второй армии. В свою очередь, генерал Ренненкампф тоже путался в обстановке, не знал положения в германской армии, не знал и того, что его противник Притвиц, до медвежьей болезни боящийся русских, готовый в любую минуту сигануть за Вислу, тоже отдавал приказы один противоречивее другого.

Будь расторопнее и смелее Ренненкампф, то после первого сражения и бегства германцев он не лег бы спать, а бросился в погоню, чем немало бы помог Самсонову, угнал бы противника за Вислу.

Макар Сонин записал: «Поговаривают, что генералы Самсонов и Ренненкампф сильно ненавидят друг друга. Будто Самсонов дал затрещину Ренненкампфу еще в русско-японскую войну за трусость. Вызвал на дуэль, но Ренненкампф будто бы отказался от дуэли. Случись беда, то этот генерал-немец не бросится спасать нас. А этот дурак Жилинский гонит и гонит нас вперед, будто торопится увидеть конец нашей армии. Чует моё сердце, что он будет. Мы должны взять в клещи восьмую армию Притвица, но не взяли бы они нас в шоры. Мы даже не знаем, как и что творится впереди нас. Носимся, замотали своих лошадёнок, нет разведки. Ходит слух, что, похоже, солдаты знают дела лучше генералов, что будто трусишку Притвица сменит генерал Гинденбург. Вояка старый, был в отставке, старичок, но будто не дурак. Самсонов явно трусит этого старичка. Боле того, я приметил, что Самсонову зряшно дали в руки армию, ему бы хватило командовать дивизией, не больше. По уму и размах. А ума у Самсонова едва хватит на дивизию. Путается в своих же ногах. Быть беде. Тридцать дивизий дали этому недоучке вместо одной. Пропали мы…»

Безумцы вконец запутались в этой игре. Командующий 2-й армией генерал Самсонов из-за неверной информации о ситуации принял ошибочное решение, командующий Северо-Западного фронта Жилинский давал ложную информацию, мол, немцы отступили, впереди остался лишь слабый заслон. Самсонов должен был пресечь отступление германцев к Висле, отрезать и разгромить.

Ренненкампф потерял противника 25 августа, не произвел разведку и пошёл в наступление совсем в другом направлении, что было похоже на игру в жмурки. Германцы из радиограмм узнали, что Ренненкампф пока не в состоянии прийти на помощь Самсонову раньше, чем через день-другой. Это была великая удача для генерала Гинденбурга и его начальника штаба Людендорфа. Можно было смело бросить восьмую армию на Самсонова. И бросили.

Макар записал: «Так, наверно, начнётся конец мира. Так, наверно, было во времена вавилонского столпотворения. Людей охватило безумство. Люди перестали понимать друг друга. Генералы вконец запутались. 26 августа начались бои. Никто не знал, где главные силы противника. Если одна дивизия ушла вперед, то отставшая доносила, что враг сзади или слева, что вступили с ним в бой. Терпим поражение. Шестой корпус, куда я чаще отвозил приказы Самсонова, был с нашей помощью сбит с толку. Он начал отступать. Отступать панически, в беспорядке. На дорогах всё перепуталось. Я впервые летел в тот корпус на железном коне. Встретил генерала Клюева, передал приказ Самсонова, тот прочитал приказ вслух, что ему надо бросать занятый им Алленштайн и бежать на помощь генералу Мартосу. Место же Клюева займёт сосед справа. Мешанина. Вернулся в штаб. Мимо нас бежала разбитая дивизия двадцать третьего корпуса. В штабе началась паника, будто следом идут уланы, всех порубят. Солдаты были грязны, измучены. Три дня маковой росинки во рту не было. Не подошел обоз. В таком же положении был славный первый корпус, но там солдаты стояли насмерть. Против них дрался германский генерал Франсуа, о котором наши говорили, что он дерзок, смел и не всегда слушает свое командование. Действует согласно обстановке, ибо ему виднее, чем штабу. Но 27 августа бежал и первый корпус, не выдержав голода и превосходящих сил противника, бежал от дождя снарядов. Нам же нечем было отвечать на вражескую канонаду. Ушло меньше половины. Остальные остались погибать на поле боя. Хотя еще дрались тринадцатый и пятнадцатый корпуса. Но уже без команды со штаба. Тем более, что генерал Самсонов бросил штаб и ускакал на фронт, будто он снова командир дивизии. И мы начали отступать. Оставили корпуса Клюева и Мартоса на съедение германцам. Это был разгром…»

