Текст книги "Распутье"

23

Телеграмма Послу в Токио. 13 Июля 1919 года № 9.

«Верховный Правитель просит Вас высказаться в нижеследующем смысле перед японским Правительством. Ввиду предположенной эвакуации чешских войск из Сибири, возможного ухода на фронт отряда генерала Розанова, Российское Правительство крайне озабочено вопросом о дальнейшей охране Сибирского пути к западу от Иркутска и поддержания порядка в этом районе.

Для охраны линий необходима будет, по-видимому, еще некоторое время посторонняя помощь, что и было предусмотрено междусоюзническим соглашением о Сибирском пути. В связи с вышеизложенным Российское Правительство позволяет себе надеяться, что Правительство Японии, в силу его дружественного отношения с Россией, не откажется срочно обсудить вопрос о посылке двух японских дивизий на запад от Иркутска. Практическое выполнение этого проекта и точное определение условий и времени переброски войск желательно было бы установить непосредственным соглашением компетентных военных властей. Российское Правительство, ссылаясь на решение Держав, переданное ему г. Клемансо телеграммою от 9-го июля и предусматривающее такую посылку войск, сочло необходимым осведомить о настоящем своем шаге прочие Союзные и дружественные Правительства, прося их поддержать его обращение и высказав мысль, что часть железнодорожной линии могла быть поручена также и американским войскам.

Доверительно. Желательно добиться возможно незамедлительного начала переброски войск. Не откажите использовать то расположение, которое Япония в последнее время стремилась проявить к Омскому Правительству, чтобы воздействовать в смысле благоприятного и быстрого решения этого вопроса».

Подлинная подпись: Сукин, 13/VII 19 г.

Крупенской дочитал телеграмму, уронил голову на руки, раздельно проговорил:

– Эх, сукин ты сын, Сукин. Поздно вопить. Пора и послу уже сдавать свои посольские полномочия. Пусть не сегодня, но это будет скоро. «Посол без правительства» … Сколько еще будет сохраняться такое положение?

Посмотрел в окно. По улице Токио шла огромная колонна демонстрантов. Они требовали риса, возвращения солдат домой, конца войны.

Вспомнились, как нечто нереальное, его приезды в приморскую тайгу, тихие, добрые рыбалки, суровый бородач Силов… Чем сейчас занят этот могучий старик? Как там Ванин? Всё рухнуло. Кому теперь достанутся миллионы, что лежат в земле? Кто будет открывать новые рудники?

Отбросив воспоминания, приказал одеть себя, посланника миссии, чтобы тотчас же следовать в императорский дворец для переговоров.

24

– Спасибо, Устин Степанович, хорошо вы нам помогли, – подал руку Шишканов.

– Чего же тут хорошего: половина тарабановцев ушла, среди наших много раненых и убитых, что планировали, сорвалось. Не бой, а что-то кошмарное.

– Ничего, Устин, – тронул за локоть Иван Шибалов, – если бы это были солдаты, а то ведь это партизаны.

– Плохо, надо из партизан делать солдат.

– Всё недосуг. Да и дисциплину не очень-то они признают.

– Еще хуже. Надо заставить тех, кто не признаёт.

– Заставь! Все анархисты, Семен Коваль ладно над ними поработал.

– Где он?

– Сидит в тайге, помалу с Кузнецовым грабит деревни, исподтишка нападает на обозы белых, красных, японцев, словом, на всех, у кого можно урвать без крови.

– Ну а что сейчас скажешь мне о государственной машине? – иронически усмехнулся Бережнов.

– Какая уж там машина! Сто правительств, и ни в одном ладу нет. Ума не приложу, как будут большевики настраивать ту машину?

– Ты думаешь, ее придется настраивать большевикам?

– А ты что, сомневаешься?

– Пока да.

– Напрасно. Я ведь не ради корысти пошел с ними, я просто увидел, что сила на их стороне. Они меня не только удивляют, но и восхищают. Как можно быть везде в слабом меньшинстве и вдруг стать титанами? Понимаешь, пройти через плевки, кровь, оскорбления и повести за собой народ! Я не знаю, откуда берут силу большевики, но я ее вижу, она у них есть. Они воинственно задорны, они сплочены. А остальные – это крысы, которые не поделили амбар и норовят впиться в горло друг другу.

