Текст книги "Распутье"

6

Макар записал: «И была глупа и смертельна стрельба. Кого восхотели убить? Бережнова! Так он, даже я стал верить, Макаром Булавиным от всех пуль заговорен. От снарядов только будто забыл его заговорить Макар. Натворит бед Устин, ежли его будут имати. Многих унесут его пули в могилу.

Контрабандисты принесли кучу газет. Волочаевские бои покачнули трон Меркуловых. Всюду проходят крестьянские съезды, где мужики в один голос трубят, чтобы уходили прочь японцы и вся нечисть, что еще сидит на нашей земле. Снова разбегаются и переходят к красным белогвардейцы. Японцы ищут нового правителя. Этот уже пережил себя. Был Меркулов со своим братом – и нет его. Партизаны всюду хлещут белых и интервентов. Особливо много их скопилось в Ольге, Сучане. Партизаны даже стали приходить в город, сделают бучу – и снова уходят в сопки. Вот дела! Летят поезда под откос. Взрываются мосты. Армия ДВР наступает. Только я мало верю, что это просто армия ДВР. Это обычная регулярная Красная армия, которую называют Народно-Революционной. Но если надо для дела, можно и так.

Наши строго наладили службу на тропе. Акиму с Митькой задали порку. Счас стоят на часах по трое. Да и второй конец тропы взяли под надзор. В деревне тоже кто-то стоит на часах, чтобы увидеть упреждающие дымы и ударить в било. Ведь все мы знаем, что Устин живьём не дастся, значит, снова пальба, смерть, а все это на нас падет. Хорошо, попался такой комиссар, будь другой, то давно сгорели бы мы в своих домах. Аминь…»

В деревне обычные будни, если посмотреть со стороны и не вникнуть в ее жизнь. Но она живет напряженно. С сопок высыпала банда Кузнецова. Эти не шли по тропе, поэтому застали деревню врасплох. Хоть и было в той банде двадцать человек, но для этой деревни уже сила, и против двадцати долго не устоять. А если и устоишь, то банда уйдет в сопки и может навалиться бо́льшим числом. Устин хотел было дать отпор банде, но старики вразумили:

– Ни красные, ни белые нас не тронут, они будут ловить вас – кого считают бандитами. А кузнецовские не посмотрят ни на что, и если не сегодня, то завтра спалят нашу деревню и перебьют нас. У этих никакой души нет. Потому принимаем, как подобает. Что ни спросят – даём. А ежли ты хочешь схлестнуться с этой бандой, то милости просим в сопки, и там своди́те свои счеты.

Устин сдался. Даже снизошел до разговора с Кузнецовым, который не знал, что трое из его банды были убиты Бережновым. То был откровенный разговор опытного старого бандита с солдатом.

– Будем честны, Устин. Ты убил Коваля. Но я тебе его прощаю. Весь этот анархизм – чепуха. Просто мне нужен был стяг, чтобы держать под ним народ. Без него и мне не устоять, и народу не за что держаться.

– Проще сказать, кого-то надо чем-то дурачить? – усмехнулся Устин.

– Все дурачат. Я что, хуже других?

– Слышал я, люди говорят, что ты дурак, а ты, оказывается, не без ума человек, – даже чуть удивился Устин.

– Будь я дураком, то давно бы прихлопнул меня Шишканов. Вот Хомин – тот дурак, тот на всё бу́ром прёт, как медведь. Большевиков ненавидит, ажно зубами скрежещет.

– А ты?

– Я? Я просто бандит. Кого люблю, кого ненавижу, честно сказать, и не знаю. Знаю одно, и ты тоже об этом знаешь, что буду драться, как и ты, пока не убьют. Мне ведь податься некуда. За границу – а что я там не видел? Даже если победят белые, то и у них я буду чужим.

– Отверженным, как сказал бы Макар.

– Может быть, и так. Вот и предлагаю тебе тоже пойти с нами и драться до той поры, пока рука винтовку держит. Думал, что анархизм Коваля меня спасет, но давно понял, что это игра на дураков. Пошли, у меня не пропадешь.

