Текст книги "Распутье"

13

А в Горянке тихо… Так тихо, будто эти люди живут в глубоком колодце, куда не доходят даже отзвуки отдалённой жизни мира. Хотя нет, вчера прибыл из Каменки гонец Арсё, который рассказал старикам и Саломке о том, что творится на белом свете. Власть большевиков пала. Из тайги вышел Коваль, с помощью староверской дружины сбросил остатки большевиков и полностью утвердился в земстве, снова начал насаждать свободный анархизм. Но, насаждая анархию, где должно быть всё чисто и свободно, Коваль схватил трех земцев из числа сочувствующих большевикам и расстрелял их.

– Да провалитесь вы все пропадом с вашими войнами и расстрелами! Скажи, Арсё, есть ли письма от Устина? – со слезами в глазах затаенно ожидала ответа Саломка.

Арсё долго рылся в своей охотничьей сумке, где хранились патроны, гильзы, разные принадлежности, испытывая терпение Саломки. Проворчал:

– Совсем память худой стала, как пересушенный туесок: что ни лей – всё вытекает. Думал, нету тебе письма, кажется, есть письмо, еще разные газеты.

Саломка выхватила толстое письмо из рук Арсё, прижала его к груди, побледнела. Побледнела от волнения, что же написал Устин? Как он там? Ведь за все эти годы тревог и ожидания не было от Устина по-человечески доброго письма, были лишь сообщения, что награжден тем-то, воюю там-то и ни слова любви или привета. Будто писал чужой человек, просто товарищ, который пишет в силу сложившихся отношений. Бросилась к речке, упала на прибрежный пригорок с густым запахом земли, трав, цветов. Долго, долго не вскрывала письма. Вскрыла и задохнулась от первых же слов.

«Прости, милая Саломка, я так был подл и нечестен к тебе. И только сейчас, сию минуту, когда пишу тебе эти строки, понял, что нет у меня ближе, любимее человека, чем ты. Кругом кровь, подлость, измена… Только ты, ты мой островок доброты и счастья, всё так же остался верен мне. Здесь же никому верить нельзя. Сказать честно, то я ладно запутался. А как выходить из этой путни, сам не знаю. То мы ставим одно из правительств, то своей же рукой сметаем. Все пишут и кричат о революционной демократии, а все до единого сволочи. Все зовут за собой народ, а все до единого тот народ ненавидят, играют им, как пастух на дудке. То меньшевики, эсеры (Вологодский, Марков, Патушинский и иже с ними) отнимали земли у владельцев, передавали их крестьянам, теперь, боясь тех же владельцев, всё возвращают обратно. А вот что сказал на днях мой друг – генерал Гада: “Мы стояли и будем стоять на страже демократии и ее завоеваний. Но здесь мы снова видим диктатуру единоличников-правителей, которые путем измены и нашего мятежа навязывают народу свой режим, как это делали большевики. И мы, мы сделаем всё, чтобы снова восстановить демократию, которой, может быть, еще и не было, но она будет. Считаем кризис власти неразрешенным, потому с этой глупорежимной сибирской демократией пора кончать”.

И мы с ней кончили. Всех депутатов съезда Учредительного собрания арестовали в Челябинске и отправили в город Шадринск, пусть посидят в тамошней тюрьме и подумают.

Но ты прости меня, я знаю, тебе эта политика, эта вся возня не к делу. Ты ждешь меня, и я спешу к тебе. Пока не могу добраться, но Гада мне обещал, что скоро, и очень скоро, мы будем в своих краях, если ещё не случится какой-либо заварухи… Я люблю тебя. Это я понял по тому, что начал тосковать по тебе…»

– И за это спаси Христос, что через столько лет начал тосковать, – грустно улыбнулась Саломка.

«Письма мне не пиши, все равно они не найдут меня. Целую многажды раз и спешу к тебе. Твой Устин. 14 июля с нарочным».