– Я бы тоже хотел узнать, откуда у них сила. Вот и сдался на милость победителям, хотя тем победителям до победы еще далеко. Но тоже понял, что они победят, а не белая кость. Ты видел наших раскольников сегодня. Большая половина из них – враги большевизма, но и та пошла за большевиками, потому что белые перешли границу добра и зла. Ради власти готовы задушить весь народ, и властвовать не над кем будет.

– Большевики, если что, тоже не милуют.

– Но и не будут пороть всю деревню, как это делают белые. Если придут сюда японцы, а с ними Тарабанов, то они все сожгут, всех, кого поймают – расстреляют, перевешают. Прикажи Шишканову хоронить убитых с той и другой стороны. Отпевать будем потом. Сейчас надо приготовиться к встрече незваных друзей.

– Нельзя без отпевания хоронить невинноубиенных, – подошел к сыну Степан Алексеевич. – Не позволим!

– Вот что, тятя, пока я здесь командир, приказы обсуждать не позволю. Два часа на похороны, раненых на таежные заимки. Через два часа построение на сходной площади. Выполняйте! – сурово, даже очень сурово, приказал Устин. – Валерий Прокопьевич, через два часа доложите о конце похорон, я пойду отдохну. Иван, а ты продумай место засады, место боя. У меня всё. Вопросы есть? Нет. Тогда расходись!

– Подожди, а вы разведку выслали, господин есаул? – по привычке назвал по званию Иван Шибалов.

– Не есаул, а просто командир. Ушли Ромашка и Туранов. Эти не пропустят врага. С ними Арсё и Журавушка. Тоже глазасты. С есаулами покончено, господин штабс-капитан Иван Шибалов! Я снова Устин Бережнов, можно по батюшке, можно без батюшки.

– Взято в плен десять человек, что с ними делать?

– Допросить, кто пожелает воевать с нами, тем выдать оружие, кто откажется, того без оружия отпустить домой.

– Но ведь… – замялся Шишканов, – ведь они могут предать нас.

– Как я предал белых? Это хочешь сказать? Всё может быть. Но поверь мне, командир, что большая часть белых готова хоть завтра перейти к красным, но боятся сделать это за свое прошлое. Боятся, что вы их расстреляете, как хотел нас расстрелять Никитин. Знай одно, что человек тем и силен, что не знает, когда он умрет, когда его убьют. Знай он час смерти, то не стал бы ждать того часа, а пустил бы пулю в лоб чуть раньше. Выполняйте приказ! И вообще, пока я с вами, требую не обсуждать мои приказы. Вы доверили мне уничтожить Тарабанова, я это должен сделать. Шибалов, через два часа представишь план операции. Вы, Шишканов, за эти же два часа доложите, сколько у нас бойцов, оружия, коней, боеприпасов. Всё! Идите!

– Вот это поистине командир, – протянул Шишканов. – А ты, Иван, либеральничаешь, будто кого-то боишься.

– Вас же и боюсь.

– А почему Устин не боится?

– Потому что он Устин, а я Иван, а потом, ему уже терять нечего: белые его прокляли, вы, а это точно будет, тоже навешаете ему собак. Он мудрый мужик и всё это знает. Пошли выполнять приказы, – устало махнул рукой Шибалов и ушел в свой штаб.

Устин и не думал отдыхать. Он сидел за столом в глубоком раздумье. Мимо прошмыгнул отец, за ним мать. Тишина. В деревне бабий рев. Такого на фронтах не было. Солдаты солдат хоронят молча. Разве у кого выкатится слеза, которую тут же смахнет рукавом шинели солдат, спрячет глаза от других. Нельзя показывать свою хлипкость.

Вошел Пётр Лагутин. Высоченный, глыбастый, встал перед Устином, как пророк, как совесть людская.