Отступление было ужасающим. Генерал Самсонов, опалённый порохом, вернулся. Штаб отступал ночью. Чтобы не потеряться, брались за руки и шли, шли к своей границе, шли в Россию. Шли, не зная точного ориентира. Макар Сонин выводил штаб, выводил чутьем охотника. Генералы доверились мужику. В полночь был устроен короткий отдых. Кто дремал, кто проклинал бездарность Жилинского. Молчал Самсонов. Кажется, все задремали. Не спал лишь Макар, слушал: то здесь, то там – перестрелка, это окруженные солдаты, до последнего патрона отбиваясь от немцев, тоже пробивались в границе. Макар заметил, как начал осторожно отползать генерал Самсонов, хотел было окликнуть генерала, но промолчал, ведь не след солдату указывать генералу, как быть и что делать. Может быть, он решил пойти к солдатам, чтобы вывести их из окружения. Скоро за соснами прозвучал выстрел. Кто-то поднял голову и ровно сказал:

– Царство ему небесное, почил в бозе, бездарь старая!

– Приказываю найти труп генерала, вынести к границе! – прогремел кто-то из штабных.

Офицеры и солдаты пошли искать самоубийцу. Макар сразу же нашёл труп. Тронул остывающее тело, тихо отошел в сторону. Труп не нашли. Не нашли потому, что того не захотел Макар. Не заслужил генерал Самсонов такой почести, да и найди его, то самим придется волочить до границы, но где она, сколько еще до нее, никто не знал. А потом, в Макаровой братии самоубийц хоронили на конском кладбище, как падаль.

А выстрелы гремели и гремели, будили ночь. Победители тоже несли тяжелые потери. Устрашённые стойкостью и мужеством русских солдат, тоже усталые, при одном слове «казаки» германцы, казалось, готовы были хватать одежду и бежать голяком вплоть до Берлина. Но как бы там ни было, германцы сломали одну клешню – генерала Самсонова. Теперь устремились, чтобы сломать другую. Ренненкампф после сражения у Мазурских озер бросил свою армию и вместе со штабом бежал к русской границе. Таким образом, две армии были уничтожены как физически, так и морально. Германские генералы могли торжествовать победу. Какой ценой она была добыта, победителей не спрашивают.

Макар Сонин вывел самсоновский штаб к границе. Их встретили казаки. Можно было передохну́ть, погреться на солнце. Макар упал на траву и расслабил тело. О нем тут же забыли, забыли того, кто был поводырем у этих людей. Всё правильно, неважно, кто вывел, важно, что жив штаб, генералы, их благородия. И не только забыли, даже постарались навсегда отделаться от этого солдата, чтобы он своим присутствием не напоминал об их трусости, о тех слезах, мольбах, руках, что тянулись к этому маленькому, щупленькому солдатику, чтобы он вывел их, чтобы он спас их. Макар получил назначение в другую дивизию, стал рядовым пехотинцем. Сидя в окопе, писал: «Нет и не было у наших генералов мудрости и разума. Охлял их разум от безделья. Пропала мужицкая хватка. Ежели бы нашим мужикам дать грамотёшку, то они давно бы переплюнули всех генералов: храбрости не занимать стать, ума тоже. Они, лапотные, брали на себя команду, дрались за Россию. Но дрались уже без веры в генералов и в свое спасение. Солдат перестает быть солдатом, когда видит трусость командира.