– Сколько ты уже народу загубил?

– Не считал. Но если сравнить меня с Безродным, которого возвели в ранг великого бандита, то он против меня будет сморчком.

– И не жаль тебе, что ты за счет смерти своих дружков уходишь сам?

– А кого жалеть-то? Ведь это наполовину трусы, предатели, пусть их гибнут.

– А ты?

– Что я? Я – бандит, главарь банды. Без главаря банда развалится. Только мною и дышат.

Устин невольно потянулся к маузеру, что торчал за поясом, но тут же опустил руку. Кузнецов заметил это движение, сказал:

– Значит, тянешься к маузеру? Зря. Я ведь не посмотрю, что ты герой, что ты солдат, фронтовик, прихлопну, как муху, и был таков. А успеешь убить, то сгорит тотчас же ваша Горянка. Хочу предложить тебе службу в моем партизанском отряде. Не хочешь? А ведь мы с тобой в одинаковом положении. Не будем ссориться, время покажет. Хватит и того, что ты снова против красных. За это всё прощаю. Ладно ты их тут пошурудил, вся тайга гудит, – криво усмехался Кузнецов. – Убить тебя я мог бы, но хочется досмотреть, чем же ты кончишь. Ведь должен же ты найти свою тропу или могилу.

– Должен. Но хочу досмотреть, чем и ты кончишь. А теперь попрошу вас взять у нас все, что вы бы хотели, и что бы мы могли дать, и уходите из деревни.

– Уйдем. Уважая твою храбрость, силу, уйдем. Хотя так и хочется нашу братию пощекотать. Раньше-то с ними был. Руки чешутся.

Кузнецов ушел. Деревня снова замерла и затаилась. Людей не хватало, чтобы выставить дозоры вокруг деревни. Да и от бандитов не спасешься, они могут прийти с сопок, с реки, этим все тропы знакомы.

Макар Сонин писал: «Власть меркуловых пала. Генерал Болдырев и прокурор Старковский приказали арестовать и судить Меркулова. Судить как уголовного преступника, который топил русский народ в крови ради японских интересов на Востоке. Бежал. Скрылся.

Меркуловцы переоделись в милиционеров и пытались вернуть власть. Оно и понятно: кто хоть час посидел на троне, снова захочет забраться туда. Властолюбие – дело страшное, вязкое. Но повстанцев разоружили, той фиктивной милиции по шее надавали. И до этого уже нарастало сопротивление против меркуловщины, потому как Меркулов ро́здал все рыболовные места японцам, потеснил наших рыбопромышленников, других казённых людей. Все требовали прекратить этот грабеж. Даже белогвардейцы, и те возмущались.

А тут партизаны начали жать со всех сторон. Началось брожение и даже драчки между семеновцами и каппелевцами. Так и сожрала себя меркуловщина. К тому шло. Как я не верил в мир между белыми и красными, так я не поверил, что мукомол даст мир нашим людям. А Болдырев что-то начал трусить. Позвали на помощь Дитерихса, поначалу Главнокомандующим, а потом сделали его Правителем и Воеводой, а армия у него стала Земской ратью. Господи, вот уж бог начал лишать разума даже умных людей.

Японские министры поняли, что их карта бита. Сами предложили ДВР и РСФСР собраться за единый стол, обговорить дела. А какие, то дураку ясно, чтобы что-то выговорить себе, хошь малый, но оторвать кусок от России. Японии до Байкала не вышло. Будут просить русский Сахалин или ещё что-то. Но наши теперь в силе, а за спиной гудит мир, мир протестует. Много говорят о дипломате Иоффе, будто он задирист и ни на какие приманки не идет, требует выводить войска, и баста. Вот это по-нашенски! Не то что наши приморские правители, размазни и недоумки. Этот – от Москвы. Сказал выводить войска, никакого вам Сахалина, и весь хрен.