– Садись. Что у тебя? Хочешь спросить, почему я перекрасился из простого яйца в пасхальное? Не спрашивай. Отвечать нечего. Жизнь перекрасила.

– Да я не о том. Люди гудят, мол, хоть бы дал командир пяток часов на отпевание убиенных. Мол, пришел беляк, по-беляцки и делает. Может быть, разрешим похороны сделать по-старообрядчески?

– Ты солдат и прекрасно понимаешь, что секунда промедления – и ты труп! Хоронить, как солдат! Хоронить в братской могиле, белых в одной, красных – в другой. Ты знаешь Тарабанова, один раз его провели, второй раз не удастся. Кто ослушается моего приказа, прикажу расстрелять. Иди, Петьша, скажи это народу.

– Хорошо, товарищ командир, скажу.

Лагутин скоро вернулся. Бросил:

– Зовут пленные казаки, тебя зовут.

– Иду.

У амбара стояло до ста пленных солдат и казаков.

– Здравствуйте, солдаты! – тихо сказал Устин.

– Здра-жлав-господи саул! – рявкнули солдаты.

– Ну вот что, товарищи солдаты, я вас отпускаю домой. Да, да, пока сила на моей стороне, спешите. Но оружия вам не дадим. Оно нам нужно здесь, чтобы бить японцев, тарабановцев и прочую сволочь. Некоторые из вас меня знают. Вот ты, тебя я видел на фронте, ты шел рядом с Тарабановым.

– Так точно, товарищ командир!

– И тебя тоже видел в Хабаровске, когда вы хотели задержать поезд Гады, я был в нём. Знаете и то, что я воевал от первого дня до позавчерашнего на стороне белых. И пришел час, когда я понял, что за неправое дело воюю. Трагедия в том, что многие отряды белых по тем или иным обстоятельствам оказались вешателями и убийцами. Один из таких отрядов карателей я порубил и ушел в сопки. С ходу попал к партизанам, где нас не совсем ладно поняли, а вот здесь нас приняли. И каждому из нас ясно, что вину свою, если только она есть за нами, мы должны смыть перед народом кровью. Сегодня, а может быть, завтра я смою ту вину. Вам же говорю «до свиданья»!

– Постой, постой, командир! Как же «до свиданья», а кому мы скажем «здравствуйте»? Скажем, что мы были в плену у красных, нас отпустили, так Тарабанов нас тут же пустит в распыл. Скажет, лазутчики пришли. По его уму, кто хоть час был с красными, тот уже предатель. Нет уж, командир, ты нас того и этого, этого и того, от себя не гони. Красные тебе поверили, а ты нам поверь. Не подведем. Так я говорю, солдаты? – говорил фронтовик.

– Знамо, так, куда денешься, домой придешь – там смерть от своих же, к Тарабанову – тоже смерть. Э-э, умереть – так за народ, только кто тот народ, я до се не знаю. Все народом суют под нос, разберись поди.

– Вот мы-то и есть народ. Арифметика здесь проста: если поднялась вся деревня против Тарабанова, значит, это есть народ, – вставил Лагутин.

– Комиссар прав, солдаты. Будь Тарабанов от народа, то народ не прогнал бы его. Я принимаю вас, пойдете под команду Туранова, моего лучшего друга и опытного командира. Знаю по себе, что поверить трудно, но и не верить нельзя. Комиссар, выдать оружие, передать солдат Туранову. А вот и он. Туранов, вот тебе пополнение.

– Хорошо. Казаки, на коней. Солдаты, под команду Ромашки.

– Спасибо, командиры, – поклонился пожилой солдат. – Если бы не приняли, стал бы просить о расстреле. А уж драться будем, то это вы увидите. За доверие любому хрип перегрызем.

25

Полковник Сабинов получил хороший нагоняй от Розанова, снова вернулся в Ольгу, но уже на четырех пароходах. На этот раз он не стал гоняться за партизанами, захватил Ольгу, пошел гулять по окрестным сёлам. Головной отряд устремился за партизанами, которые начали отступать в сторону Серафимовки.