Теперь можно и описать, как это было. До се вижу эти вылезшие из глазниц мутные, чужие, безумные глаза. Глаза солдат, глаза генералов. И люд бежал, человеки топтали человеков. Бежали по трупам, бежали по раненым, бежали по живым. Всех охватило безумство. Даже кони, видя безумство людей, тоже обезумели. Несли разбитые повозки, волочили за собой пушки, убитых, чьи ноги застряли в стременах. Солдат, коего бог лишил ума, лез на сосну, будто там мог найти спасение. Офицер, у него тоже бог отнял ум, сидел на дороге и молился небу. Но на него налетела повозка, доверху набитая солдатами, смяла офицера. Убит. Это и был Содом и Гоморра, когда бог отнял у людей разум, вселил страх. Бежали люди, бросали дорогое оружие, бежали спасти живот свой. Нет веры в победу – пропала армия. Нет веры во властителей – пропал народ, пропало государство.

Отняли ту веру и у меня; веру в генералов, веру в царя, даже чуть в бога. Да простит он мне мои согрешения. Был Вавилон, зачем же творить другой?»

11

Волчица была молода, с первой охоты хотела повести волчат на кабанов, но Черный Дьявол повел их мышковать. Мышь – тоже мясо. Дьявол показал, волчата начали охоту. Гонялись за юркими мышами, но дело не шло. Наконец поймал мышь светло-серый волчонок. Начал есть. Дьявол же не обращал внимания на волчат, продолжал сам мышковать, кормиться. Хотя рядом, на сопке, а это слышал Черный Дьявол, паслась чушка с поросятами. Не трогал. Эти от него не уйдут. Есть мышь, можно и ею прокормиться, научить волчат жить на малых зверьках. Тайга, а в тайге может случиться всякое.

Второй волчонок придавил-таки лапами мышь. Схватил пастью, не жуя, проглотил, облизнулся. Поймал еще. У других волчат дело не шло. Они повизгивали от голода и азарта, один из волчат даже бросился на удачника, чтобы сорвать на нём зло за свои неудачи, но тут же был отброшен Черным Дьяволом. Мыши шуршали листвой, мыши уходили в свои норки. Волчата понимали, что сегодня они не получат еды, если сами не наедятся. Как-то враз подтянулись, уже без прежней щенячьей суетливости начали охоту. Скоро наловчились, начали шустро ловить мышей.

Осенью ожиревшие на кедровых орехах мыши были вкусны и аппетитны. И так день, второй, третий, десятый… Волчата скоро стали суше, поджарее. В их взглядах и движениях появилась определенная независимость. Они уже без страха отходили от волчицы и Черного Дьявола на большие расстояния, чтобы в одиночку, без помех со стороны собратьев, всласть помышковать.

Мимо проходил табунок кабанов. Там были поросята. Волчонок, который мышковал на взлобке, заметил кабанов, припал к земле, пополз к ним. Кабаны начали пастись. Резвились поросята. Прыжок – и поросёнок забился в зубах волчонка. На визг рванулся секач. Волчонок увлечённо давил добычу. Удар страшных клыков отбросил его под сопку с вывороченными внутренностями, раздробленными костями. Табун сорвался с места и ушёл за речку.

Черный Дьявол потоптался около убитого волчонка, повёл выводок в логово. Один наказан, убит за свое неумение. Черный Дьявол рыкнул на волчат, те упали на спины и подняли лапки, показывая свою покорность – без его разрешения не будут нападать на кабанов.

Оставив волчат в засаде, пошли с волчицей в загон. Взяли шильника-изюбра[32]32
  Шильник – молодой самец копытных с рогами-шилами, то есть рогами без отростков.