Над Сихотэ-Алинем благодатный август, первозданная тишина… Тихая тоска в сердце Саломки. Устала она от одиночества. Добро, хоть баба Катя вернулась. Окончательно разругалась с Бережновым, оставила заполошного супруга Алексея Сонина, решила уйти от мирских дел и жить спокойной жизнью. Да и дочку стало жаль: одна-одинешенька сидит в тайге, ждет Устина. Он, перевёртыш, всё воюет и воюет. Когда же мир? Вот такой, что завис над таежной благодатью.

А Арсё уже пытала баба Катя:

– Так на чьей же стороне Бережнов Степан Алексеевич? А?

– А черт его разберет, на чьей. Пока были большевики, был на их стороне, пришли белые, стал работать с Ковалем, секут и порют всех без разбора, кто хоть чуть держался стороны Шишканова и Лагутина. Все оборзели, озверели.

– А как мой старый дурак?

– Собрал отряд своих и ушел в сопки. Был маленький бой с бережновцами. Наших побили, немного ранили, немного убили. Ранен Журавушка, Исак Лагутин. Вот я и приехал за тобой, чтобы лечить раненых ехала.

– Провалитесь вы пропадом! Как подрались, так и вылечивайтесь. Неймется вам. Мало, что вся Расея в драке, так еще вы! Не поеду, так и передай старому, что не поеду. Дочка, ожидаючи Устина, уже тоской изошла.

– Может, поедешь? Шибко плохо Журавушке. Больно ему. Пуля раздробила ребра, хватила руку, ранила ухо. Весь в крови, сам не свой, нас не узнаёт.

– Черт раскосый, вечно ты заходишь издалека, так бы и сказал, что родненькому Журавушке плохо. Саломка, и где ты? Живехонько седлай коня, я пошла подбирать снадобья. Да винчестеришко мой достань, мало ли шалопаев-брандахлыстов счас по тайге шастает. Живо! Себе тожить седлай Каурку, свой винчестер прихвати. Так веселее будет. Без работы да с нудьгой можно и душу убить. Живо! Не стой, выводи коней из конюшни! – зашумела баба Катя.

Степан Бережнов рычал и ревел. О подходе крупных сил партизан ему донесли разведчики. Казалось, что уже всё, метания кончились, что власть в его руках. Но ее снова могут отобрать. С такой силой, где-то в триста дружинников, не устоять перед партизанами и бывшими красногвардейцами (Советы распустили их отряды, не устояв перед превосходящей силой белогвардейцев и интервентов).

– Что будем делать, Коваль?

– Ты больше меня знаешь, что делать и как делать. Снова будешь хороводиться с большевиками, тебе такое с руки.

– Было с руки, теперь не с руки! Не будь тебя, могло случиться иначе. У тебя на поводу шел.

– Тогда, господин главнокомандующий всеми таежными дружинами, будем воевать. Драться с партизанами, с большевиками. Дураку ясно, что их власть уничтожена, знать, недолог час, когда уничтожим и остатки. И хватит вам мотаться! Большевики – наши враги. Даже малое заигрывание с ними – уже предательство, – заявлял, как с плеча рубил, Коваль, расхаживая по горнице в широченных галифе и френче, поскрипывая хромовыми сапогами. – Значит, борьба, и борьба до конца!

– Да, запутала меня эта борьба дальше некуда. Случается и такая думка: а уж человек ли я? Не посланный ли я дьяволом на землю, чтобы творить зло людям, а ещё большее себе. Запутался в бесчестъе.

– Вот когда окончательно победит анархия, тогда всё встанет на свое место. Мы с вами будем героями не одного дня, а на века, на все времена, потому что анархия может дать людям всё. Никакие другие партии этого не дадут. Только наша партия будет добиваться полного раскрепощения народа от разных запретов, тем более от диктатур. Будем воевать со всеми, кто за диктатуру, будем вместе с теми, кто за свободу.

– Как же ты отличишь свободу от диктатуры? Мы тоже не столь уж много дали людям свободы, кое-кого и в распыл пустили.