Партизаны, напуганные таким оборотом, в панике отступали. Белые взяли в плен двадцать партизан, среди которых было много китайцев и корейцев, воевавших на стороне красных. Захватили женщину. Всех подвергли страшным пыткам, затем добили.

С ходу вышибли партизан из Серафимовки, устремились в Широкую падь. Отряд Андрея Силова сделал засаду и долго сдерживал натиск белых. Меткими выстрелами из-за деревьев, камней, они сшибали беляков одного за другим. Но не удержались. Белые прорвались к хутору и подожгли его со всех сторон. Уничтожили «осиное гнездо». А дальше тайга. Партизаны разбились на мелкие отряды, нападали из засад, сами же почти не несли потерь.

Андрей Андреевич, когда белые отошли, вернулся со своим отрядом на хутор. Осмотрел пожарище, разрушенные гранатами кирпичные дома, снял кепку, перекрестился и сказал:

– Теперь никто не упрекнет нашу родову, что мы не пострадали за советскую власть. Чтобы снова все это построить, надо начинать с первого кирпича. Я же стар, мне хватит и таёжного зимовья. Пошли, отомстим за хутор, за обожженную землю.

И загремели выстрелы в горах. Отряд Силова шёл по пятам белых, выхватывая из их рядов одного за другим. Как только противник поворачивал на партизан, те тут же растекались по чащам. Снова собирались, снова били и били. Пока отряд белых не скрылся в Ольге под прикрытие пушек военных кораблей.

Прокоп Мякинин, внук Лариона Мякинина, помня завет бабушки, вёл по следам партизан отряды белых, чтобы отомстить Силовым за… Он и сам уже не помнил, за что – за что-то в прошлом. Засады, наскоки, удары, отступления. В тайге всё смешалось. В тайге неумолчно гремели выстрелы, звери спешили уйти за десятые сопки.

26

Макар Сонин склонился над толстой тетрадью, писал: «И пришёл он в виде огня, пришёл в крестах и медалях, в прошлом мой враг, а сейчас друг и брат, чтобы спасти людей наших. И велик он в храбрости своей, силен он в чистоте своей, не отверзя свое прошлое, которое назвал кошмарным. При этом же сказал, что и будущее будет таким же, ибо, как ни замаливай грехи, они не отмолимы, на страстном суде всё припомнится, всё зачтется. Но человек рождён жить в чистоте и безошибочности. Хотя, сказал он, я считал и до се считаю, что не ошибался я, а шел дорогой своей по велению души и сердца. А ежели того они велят, то нельзя сворачивать в сторону. Ибо двоедушник страшней любого открытого врага. Он есть срам, он есть грязь людская. Но пришел час, когда я внял другой зов, который показал мне иную дорогу, дорогу столь же кровавую, но дорогу праведную. И не принят я был, и поруган я был, но все в жизни должно познаться. Сейчас я на своей земле, ежели приму смерть, то не огорчится душа моя, а наоборот, возрадуется, ибо ничего нет легче и чище, как умереть среди своего народа за его поруганную честь. Ибо Тарабанов есть зло и жестокость. Я таковым не был. Убивал люд только в бою, казнил люд только за деяния преступные, каким их проникали мой разум и моя душа. И пусть народ мой простит меня, что я строг был, ибо на войне без строгости нельзя. Побеждает тот, у кого солдат покорен, верен своим идеалам. И мы простили его и духовно, и по-человечески, так и по вере нашей. Так говорил мне Устин. Вижу, что Туранов и Ромашка вернулись с разведки. Устин о чем-то спрашивает их. Аминь…»

– А теперь коротко. Значит, берёте этих под команду, доверьтесь, эти будут драться похлеще нас. Им, как и нам, другого выхода нет. Сколько идет японцев?

– За две сотни. Ведёт их знакомый мне по Владивостоку японец Осада. Тарабановцы с ними. Итого четыре сотни с гаком.

Подошел Пётр Лагутин. Он был черен от пережитого. Своими руками снял с деревьев отца и мать. Без отпевания похоронил их в братской могиле. Потом расхоронят по отдельности.