[Закрыть], погнали на волчат. Волчата замерли под сопкой. На них накатывалось короткое подвывание. Насторожились, готовые налететь на добычу, но прозевали. Изюбр прошел мимо, прыгнуть не успели. Черный Дьявол погнал его по второму кругу, снова заворачивая зверя на волчат. Теперь он бежал медленнее, запалился, вывалился язык. Волчата прыгнули на изюбра, сбили его с ног и начали шумно и бестолково давить. Протяжный крик завис над тайгой. Подбежали Дьявол и волчица, но не стали помогать мальцам, а стояли в стороне в ожидании, когда будет убит изюбр. Крик умирающего оборвался.

Дьявол подошел к добыче. Но на него враз оскалили острые зубы волчата, мол, наша добыча, потому не трогай. Дьявол знал, как бывают неблагодарны волки, не удивился, но решил дать урок, чтобы слабые умели почитать сильных. Задал трепку, и скоро все волчата лежали на земле, покорились сильному. Сдались на милость победителя.

Дьявол знал, что, не сделай он этого, волчата скоро взяли бы верх, перестали бы почитать родителей. Сейчас первыми ели Черный Дьявол и волчица. Наелись, отошли в сторону, предоставили добычу главным добытчикам. Хотя в этой охоте участниками были все.

Черный Дьявол навсегда проложил борозду между собой и волчатами. Да, добывать они будут вместе, но никогда не будут вместе есть. Право сильного. Но если когда-то Черный Дьявол ослабнет, то вон тот светло-серый волчонок не простит ему этой трепки, этого унижения. Этот ринется в бой и будет драться до последнего издыхания. А потом сожрет Черного Дьявола. Пока же Дьявол был в расцвете сил, и подобная участь ему не грозила. Значит, волчонок должен уйти либо затаиться и ждать той минуты, когда заматереет и попытается отнять у Дьявола первенство. Значит, война. Звериная, скрытая война.

12

Устин Бережнов лежал в жухлых травах. Утихли дожди, потеплело. Пристально смотрел на звезды. А ночь была небывало тихой. Разве что прогремит где-то заполошный выстрел, татакнет пулемет, взовьется в небо ракета, застонет от тоски и боли солдат – и снова тишина. Значит, и на войне не каждую минуту воюют, не каждую минуту грохочут выстрелы, бегут в бой солдаты. Здесь тоже бывает тишина. Относительная тишина. И еще здесь звезды мельче, тусклее, чем в далекой родной тайге. Там они крупные, сочные, яркие и, если так можно сказать, добрые. Может быть, там другие поля, где растут эти звёзды? Наверное, всё же другие. Здесь звезды блёклые и усталые, как и все солдаты, как и вся эта никчёмная и усталая война. А Млечный Путь – небесная река – тёк и тёк, образуя старицы, озера, протоки; тек, как все реки мира.

Устин Бережнов вздохнул, поправил под головой седло. Фыркнул его боевой конь Коршун, что пасся рядом. Вздохнул и Пётр Лагутин. А Федор Козин вдруг всхлипнул, сел, зло и надрывно заговорил:

– Скажи, Устин, пошто я каждую минуту должен дрожать, думать о смерти, и только о смерти? На кой ляд мне эта война? Зачем мне совать свою голову в это пекло? Мне, тебе, Петру? Пусть бы подрались на кулачках наш царь и ихний кайзер.

– Это я уже от многих слышу. Не ново. А потом, наш царь хлипок. Не устоит перед кайзером, знать, нам придется ввязываться апосля. Так уж лучше сразу, так вернее, так сподручнее. А война, и верно, ни тебе, ни нам с Петром не нужна. Мы без нее ладно жили, на чужие земли не зарились. А что делать, ежли они первыми объявили эту войну? Границы открыты – идите, мол, берите нас голыми руками. Мол, мы готовы жить под вашим гнётом, потому как вы самая образованная, самая культурная и высшая нация на земле. Плохи наши командиры, кои не объясняют всех тонкостей этой войны.

– Объясни ты.