– Для дела всё можно. А диктатуру от анархии, то бишь свободы, легко отличить: большевизм – это диктатура, царизм – тоже, приход интервентов на нашу землю – это тоже насилие и диктатура.

– Так с кем же нам воевать-то? – взмолился Бережнов.

– Воевать будем с белыми, красными и иноземцами.

– И как же мы будем именоваться?

– Анархистами. Большевики – красные, белые – белые, а мы будем зеленые.

– Проще сказать, бандиты.

– Бандиты – это партизаны, потому что они наши враги. Мы будем партизанами, а красных партизан будем звать бандитами.

– Экая путня.

– Да нет же. Пусть нас хоть как зовут, но когда будет наша власть, то мы себя сумеем возвести в мученики и герои. Неужели ты не поймешь того, что у кого власть, тот и герой, тот и праведный человек!

– Путаный же ты человек, Коваль! Зря ты это все затеял. Живи ты в дружбе с большевиками, может, и я недолго бы попрыгал, мне ведь Шишканов ближе и понятнее, чем ты. Ну ин ладно. Шишканов и другие большевики измены мне не простят. Воевать так воевать. Высылай, да живо, заслон на Михайловскую сопку, там и дадим бой партизанам.

Коваль отдал приказание выслать разведчиков в сторону Михайловского перевала, стал готовить дружину к бою. Воевать им было с чем: на триста дружинников приходилось десять пулеметов и неограниченное число патронов. Кузьма Кузьмин через посредство засланных в город дружинников не пожалел оружия для земляков, хотя содрал за всё чистым золотом. Пришлось раскошелиться «главнокомандующему» и другим богатеям, не обошло это и Хомина, который тоже был с ними заодно. Скоро вернулись разведчики, донесли, что в эту долину движется несметное число вооруженных людей.

– Ну, сколько? – рычал на Красильникова, ставшего командиром разведки, Бережнов. Это он поставил Красильникова командиром, решил, что хватит мужика держать в черном теле.

– Может, мильен, а может, тыща!

– Дура! Сравнил мильен с тыщей! Пересчитать!

– Ну, словом, сидели мы на сопке, – глотая слюну от страха, говорил Красильников, – гля, а они идут, тропа будто живая ползет и ползет. Гля на тракт, а там тожить люду, как мурашей. Вот и чесанули мы назад, чтобыть вас упредить.

– Так сколько же их?

– Тыщ сто аль двести, – чуть поубавил Красильников.

– Коваля ко мне! Ну вот что, Семен, уходим в тайгу. Созывай командиров, соберем дружину – и в тайгу. Дурни, на худой час не построили баз. Ну ничего. Лето – всё успеется.

Собрались насупленные и напуганные извещением командиры отрядов. Степан Бережнов отдал распоряжения, предостерег:

– Приказ таков: всех коней под сёдла, на каждое седло по два мешка муки, разной едомы; брать с собой топоры, пилы, но главное – оружие. Уходим далеко, но не настоль надолго. Строим базы, как это сделал Сонин. И у врагов можно учиться. Затем из тех баз будем выходить и тревожить врагов наших. Их же у нас боле, чем у моей Жучки блох. Бьём красных, бьём и белых. Те и другие недолговечны. Долговечна свобода и наша староверская анархия. Все по местам, будьте готовы к отходу.

– Сколько же коней брать? – подал голос Кузнецов. Он, пригретый Ковалем и Бережновым, пришел в деревню и влился в дружину.

– На каждого человека по два коня.

– Где их взять?

– Я понимаю тебя, Кузнецов. Тебе хотелось бы пограбить бедняков. Запрещаю! Хомин даст, Вальков даст, мои кони – это наши. У всех, у кого есть, – брать. Но только у тех, кто с нами. Бедных не трогать, чтобы лишний раз показать, что мы не диктатура и не насильники. Что большевиков расхристали, то в дело. А начнем грабить, знать, обозлим люд, при случае и спастись будет негде. Я лично все отдаю на эту войну, чтобы ничего не досталось партизанам-бандитам, что не смогу, то раздам беднякам. Их и так кто только не обманывает.