– Крепись, побратим. Опоздай я, такое могло случиться и с другими, а уж с моим отцом – это точно, – пытался успокоить Устин.

– Ладно, слова не помогут, душа и без них перегорит.

– Ну и добре. Собрать всех командиров ко мне, проведем короткое совещание. Японцы через четыре часа будут на том берегу Улахе, – открыл Устин военный совет. – Шибалов, ваши предложения.

– Мои предложения просты: не обороняться, а нападать. Первое, под Михайловской сопкой устроить сильную засаду. На высотке номер один поставить два пулемета, выставить заслоны из ста партизан. Именно партизан. На высотке номер два поставить один пулемет, бить перекрестным. Там тоже партизаны из числа охотников. Чтобы ни одна пуля мимо не прошла. Удар и отступление. Второе, перед подходом к Улахе конный отряд Туранова и пеший Ромашки нападает слева на колонну японцев и белых. Здесь будет дан настоящий бой. Партизаны, которые явно отступят перед натиском противника, ударят с тыла. Отряд Шишканова останется в резерве командира, займёт оборону на нашей стороне берега. Наши после боя отступают за Улахе, и здесь уже будем держать оборону, пока будут силы. Если их не хватит, то отступим в тайгу.

– А деревни бросить на съедение? – спросил Устин.

– Возможно, придется и бросить. Их четыреста, а нас пятьсот. Они солдаты, а мы всего лишь партизаны. В этом наша слабость.

– Предложения к плану? – спросил командиров Устин.

– Добрый план. Одобрить.

– Туранов, сколько у тебя конников?

– Восемьдесят настоящих рубак, остальные для видухи.

– Я тоже согласен с планом начальника штаба. В деталях обсудим на месте. Стройте нашу армию, и выходим. Алексей Сонин и Степан Бережнов займутся обозом. Я с ними уже говорил. Фельдшеру раскинуть в Ивайловке походный лазарет. Всё. С богом, товарищи!

Толстая, разношерстная, будто серая змея, двигалась колона партизан навстречу японцам и белым. Рядом ехали на конях Шибалов и Устин. Шибалов с грустью рассказывал:

– Все в этом мире ошибаются и влюбляются. Пошел за Колмыковым. Помогал этому недоумку побеждать. Взяли Хабаровск. Нет, чтобы по-доброму все начать, так начали с расстрелов. Первая ссора, вторая, третья. Бунт солдат, их сторону приняли американцы. Затем я влюбился, как мальчишка, в жену полковника. На балу, что устроил Колмыков в честь союзников, я ударил полковника. Дуэль. Убил. Прихватил его жену и бежал сюда. Арсеньев помог мне выбрать место. Мы ведь с ним раньше были знакомы, а позже встретились в Хабаровске. Он директором музея там был. Может быть, и сейчас там же. Осел я в тайге. Живем ладно. Солонцы перед домом. Изюбров бью прямо с балкона. Хлеб сею, коров развожу. Словом, стал настоящим фермером. Но не думаю оставаться в этой роли долго. Кончится эта канитель, займусь изучением биологии края, вообще буду жить наукой и тайгой, если позволят. А пока надо защищаться…

Над тайгой знойное марево, над тайгой тишина. Партизаны затаили дыхание, ждали подхода противника. Кто-то из молодых ребят смачно хрумкал сухарем.

– Не хрумкай ты, черт тя дери, услышат японцы, – побаивался Мефодий Журавлёв. Макар улыбнулся. Макар за командира на высотке номер один, на другой высотке Пётр Лагутин. Всего два фронтовика. Остальные же не обстреляны и не обучены. Оба командира напряжены. Оба побаиваются, что ребята не устоят и побегут. Особенно молодежь безусая, хоть по виду и задиристая.

Проехал на конях смешанный разъезд: японцы с русскими.

– Ну, Господи, благослови! – размашисто перекрестился Мефодий Журавлёв и начал поудобнее прикладываться к винтовке. – Глаза чтой-то слезятся. Старею.