– Объясню. Германцы хотели бы сделать Россию своей колонией, чтобы она никогда не стала культурной страной, а оставалась бы на веки вечные лапотной и забытой богом Россией. Я понимаю всю бездарность этой войны, но не воевать против германцев мы не можем. Эта самая культурная страна, эти самые культурные люди прошли с мечом и огнем по Бельгии, сожгли ее и разграбили. Нам вчера Иван Шибалов рассказывал про город Лувэн. Это один из стариннейших городов мира, который основали пятьсот лет назад, когда Берлин был захудалой деревней. Там были построены уникальные соборы, университет, была большая средневековая библиотека. Там люди оставили в своих рисунках, фресках великую память о своем мастерстве. И сожгли тот город лишь за то, что кто-то прокричал: «Французы, англичане!», увидев взбесившуюся лошадь на улице. Германские солдаты идут по Бельгии, берут заложников, расстреливают, убивают, сжигают, тем самым устрашают бельгийцев. Увозят бельгийцев к себе на работу. А Бельгия была нейтральной страной. Все похерили культурные германцы: и нейтралитет, и лицо человеческое. Они будут делать то же, ежли придут к нам. И делают, и будут делать, и в то же время устрашать доверчивых тем, что варвары и звери – это мы, русские. А кого мы ограбили, кого мы понапрасну убили? Никого. И то устрашение выходит германцам боком. Весь народ Бельгии поднимается против нашествия германских варваров, убийц. Потому нам надо воевать честно, воевать за свою Россию, за счастье своего народа.

– Но разве это война, когда на орудие всего десяток снарядов? – простонал Пётр Лагутин.

– Это другой сказ. Я никому не поверю, будто наши генералы не знали, что германцы начнут войну с Россией. Все знали, только недосуг им было мозгами пошевелить и во всю силу готовиться к войне. Нас готовить, оружие готовить. С нашим-то народом, с нашими силами можно было бы давно сокрушить врага. А мы топчемся на месте. Чуть подались – и тут же застряли. Того нет, это не подошло… Чаще простые офицеры поправляют мудрых-премудрых генералов. Германцы готовились, десятки лет накапливали оружие и провиант. Дороги строили. А мы…

Не договорил, замолчал. Молчали и его друзья.

– Сильно изменился ты, Устин, – заговорил Пётр Лагутин. – Поумнел аль, может, наоборот. Заласкал, видно, тебя царь, замиловал. А ты послушай, о чем заговорил народ. Пусть пока тихо, но уже заговорил, мол, кончать надо с войной, штыки в землю и по домам. Ведь главная сила в нас, в серой кобылке, а не в таких героях, как ты. У тебя уже три креста, а у нас с Федором еще и медалешек нету. Не завидую, но сила не в вас, а в нас.

– Значит, впустую я вам говорил. «Штыки в землю»… – иронически протянул Устин. – Германцам – Россию? Глупыши. Другой сказ, что нам надо требовать мира от царя, а германцам – мира от кайзера. Но германцы – люди самодовольные: пока упиваются победами, мира не запросят. Вот собьём с них спесь, то, может быть, и заговорят о мире. Потому хватит, Петьша, себя нудить[33]33
  Нудить – надоедливо, назойливо, однообразно говорить о чем-либо, надоедать, докучать.


[Закрыть], и меня тоже. Тебе тревожно, мне тревожно.

– Социалисты говорят, что надо кончать войну, – прошептал Федор Козин, будто сказал жуткую крамолу.

– А кто против этого? Я – за. Но штыки в землю – это предать себя и свой народ. Так может говорить только предатель.

– Ещё не знамо, кто предатель. Предатели – наши генералы, вот кто. А может быть, и сам царь. Хоть и говорят, что царица не любит Вильгельма, но сама-то она германских кровей.

– Знаешь, побратим, нам многое неведомо. Но одно тебе скажу, что такие генералы, как Брусилов, Хахангдоков, никогда не были и не будут предателями России. Это русские люди до самой малой кровинки.

– Царь будто тоже полукровка, значит, он без русских мозгов? – усмехнулся побратим.