Бережнов на словах-то почти все отдал на войну, на деле же приказал сыновьям седлать коней, вьючить на них все, что можно увезти, и уезжать в Горянку. При этом сказал:

– Как бы мы ни воевали со сватом, но бабы и дети наши – не враги. Придёт час, и со сватом снова будем друзьями. Стройте дома, обживайтесь, а я пока тут помечусь. Раз хочет того душа, чего же ей перечить. Все решено, и навсегда. Вы не воины, потому души ваши хлипки.

Кое-кто намекнул, мол, неладно делаешь, Степан Алексеевич, что сыны не в дружине. Есть целыми семьями и даже с бабами ушли в дружины. Ответил:

– Сыны супротив меня, моих дел. Влейся они, так в дружине будет три врага лишних. И эти трое смогут сделать больше, чем сотня. Аминь.

Журавушка метался в бреду. Баба Катя и Саломка врачевали его: поили травами, лечили раны. Оклемался, открыл глаза. Узнал Саломку, тихо улыбнулся, а под сердцем стало тепло, тепло. Вот и ответ на все вопросы: почему и отчего не женат Журавушка. Да всего лишь потому, что он любил и любит Саломку, и только Саломку. Но разве мог он, побратим Устина, посягнуть на честь Саломки? Если бы посягнул, то, как он однажды признался Арсё, после этого пустил бы пулю в лоб. Не смог бы смотреть в глаза другу и побратиму. А любить – не заказано. Люби, но будь ещё и человеком. Тронул ее теплую руку, придержал чуть дольше, чем можно было бы, со вздохом отвернулся.

– Как твои дела? Болит? – участливо спросила Саломка.

– Теперь уже почти не болит.

Горели костры у приземистых зимовий, что густо прилепились у сопки. Менялись дозорные, уходила разведка и в день, и в ночь. Вернулся из глубокой разведки Арсё, доложил Сонину, что бережновцы сматывают удочки. Идут крупные силы партизан. В лагере радостный переполох. Сонин отдал приказ немедленно готовить отряд к выходу из тайги, делать носилки для раненых.

А Бережнов, не зная точного местонахождения отряда Алексея Сонина, повел отряд именно туда, откуда выходил Сонин. И вот произошла полная комизма и трагизма встреча на перевале. Сонин по своей оплошке не послал дозорных вперед. Ни Сонин, ни его разведчики не ожидали такой встречи. Просто шли скопом, шумно переговаривались, смеялись, радовались, что скоро будут дома, среди своих. Да и Бережнов тоже прохлопал ушами. Отряды столкнулись нос в нос. От неожиданности все замерли. Никто не схватился за винтовку, никто не попытался начать бой. Одни шли домой с улыбкой на губах, другие удрученные и понурые. Встали кони, встали люди. Кони потянулись мордами друг к другу. Им враждовать не с чего. А люди… Да и людям, если хорошо разобраться, тоже враждовать не стоило бы. Но…

Бережнов и Коваль, что шли впереди отряда, топтались на месте. Коваль было схватился за маузер, но его выбил из руки Бережнов, мирно оказал Сонину:

– Иди, сват, посидим рядком да поговорим ладком.

– Можно и поговорить. Да и подумать бы тебе не мешало: то мы друзья, то враги…

– Сказ не об этом. Ты уж там за нашими присмотри, чтобы изгала над ними не было. Ладно?

– Да уж ладно. Будто вы над нашими изгалялись, с чего же мы будем?

– Да всякое может быть…

– И какой черт нас несет в тайгу-то? – прозвучал чей-то бас.

– Это надо командиров спросить! – раздался звонкий голос.