Распаренные жарой японцы и конные казаки густо шли по тракту. Макар припал к пулемету «гочкис»[75]75
  Пулемёт «гочкис» – французский пулемёт, изготавливался фирмой, которая была основана американцем Бенджамином Гочкиссом.


[Закрыть]. Поднял руку и коротко скомандовал:

– Огонь!

Посыпалась листва с деревьев, вспуржилась пыль на дороге, раздались крики, стоны. Но японцы и белые не однажды бывали в таких переплетах, враз рассыпались, повели ответный огонь. Им в спину ударил пулемет Петра Лагутина, его партизаны били на выбор. И, казалось бы, после такой пальбы от этой колоны не должно было остаться и человека. Но нет. Японцы разделились на два отряда и повели наступление на высотки. Более того, Тарабанов бросил своих казаков в тыл Макару Сонину.

– Эко дело, – ворчал Журавушка, – ить ни одна моя пуля мимо не ходит, а они почти не убывают.

Застучали со стороны японцев пулеметы, пули секли кусты, рвали землю. Застонали, закричали раненые, партизаны дрогнули. Начали откатываться. Скоро побежали.

– Назад! Стрелять! – кричал Лагутин.

Но многие забыли как стрелять, бежали, как испуганные медведи, ломая все на своем пути. А тут еще Тарабанов ударил сбоку. Началась паника. И, чтобы не оставить людей без головы, побежали за ними и командиры. В одном из ложков, куда все должны были собраться, сбились перепуганные партизаны. Лагутин спокойно заговорил:

– Товарищи, в первом бою такое почти с каждым случается. Но вы должны помнить, что та пуля, которая прогудела над ухом, уже не ваша. Ваша та, которую вы не услышите. Вот мы с Макаром, ведь мы прошли сотни боев, а живы. Судьба так порешила. Потому давайте отдышимся да бегом на те позиции, какие нам указали командиры. Присядьте. Много ли раненых? Пять человек. И все на ногах. Один убит. А посмотрите, сколько мы навалили беляков и японцев на дороге! Наша сила в том, что мы навязываем бой там, где нам выгодно. Если так же будем бить, то, пока японцы и беляки дойдут до Ивайловки, и половины не останется. Отдохнем – и снова в бой. Ударим с тыла.

Осада и Тарабанов разгадали маневр партизан. Осада оставил взвод, чтобы прикрыть себя с тыла, сам же ринулся в долину. Здесь их встретили конники Туранова, пехота Ромашки. Завязался кровопролитный бой. Туранов схватился с тарабановцами, Ромашка – с японцами. Бой шел по всем правилам. Устин напряжённо следил за боем, ждал подхода Макара и Петра. Но они не подошли. Было слышно, как в сопках строчили пулеметы, гремели выстрелы, рвались гранаты. Выругался:

– Черт! Сорвали операцию! Лагутин, ну навались же!

Но Лагутин не прорвался в тыл противнику, отступил в сопки. А тут, – вот этого никак не ожидали ни Бережнов, ни Шибалов, – с сопок с ревом, с матюжиной вывалилась банда Кузнецова и Хомина. Они объединились и ударили по партизанам с тыла. И началась сеча, какую нечасто приходилось видеть даже Устину Бережнову. Туранов, зажатый с двух сторон тарабановцами и бандитами, вместе с друзьями рубился насмерть. И те, кто перешел на сторону красных, рубились тоже последний раз в жизни. Это понял Устин, это почувствовали Шибалов и Шишканов.

Японцы превосходящими силами навалились на пехоту Ромашки. Начали теснить к речке. Падали от штыков и пуль один за другим фронтовики. Устин увидел, как подкосились ноги у Ромашки и он начал падать на спину. Японец подхватил его штыком и пригвоздил к земле. Ромашка – конник, эх, зря его поставил командовать пехотой Устин! Устин застонал, закрыл глаза, до боли сжал зубы, чтобы не закричать. Турановцы, зажатые со всех сторон, отбивались. Но видно было, как из этой гущи вырывались кони без всадников, или бешено мчались с всадником, ноги которого запутались в стременах. Не выдержал Устин, да и понял он, что таким боем не руководят, в таком бою дерутся, крикнул:

– Иван, руководи боем! – вскочил на Коршуна, следом за ним бросились на коней десяток бывалых конников, что оставались в резерве Устина. Перемахнули обмелевшую речку и с ходу врезались в этот жуткий ком из человеческих и конских тел. И пошел гулять, работать саблей и маузером.