– Может быть, Петьша, все может быть. Будь у него русские мозги, то война могла бы быть другой…

Не договорили друзья о делах военных: забрезжил рассвет, тишину раздробил взрыв снаряда. Она тут же раскололась, раскрошилась и убежала в степь, за степь. Немцы и австрийцы начали артобстрел.

– Прощай, Устин, побежали и мы на свою батарею, хоша и стрелять нечем, но все же должны быть при орудиях! – прокричал Пётр Лагутин, и они с Федором Козиным затрусили на батарею.

Артобстрел нарастал. Русские пушки отвечали редкими залпами и чем-то напоминали человека, оглушённого криками, боящегося заговорить во весь голос. Устин спешил в свою сотню. Теперь он командир сотни, казачьей сотни, вся «дикая дивизия» стала казачьей. Да и трудно уже было разобрать, кто настоящий казак из казачьего сословия, а кто простой мужик. Война всех перемешала.

Артобстрел неожиданно оборвался. Через нейтральную полосу хлынули германские уланы, драгуны, кирасиры, пехота. Конники уже вошли в боевое соприкосновение с русскими, рубили пехотинцев, что в панике бежали в степь. Но германскую пехоту наши батарейцы все же заставили залечь. Расходуя последние снаряды, они осыпа́ли ее шрапнелью, картечью.

Опоздал командир Бережнов. Его сотня уже в бою. Взял на себя команду прапорщик Колмыков. Колмыков, и только Колмыков, имел право командовать сотней, но генерал Хахангдоков рассудил по-своему: назначил командиром сотни подпоручика Бережнова, Колмыкова – его заместителем, даже в звании не повысил, памятуя его трусость.

Устин не стал вмешиваться в дела Колмыкова – некогда, и, как рядовой, врубился в ряды германских конников. Пробивался к своим, к Туранову, Ромашке, Шевченку. Но центр ширяевского полка дрогнул, вогнулся, а через несколько минут покатился к спасительному лесу. Лишь правый фланг батальона Ивана Шибалова продолжал бой. Таяли ряды казачьи…

Русская пехота тоже отступила, не приняла рукопашной. Хотя русские штыки куда лучше германских, легко входят в тело, не гнутся, как германские, похожие на большие кухонные ножи.

Батальон Шибалова с боем отступал. Ранен Шибалов, командование принял на себя Бережнов. Пала лошадь под Колмыковым. Бережнов чертом носился среди своих, рубил, стрелял, зычным голосом подбадривал. Но все это глушил звон сабель, выстрелы, крики, предсмертное ржание коней. Ведь кони тоже чуют смерть и не хотят умирать. Австро-венгры, германцы взяли в кольцо батальон Шибалова. Не пробиться. Не пробиться – значит умереть. Умереть… Гибель батальона предрешена. Он лишь сдерживает натиск, рубится и стреляет. Да и нет уже его, осталась горсточка смельчаков и умельцев воевать, боевых умельцев…

И вдруг из леса раздалось грозное «ура!». Нет, это шли на помощь не казаки, это шла серая пехота, та, что бежала, и еще чья-то свежая рота – взъерошенная, штыки наперевес. Под ногами хрупает ковыль, горькая степная трава. Шли молча, пригнувшись. Шла лавина, сметая со своего пути германскую пехоту. Нацелилась на кавалерию. Пехота против кавалерии – смешно. Нет, не смешно. Германцы дрогнули, распалось кольцо, покатились от серой завшивленной пехоты. И вот тот, кто шёл впереди и вёл пехоту, картинно взмахнул стеком, первые ряды упали на колени, дали залп. Перебежка, снова взмах стека, ещё один залп.

Устин хотел было бросить остатки батальона вслед уходящим германским конникам, но устало опустил саблю, остановил Коршуна.

Пехотинцы ворвались в свои же окопы, штыками выбивали уже засевших там германцев. А командир стоял на бровке окопа и стрелял в убегающих.