Газеты пишут, что в Дайрене наши тоже осмелели, тоже требуют выводить войска, сами, мол, разберемся. И тоже вместо Сахалина кукиш! Хорошо! И даже на денежную компенсацию не согласились. Молодцы! Обрели чуть разум.

22 августа 1922 года японцы начали сматывать удочки. Белобандиты готовятся к борьбе, всё ещё кричат заполошно о походе на Москву. Дураки! Дитерихс занял железную дорогу до Спасска, но сам на всякий случай заготовил план отступления в Харбин. Для него это уже родное место. Но пока осел в Спасском укреплении, которое еще больше подлатали японцы…

Взят Спасск! Теперь уже скоро конец войне. Только жаль, шибко ранен Пётр Лагутин, посекло осколками Ивана Шибалова. Но, говорят, что оба должны выжить. Будто бои были страшенные, дрались три дня, убитых и раненых куча. Но враги бегут, значит, победа. Они бегут во Владивосток, в Посьет. Но снова зашевелились американцы, англичане. Американский отряд высадился во Владивостоке, будто для защиты своих людей. Тоже хороши – белых спасать! Так их сам Господь Бог не спасет.

Взяты Никольск, Раздольное. Белые взрывают всё, что не могут вывезти. Но красные уже на подступах к городу. 19 октября армия Дитерихса сложила оружие. Взята Вторая Речка. Японцы пригрозили, что они откроют огонь, если красные будут продвигаться дальше. Но это уже тех не пугало. 24 октября на станции Седанка подписано соглашение, где японцы обязались до 25 октября очистить город, уйти с земли русской.

Наконец-то окончилась эта позорнейшая война. Я ее назову русско-японской войной, а не просто Гражданской. Все, кто успел, те бежали, а с ними Дитерихс, Меркулов, Сазонов, эсеры с меньшевиками.

Но осталась другая беда: в тайге еще полно бандитов, которые не сложили оружия и продолжают наносить удары по селам, волостям, убивая комиссаров, их жен и детей.

Устин с Журавушкой, правда, в это дело не вникают, всего лишь хоронятся от наших же, но кто знает, как они дальше поведут себя, ведь и волк, когда загнан, делается страшенным зверем.

А потом и другое: столь многолетняя война отучила людей от работы, сделала людей больными, вроде бешеных волков. Не все могут стать людьми, не все могут взять в руки плуг, чтобы пахать землю. Кое-кто из них становится бандитами, ворами, разной сволочью. Война закончилась, но снова надо начинать войну – войну за излечение людей. А это не менее трудно, чем окончить войну. И это все свалилось на плечи большевиков. Вынесут это – тогда я им земно поклонюсь.

Бывшие командиры партизанских отрядов брошены на уничтожение банд. И почему-то Петров и Шевченок – оба нацелились словить Устина. Возможно, что Устин, захоти он того, может быть опасен. Его знает долина, а с приходом к власти большевиков снова начали реквизировать излишки хлеба, даже коней и коров. Война кончилась, рад мужик, но, когда из его амбара выгребают хлеб, руки невольно сжимают вилы, как винтовку. Не перегнули бы палку большевики – может лопнуть. А когда лопнет, то снова может случиться война, но уже бандитская. Партизаны знают по себе, как трудно ловить бандитов, ведь их тоже пытались словить белые и японцы, но не всегда удавалось. И больше потому, что на стороне партизан был народ. А если он будет на стороне бандитов, то те немало кровинушки попьют. Ко всему этому армия уже распущена, солдатам не дали в руки оружия. Отпустили с голыми руками. А кулаком против пулеметов не намашешь. Не дали оружия, значит, чего-то боятся. Это уже плохо. Рази же можно бояться партизан? А вот поди ты. Запретили держать оружие. Бандиты же спокойно заходят в деревни и убивают на выбор. Создали ЧОН, а что те чоновцы, когда их на всю волость сотни не наберется. Худо дело… Значит, и верно надо словить главарей, может, и не будет бандитов. Ведь слабые всегда лепятся к сильным и героям. Поживем – увидим. Аминь…»

Похоже было, что Шевченок, бывший храбрый командир, теперь стал заниматься ловлей бандитов, и в первую очередь нацелился на Устина и Журавушку. То же делал и Петров, вставший во главе чоновского отряда. Но побратимы были неуловимы. Неуловимы потому, что их охраняла деревня. Правда, часовые были сняты с постов, но в деревне обязательно кто-то дежурил, чтобы дать знать ударом в било, что идут чоновцы.