– Баста! Бережнов и Коваль затевают смуту, а мы корми себя гнусу. Зачем? Супротив кого идем? Супротив своего же народа. Вона, мой брательник Никишка, он с Сониным, вона мой племяш Алёшка – тожить с ним, а я что, обсевок? Прощевай, господин главнокомандующий! Робя, у кого есть голова на плечах, тот пошли до дому. Будя нам жить в бегах. Я не знаю, чья возьмет, но одно скажу, что дела наши неправедны, потому как анархизма мне непонятственна. Ежели она понятственная командерам, то пусть они ее и защищают. Ходи, кто хочет мирно жить с нами, – орал сивобородый мужик.

И дружина Бережнова, которую он растил и пестовал годами, нередко подкармливая, кому было туго, враз распалась. Большая часть откатилась налево, остальные остались справа. Тут-то и схватились люди за винтовки. Мирного разговора не получилось. Но и выстрелов не было слышно, люди расходились, пятясь задом друг от друга, кто-то запинался за валежины, падал, снова вставал, пятился. Неожиданно и непонятно почему дал залп кто-то из двадцати, пришедших с Кузнецовым, которого ждал за перевалом с отрядом Юханька. Несколько человек со стоном упали, покатились, орошая чистую зелень и цветы кровью. Дали ответный залп и сонинцы. Там тоже стон и крики. Разбежались.

С обеих сторон по пять человек убитых и до десятка раненых. Убитыми оказались бывшие бережновцы. Враз вражда разделила людей, и будет она теперь до последнего издыхания. Да и братья, и сестры будут мстить за убитых.

14

4 сентября, под звуки оркестров и фанфар, осыпанный цветами, встреченный хлебом и солью, вступил в город Хабаровск еще один правитель земли русской – атаман Колмыков, опора и надежда белой рати. Низкорослый, юркий, чем-то похожий на хищного хорька, восседал он на белом коне, сохраняя при внутреннем напряжении лихой вид. Черт их знает, орут, осыпают цветами, по которым, цокая подковами, мягко ступает жеребец, но возможно, вместо цветов бросят и бомбу. Колмыков при содействии интервентов захватил власть в городе. Он-то понимал, что это вовсе не значит, что он победил большевиков. Большевиков победить – это не в деревне выпороть мужиков, которые ради жизни безропотно ложатся на лавки. Брал себя в руки, приободрялся. Как наполеончик, преисполнен сознанием собственного величия, тоже черняв и тщедушен, чем черт не шутит, возможно, ему и придется играть роль освободителя России от большевизма. С наигранной улыбкой посматривал на горожан. Но в глазах тревога. Ее не спрячешь. Если бы вот так же его встречали рабочие и крестьяне, а не эта мещанская публика, тогда можно было бы во всю ширь улыбаться. Это не борцы, не герои, один из сотни, если не меньше, возьмет в руки винтовку. Он сам из той же породы, знал цену мещанам. Но пока с него хватит и того, что мещане гнули перед ним спину, угодливо улыбались. Давно о таком триумфе мечтал Колмыков. Вот бы сюда генералов Хахангдокова и Брусилова! Посмотрели бы, кто защитник монархии и России. Есть слушок, что Брусилов перешёл на сторону красных. Все может быть. Генерал боевой, но если слух верен, то честь дворянина порушил. Расстрелял бы его, и рука бы не дрогнула. Да и отвыкла она дрожать, когда дело доходило до расстрелов. В бою ещё, бывало, дрогнет от страха быть убитым. А там, там жертвы безопасны, как связанные овцы. Все ему покорны… Нет, не все… Что-то Иван Шибалов стал косо посматривать, перечить атаману. Надо присмотреться. Но не спешить. Умным штабистом оказался, по его планам не раз были биты красные. И если так пойдет, то и до Москвы можно добраться. Надо Шибалова как-то пригреть. Но как? Протестует против необоснованных расстрелов. А когда их обосновывать? Когда разбираться, кто из них коммунисты, а кто из них монархисты. Вали кулём, потом разберём…

Далеко заносили раздумья атамана, чуть закрыл глаза и уже видел себя в Москве, где вот так же осыпает его цветами толпа на Красной площади.