Степан Алексеевич Бережнов тоже упал в седло и сильный Игренька понёс его в бой. Только у Степана вместо сабли была дубина. Орал:

– Держись, сын!

За Степаном Бережновым бросился Алексей Сонин и еще с пяток отчаянных стариков.

А тут и лагутинцы, что несколько минут назад бежали очертя голову от японцев, ринулись с сопок, смяли заслон, покатились в долину с ревом, стреляя вверх.

– Валерий, веди своих! Вперед, за мной! – тоже бросил руководить боем Иван Шибалов, первый влетел в речку, где вплавь, где бродом перешел на другой берег. Следом остальные, еще запасная сотня. План операции нарушился, но иначе было нельзя.

И подались к сопкам японцы. Нет, они не бежали, обученные убивать, они стройно отступали. А когда оторвались от этих ошалевших партизан, залегли и ударили из пулеметов. Ударили по красным и белым. Что им? Те и другие для них чужие люди.

Ком начал распадаться. Бросились под защиту леса партизаны, метнулись под берег тарабановцы и бандиты. Сам же Тарабанов отчаянно закричал, пустил своего коня по тракту. Следом Устин. Он вскинул свой боевой маузер и трижды выстрелил. Тарабанов скатился с коня и запутался в сочных травах. Убит. Устин повернул коня в забоку. По нему строчил пулемет, но он будто не слышал ни этого татакающего стука, ни воя пуль. Перескочил речку, где уже собралось большинство партизан. Снова взял в руки руководство отрядом, приказал отступать. От его отряда, того боевого отряда головорезов, не осталось ни одного человека. Погиб и Туранов. Партизаны же почти не понесли потерь: десяток убитых, два десятка раненых, в основном погибли фронтовики.

Отступили. Устин остановил Коршуна, привалился головой к дереву, навзрыд заплакал. Отвернулся, глотая слезы Шибалов, поник головой Лагутин. Плачет солдат. По своим друзьям плачет. Вытер слезы сказал:

– Простите, погибли самые верные друзья. Тысячи верст войны я с ними прошел затем, чтобы они погибли от рук бандитов и японцев… Тысячи дум, тысячи боев… – Устало опустил голову.

Каменка укреплялась, ощетинилась винтовками, пулеметами. Но Устин Бережнов уже не командовал. Он отрешенно ходил по деревне, походка вялая, взгляд отчужденный. В полдень приказал собрать командиров. Медленно с горечью проговорил:

– Я ухожу в тайгу. Можете назвать меня предателем, белым, но больше я не воин. Сгубил друзей, новых искать поздно. Еще и устал от войны. Так устал, что не хватит сил и сабли поднять. Тятя, прикажи седлать Коршуна.

– Хорошо, сынок, прикажу, – болезненно повел плечом, сабля белого стесала мясо с плеча. Но он не бросил боя и, когда у него вышибли оглоблю, стрелял в упор из револьвера. Сонин тоже отличился, расстреливал из винтовки бандитов и белых. – Ты воевал, сын, а я булгачил народ, да всё не в дело. Тарабанов вставил мозги через задницу. Теперь вот тоже больше не воин.

– Ты, Устин, должен остаться, должен отомстить бандитам за смерть своих боевых друзей, – с запалом заговорил Шибалов. – Я ведь тоже устал от войны.

– Придет час – отомщу. И остался бы, будь живы друзья. Не по силе взяли ношу, вот и надорвались. А как дрались вчерашние тарабановцы! Вот вам ответ, Валерий Прокопьевич, ответ на вопрос, надо ли верить людям. Не все завиновачены. Тарабанова я убил. Придет час, буду бить и других. Прощайте!..