Трижды врывался в Горянку Петров, дважды Шевченок, но всё тщетно. Шевченок круто изменился. Из командира превратился в обычного карателя. Потрясая револьвером перед лицом Саломки, кричал:

– Где твой бандит? Вставай к стенке, пристрелю! И твоих щенят перестреляю.

Саломея спокойно становилась к стенке сарая, держа на руках малютку Луку, рядом стоял старшенький Федька.

– Стреляй! Белые грозились пристрелить, теперь то же делаете вы. У кого власть, у того и сила. Стреляй! Да, я знаю, где Устин. Знаю, но не скажу. А убьёшь, то и вовсе буду бессловесна.

– Змеюка! Бандитка! Словлю Устина – на твоих глазах пристрелю!

– Ты слови, а потом стреляй. Скажи спаси Христос Устину, что он многотерпелив, он ить и сейчас видит тебя, только не хочет лишней крови. Он всегда видит, как ты подъезжаешь, но не стреляет. Дождёшься, что и выстрелит.

– Мне грозить! – топал ногами Шевченок.

– Могу и пригрозить. А ежли пожалуюсь Устину, что к стенке ставишь, то считай себя усопшим. Ты-то знаешь, как он стреляет.

Устин Бережнов затаился на сопке. На тропу тупорыло смотрел «Гочкис», сто́ит нажать на гашетку, и он заговорит страшной скороговоркой. Покатятся чоновцы по траве, а вместе с ними и Шевченок. Сдерживал себя, хотя Журавушка гудел на ухо:

– Ну полосни́, все равно ить нам воевать до скончания дней!

– Не надо. Каждый убитый вне боя – это лишняя седина в сердце. Если бросятся на нас, тогда пусть на себя пеняют.

Устин понимал шаткость своих позиций. То, что красные осели здесь навсегда, он больше не сомневался, не сомневался и в силе большевиков, которых никакой черт не выкурит из России. И всё потому, что не раз удивлялся их стойкости, их непобедимости. Из десятка партий осталась одна, значит, ее живучесть доказана.

Шевченок вдруг миролюбиво заговорил:

– Слушай, Саломея, скажи своему Устину, пусть выходит из тайги. Право же, ему ничего не будет, ну, дадут год-другой тюрьмы, и вся недолга. Скажи. А может быть, совсем помилуют.

– А чего его миловать или казнить? Вы ведь сами его сделали таким. Он многажды мне говорил, что сделал промашку, что не пошел сразу с вами. Трудным было его решение, все же присягал царю, но пошел к вам, воевал. После ран ещё больной пошёл, а как вы его приняли? А Петрова ему не лепи, коль тот беляковскую форму одевает. Пусть скажет, спаси Христос, что не уторскал. И не будет он виноватиться, ибо он не виноват.

– Так ли уж он не знал, в кого стреляет?

– Не знал, узнал апосля́.

– Ну погоди, бандитка!

– Снова грозишь? Не словить вам Устина, пока он сам того не захочет. Не словить!

– В деревню ходит?

– Конечно, ходит. С чего бы это у меня брюхо-то росло, с ветру, что ли?

– Скажи, пусть выходит, а то ведь я мирен до часу.

– Не скажу. Скажу, чтобы тебя где-нибудь прихлопнул на тропе. Обязательно скажу… А нет, то упрошу, чтобы уходил дальше. Между войнами двух сынов народила. Прокормлю, не боись.

– Спешите жить?

– Надо. Уханькаете Устина, хоть эти останутся, будет, кому мстить за отца.