…И все же Иван Шибалов – враг, лютый враг, затаил злобу, не унять. Да и плохо стал работать. Понизить в звании, должности? Но, кажется, его меньше всего тревожит и звание, и должность. Но почему, ведь он тоже человек? Неужели не хочется стать генералом? Смешны люди в своей бескорыстной любви к России. Что Россия? Главное, быть в этой России значимым человеком, жить и властвовать! Держать Россию в своих руках. Остальное идёт от глупости…

Гремит медь труб, теплый ветерок тянет с сопок. Пенится жёлтой волной Амур. На тополях жухнет листва. Вянет осень. А кругом бело от женских платьев. Ах да, они же встречают белого атамана, поэтому оделись в белое. Встречают спасителя России. На всех колокольнях гудят колокола. Хорошо гудят, «переговариваются». В церквах идут молебны в честь него, атамана Колмыкова. Он, и только он, должен спасти Россию от красной заразы, от хамья, от отребья. Распирает грудь, что-то тяжело дышать. Но надо дышать, чтобы всё рвать с корнем, бить, душить, стрелять.

И первый расстрел, которым руководил поручик Зосим Тарабанов. Посмотреть на расстрел собрался обыватель, который любил посидеть в ресторане «Чашка чая». Обреченными были мадьяры-оркестранты, что играли для тех же мещан заказные вальсы и танго. Залп карателей, брызнула кровь, подкосились колени, обыватель охнул и бросился бежать прочь, подальше от этой крови и кошмара.

Вслед ему ржал и кривлялся Тарабанов:

– Ха-ха, от первой кровишки бежите? Погодите, скоро и вас туда же, в Амур, навсегда! Мадьяр докалывали штыками, бросали с обрывистого берега.

Первая экзекуция, прямо скажем, была неудачной. Своей жестокостью многих оттолкнул от себя атаман. Ну и хрен с ними. Город жил, город живёт. Открыты рестораны, магазины, вино рекой. Все-таки прекрасно чувствовать себя властелином! Один взгляд – и нет человека, одна улыбка – и человек уже под небесами, не выше, конечно, Колмыкова, но уже рядом с ним. И всё же люди – букахи-таракахи. Как они ползают, как заискивают, чтобы получить в подарок ту улыбку! Тьфу! Но и без них нельзя, сам ведь тоже человек. Не стать бы самому букахой. Но уж никто, никогда не забудет то четвертое сентября, когда Колмыков вошел в город. Никто не открестится, как те же меньшевики, эсеры, кадеты, монархисты, что их не было на встрече. Все были. На страшном суде со всех спросится. Ишь ты, хитрецы большевики, передали власть профсоюзам! Дураков нашли! На что надеялись? Думали защитить народное добро и национальные интересы? Дозащищались. Все в тюрьмах. Да что в тюрьмах, большая половина уже в могиле.

Надо думать, как идти дальше, строить планы разгрома большевиков во всей России. Но что-то Колмыкову не думалось. Умишка не хватало. За него думали другие. Как бы там ни было, нет ни Уссурийского, ни Забайкальского фронтов. Жаль, конечно, что Амурская флотилия в руках не Колмыкова, а японцев. Черт! Как они ненавистны ему, эти самураи!

А ненавистны были царьку японцы и другие иноземцы потому, что в присутствии них Колмыков терял всякую власть, делался той же букахой-таракахой, что и простые смертные. С ним особенно не церемонились. У него не просили, ему приказывали. А он уже за несколько дней отвык выслушивать приказы. Зло кусал губы, но вовремя успевал улыбнуться, отдать честь. Думал Колмыков: «Погодите, дайте срок, мы с вами поговорим иначе. А тут еще Тарабанов свирепеет. До того дошел, сукин сын, что вчера заподозрил двух офицеров в большевизме и без указания атамана расстрелял. Они такие же большевики, каким был и я. Американцы, сволочи, многих берут под защиту, играют в демократию. Будет час, всех демократов выметем метлой из России». Но пока приходилось угодливо улыбаться и кланяться…