Устин чуть подался назад. Боже мой, неужели командир, что спас их от полного разгрома, это Зосим Тарабанов? Протёр глаза, которые, кажется, слиплись от крови. Откуда здесь этот малышка? Мало малышка, так трусишка, убийца. Будто в гости пришел: отглажен, выбрит, в уголке губ папироса.

Подошел Тарабанов, на губах усмешка, змеистая, но незлая. Протянул руку:

– Здравствуй, Устин. Не узнал земляка?

От перелеска, настегивая коней, катилась немецкая конница. Ее преследовали ширяевцы. Поменялись местами.

– Рота, заряжай! Пли!

Выстрелы в упор, выстрелы насмерть, пули рвали тела, вырывали клочки одежды. Залп тарабановцев разредил ряды конницы. Второй, третий, десятый… Ушли.

– Вот и отбились.

– А ты стал смелым, – устало улыбнулся Устин.

– Кто побывал в армии Самсонова да повидал те ужасы, тому это кажется игрой в жизнь и смерть, чёт-нечет. Как тут живы?

– Пощипываем друг друга. Сколько полегло! Хорошие были парни.

– Ты жив, а о других не пекись. Я спас тебя за твою доброту. Помнишь, вы меня спасли от кабана? Не забыл. А плохое забудь, жил по приказу отца, как солдат, как пешка в руках генералов. Дурной, жадный, злой был человек. А все же жаль. Могли его ваши старики отпустить на все четыре стороны…

– Он бы в другом месте убивал.

– Может быть, и так, но всё же червь зла точит душу.

– Где жил?

– В Спасске, потом подался в Иркутск, там открыл торговлю. Ладно зажили с бабой. Война. Ушёл добровольцем. Попал к Самсонову, были биты. Вывел роту из окружения после нескольких дней боев. Вывел двадцать человек, а была рота. Потом школа прапоров. А ты весь в крестах. Завидно, – закончил Зосим.

– Больше в крови, чем в крестах, – сползая с Коршуна, проговорил Устин.

Генерал Хахангдоков, как на мальчишку, орал на подполковника Ширяева:

– Уехать в тыл, чтобы играть в карты! Бросить полк! Под суд отдам!

Ширяев уныло молчал. В общем-то, его любили казаки-кавалеристы. Он всегда был в бою, а тут без него растрепали полк.

– Все бежали, лишь казаки поручика Шибалова не дрогнули. Где Шибалов?

– Ранен.

– Кто командовал батальоном?

– Устин Бережнов.

– Эко чёрт! Он, право, рожден для войны. К солдатскому Георгию представить, к золотому кресту. Скажи честно, подполковник, если бы дать полк Бережнову, он бы справился с такой поклажей?

– Мог бы и справиться. Но батальон – это точно. Шибалов будет валяться в госпитале недолго, рана неопасная; пусть пока батальоном командует Бережнов. Всё равно некого назначать на это место.

– Хорошо, – уже спокойнее заговорил генерал. – Позовите ко мне этого прапорщика, который спас от гибели остатки батальона, завернул австрийцев.

Тарабанов, печатая шаг, вошел в блиндаж. Козырнул, представился.

– Эко мал, но удал. Не подумал бы, что в таком теле живёт такая смелая душа. Георгия заслужил. Солдат, настоящий солдат, – чётко, будто рубил, говорил генерал Хахангдоков. – Спасибо!

– Рад стараться, ваше превосходительство!

– Вы свободны, господин прапорщик! До свидания! – пожал руку смелому командиру генерал.

– Да, забыл, Бережнова надо направить в Петроград. Его высочество хотел бы пополнить полк георгиевских кавалеров.

– Нельзя, ваше превосходительство. Я готов направить туда Шевченка, Ромашку, Туранова. Один вахмистр, два рядовых. Но Бережнова не могу.

– Хорошо, подбери кого хочешь, но двух-трех из нашей дивизии надо отправить. Прощай! Но смотри у меня, – погрозил генерал, – ещё срыв – и под суд. Мало осталось старых командиров. Лысеем, можно сказать. Прощай!