– Журавушка с ним?

– Об этом у Журавушки спроси.

Шевченок ярился. Ведь он дал слово Никитину, что словит Устина, приведет его в город. И всё потому, что Никитин, выступая, сказал, что есть, мол, у нас такие командиры, которые в свое время миловались с бандитами, теперь им же придется их вылавливать. Назвал и Шевченка, который умышленно отпустил Бережнова, ослушавшись приказа.

Шевченок пытался было оправдываться, но его оборвали, как мальчишку. Он закусил удила и дал слово поймать Бережнова, исправить свою ошибку, если ее можно было считать ошибкой. Дал слово, но сдержать не может. А Никитин при случае напоминает ему об этом.

В зиму побратимы ушли в сопки. Там мирно охотились. В январское утро на их зимовье набрела неизвестная банда. Нет, чтобы мирно войти в дом, так они стали стрелять по зимовью, повели наступление. А побратимы тоже не дураки, они устроили свое зимовье так, чтобы в любое время можно было выскочить через подполье и тут же оказаться в окопах. В упор ударил пулемет, бандиты покатились по выбеленному снегу. Бросились убегать. Но от зимовья простреливались обе стороны сопок. Так просто не взять. Не ушел ни один.

В зиму приходило несколько человек из банды Кузнецова. Эти были мудрее. Они спокойно прожили несколько дней в зимовье, ушли своей дорогой.

– Кто идет с миром, тот наш, с войной – враг. Исус Христос сказал, что поднявший меч от меча и погибнет, – заключил Устин.

Поохотились хорошо. Вернулись домой. Здесь им рассказали, что приходили Арсё и Пётр Лагутин, чтобы уговорить побратимов прекратить борьбу.

– Я сказал за вас, что никакой борьбы вы не ведёте, никого не убиваете, чего же вам прекращать?

– Пытали нас, куда вы ушли, но мы не сказали. Побратимы могут легко оказаться врагами в такое время, – заключил Алексей Сонин.

– Отчего же?

– Власть штука такая, что каждому может голову вскружить. Арсё, уж как он был прост, а сейчас – власть: наган, форма, важный, строгий, и не говори. В Антоновке трех мужиков арестовал, что против советской власти говорили.

– Это обычное дело, и раньше хватали инакомыслящих, – посмеивался Устин. – Раздавал подарки детям, которые им послал зайка: горсть орехов, черствая корка хлеба, завалящий кусок сахару. – А как Пётр?

– Этот проще. Для него власть – работа. Оно и понятно: чем выше власть, тем мудрее человек. Не каждый, а такой, как Пётр. Этому подходит…

Макар Сонин записал: «И эти двое… Беда нам с ними. Ежели они пойдут к властям, то головы им не сносить – в распыл пустят; не пойти – то нам может быть солоно. Скрутить их, предстать розовенькими перед властью – то взять на свою душу грех неотмолимый, спокойно спать не будешь…»

7

Федор Силов снова в тайге. Лето, чего же дома сидеть. Надо искать руды. Не может быть такого, чтобы за рудами не пошли. Какой-то отряд должен же быть отправлен. Жаль, Анерт в Маньчжурии, пишет книгу о богатствах дальневосточных недр.

Шел и искал самостоятельно. Искал во имя будущего. Придет час – спросят. Шел по становику, навстречу – двое. Охотники или бандиты? Время пантовки. Могли быть те и другие. Поднял винтовку, но тут же опустил. Кстати, винтовка была незаконной, можно было легко схлопотать пять лет тюрьмы. Но таёжники без винтовки – не люди. Присел. Шли Устин и Журавушка. Считаются бандитами, однако никого не убивают, не нападают на мирных людей. Даже комиссаров не трогают. Но…

– Ну, здорово ли живешь, Федор? – бросил Устин.

– Живу, слава богу, плохо. А как вы?

– Мы? Хуже и придумать нельзя, – присел на майские травы Устин, поставив винчестер между ног. – Садись. Ты-то почему живешь плохо? Ну мы – бандиты, а ведь ты – вольный человек.

– Кому нужна моя вольность, если я никому не нужен? Дрались. Убивали. А к чему пришли? Руды никому не нужны оказались, я тоже. А ведь раньше меня на две части разрывали. Что же это получается?

– Ты – большевик, тебе и судить.

– Вот и хочу рассудить. Сейчас НЭП. Не знаешь, что такое? Это значит новая экономическая политика. Снова на коне буржуи. Снова разные прихлебатели грабят страну. Непонятно. Отец создал общество по заготовке леса. Да не повезло ему, надорвался: то ли пуп сорвал, то ли кишки закрутились, и девять ден назад помер. А я в тайгу. Сам тоже не знаю, чего я сюда пришел.

– Может, с нами пойдешь? – усмехнулся Устин.

– Нет. Зачем же! Просто хочу в чем-то разобраться, а голова не добирает. Вот и в твоей жизни хотел бы разобраться. Так ли уж ты виноват? Потянем ниточку о твоего первого крика и до сегодняшнего дня. Ты ведь хороший человек, много добра сделал для люда. А что вышло? Может быть, и со мной такое же случится? А?

– Хватит, Федор, душу надрывать. Как вы там воевали?

– Ежли уж сказать по чести, то больше звону, чем войны: белые в Ольгу – мы в тайгу, белые из Ольги – мы в Ольгу. Не без того, чтобы кого-то убить. Вот в Сучане, там была война, почти настоящая, но только почти. А вот кто из наших партизан брал Спасск, тем более впервой был на такой настоящей войне, то и верно, говорят, была война! Кое-кто, было, дал драпа, но тут их фронтовики придержали, да снова в бой. Многих не досчитались. А что в Ольге? Там и десятка не убили, если не считать замученных белыми. Но не без того, что мы сдерживали силы белых, отвлекали на себя. И так по всей тайге. Оно и вышло, в общем-то, ладно. Наш Степан Глазов в Сучане стал героем. Сейчас в милиции начальником работает, тоже с бандитами воюет. А воевать-то с вами трудно. У Глазова одна тропа, а у вас сотни. Вот и слови, ежли вы зевать не будете. Тоже отвлекаете наши силы. А если таких банд по России тысячи, то и вовсе накладно.

– Что посоветуешь нам?

– Пока ничего. Если по разумности, то вам бы надо простить все грехи и вызывать из тайги к мирной жизни. Ну было, была кровь, так кто ее не проливал.

– Эх, Федор, так и не получился из тебя большевик, – с грустью проговорил Устин. – Будь я на твоем месте, то другим бы голосом заговорил.

– Например, убил бы себя, Журавушку? А кто меня спас однова? А потом, как еще надо понимать, большевик и не большевик? Есть большевики, которые только горло дерут, а в душе у них и крупинки добра нет. Я считаю, что тот настоящий большевик, который за всю Россию душой болеет, за всю Россию думает. А если порой и говорит правду-матку, от которой кому-то не по душе, то это еще не значит, что он враг народа. Наоборот, он друг народа, он душа России.

– Ха-ха! Федор Андреевич, не сносить тебе головы. У большевиков будто бы есть особая дисциплина: если кто-то и прав, то должен подчиниться неправому.

– Нет такой дисциплины, ее придумали именно те, кому не столь дорога Россия. А кому дорога, тот без боли на всё смотреть не может. Объявлена кулаку война. Я против такой войны. Ежели бы с ним обойтись по-доброму, то и он бы пошел с нами. Но его гонят, его обирают, где же правда-то? Где человечность?

– Да, Федор, несдобровать тебе, быть тебе вместе с нами, – проговорил Журавушка.

– Нет, Журавушка. Я буду говорить то, что у меня на душе, но не то, что идет не от души, по чьему-то приказу. Пусть будет идти тот приказ даже из центра.

– М-да. Едва завершили революцию, уже есть оппозиция. Обычное дело. Я верю тебе, Федор, очень даже верю. Сына твоим именем назвал, хотя в Святцах оно далеко стояло от его дня рождения. Но ты не гоноши́сь. Сейчас идет у вас борьба, могут в той борьбе и тебя скрутить, смять – и сгинешь. Нам с Журавушкой уже терять нечего. А тебе надо приобретать, руды искать на благо России. Как там убили Ванина? На тебя кивают.

– Отец убил. Думал карты его прихватить. Да не вышло. Его нет, теперь на меня валят. Уже пишут письма в край, уже и прокурор меня допрашивал, следователь доискивался. Но что с меня взять, коли я не виноват.

– Потом завиноватят. Это уж точно. Найдутся и свидетели. Потому будь осторожен, – предупредил Устин. – Тихо, кто-то сюда топает! – насторожился Устин. – Хе, так это же бандиты Кузнецова. Где же сам?

– А то ты не знаешь, что сам стал ходить позади отряда, с ним Хомин, Мартюшев и Вальков-старший, – прошептал Журавушка.

– Может быть, их пропустить? – вопросительно сказал Устин.

– Как же ты их пропустишь, если они прут на нас, – ответил Силов.

– Эх, была не была, порадею еще разок для России, – оскалился Устин. – Не ради того, чтобы простили, а чтобы меньше сирот оставалось на земле, – и вскинул винчестер.

Заговорил он в его руках, зачастил, ни одна пуля не уходила мимо. Все в цель, все в людей. А тут начали стрелять Журавушка и Федор. Бандиты бросились назад, оставляя убитых и раненых. Ушли.

Бережнов махнул рукой:

– Не будем подходить, пусть их сдыхают.

Увел друзей.

– Вот и попантова́ли, Федорушка. Навалили мяса ладно.

– Непонятный ты человек, Устин, – с шумом выдохнул Силов.

– Будь я понятный, то всё было бы проще. Пошел бы либо с вами, а нет, так давно бы уже был за границей, не стал бы рушить дружбы с белыми. В тебе тоже непонятного много: победили, а не радуешься.

– Бандит стрелял в бандитов.

– Меня сделали бандитом, а те того сами захотели. Разница есть? Думаю, что есть.

– М-да… Но и страшно же ты стреляешь. Покатились, будто городки начали сбивать, – сел на валежину Федор, руки его мелко дрожали. – Об этом я скажу нашим, чтобы простили тебя.

– Не надо, Федор, мне прощения. Сказал же, не ради прощения колочу бандитов, ради того, чтобы меньше сирот было на земле. Ну, прощай, «понятный человек», – с некоторой иронией проговорил Устин.

– Прощайте, друзья. Легко и мне стать бандитом: увидит кто-то вместе с вами – и готов бандит. Легко у нас делают бандитами. У Кушнаря хотели отобрать серебро, а он не отдал. Схватился с чоновцами, одного убил, бежал в тайгу, вот и готов бандит. Э-хе-хе.

Ушел Силов, побратимы проводили его грустными взглядами. Повернули в ключ и скоро тоже растаяли в тайге.

Силов сел на валежину, задумался.

– Сколько еще вот таких неприкаянных будет мотаться по земле? Жаль побратимов. Скажи, что они постреляли бандитов, тут же скажут, мол, выслуживаются, хотят вымолить прощение у властей. Прав Устин, не надо за него заступаться. Меня запросто могут подвести под топор, мол, заодно с бандитами. А потом попробуй открестись. И без того кое-кто зверем смотрит на меня. Отца винят, что, мол, тоже не по своей воле пошел в партизаны, а по нужде. Даже ежли и по нужде, то дрался, как и все, а порой и лучше других. За его голову пять тысяч золотом давали. Добрая деньга, ежли считать, что голова человеческая ничегошеньки не стоила. Разве что цену патрона и пули. Только-то. Мир был путан и, кажется, еще больше запутывается, – поднялся и побрел дальше становиком, внимательно осматривая выходы горных пород.