Текст книги "Распутье"

– Бережнов предал! На конь! Лови предателей!

– Шибалов, бери конных, и в погоню! – кричал Шишканов.

– Вперед, ребята, вперед! – орал Шибалов.

Но где там разве могут крестьянские кони догнать боевых коней? Отстали. Шишканов матерился, рычал, даже чуть не заплакал. На него и других командиров сыпались угрозы, упреки, мол, кому поверили? Правильно хотел их поставить к стенке Худолеев.

– Ведут Худолеева! Ведут!

– Ну слава богу! – чуть не перекрестился Лагутин. – Черт с ним, с Устином, главное, Худолеева поймали, мог всю обедню испортить.

Короткий допрос, и в наступившей утренней тишине робко стукнул выстрел. Снова тишина.

Бережновцы уходили. Перед Каменкой Устин придержал коней, чтобы нацепить погоны, приободриться, выглядеть орлами, затем снова пустили коней в распластанном беге. Вслед стреляли красные.

Выстрелы и топот копыт подняли из окопов пулеметчиков.

Окоём рассвета всё ширился. Над головами бережновцев провел строчку пулеметчик, второй ударил в хвост, чтобы отсечь преследователей, бережновцы с ходу влетели в деревню. Их тут же окружили. Вперед вышел Тарабанов, приказал:

– Сдать оружие!

– Позвольте, что за тон? Смирно! Поручик Тарабанов, вы забываетесь! Вы что, ослепли? Не видите, кто перед вами?

– А, это вы, господин есаул. Прощу прощения, – картинно поклонился Тарабанов.

– Кончайте балаган! Прикажите поставить коней, накормить всех моих солдат! Ведите меня в свой штаб. Да вы пьяны, черт бы вас подрал! Я обо всем доложу командованию! Как вы выполняете приказ генерала Розанова? Думаете, удрали от Колмыкова, так здесь вас не найдут? Да возьмите себя в руки, пьянь кабацкая! Ведите в штаб!

– Круто берете, господин есаул, сила на моей стороне, – еще пытался грозить Тарабанов.

– Вот бумаги, читайте! – сунул пакет Бережнов.

Тарабанов прочитал бумаги, вскинул руку к виску, четко прокричал:

– Малинин, построить солдат, прибыл адъютант его превосходительства генерала Розанова.

– Вам что было приказано делать? Вы должны были мобилизовать мужчин от восемнадцати до сорока пяти лет и послать их в действующую армию, а вы здесь пьете, дебоширите, репрессируете народ. Старые обиды вспомнили? Да я вас прикажу сейчас же повесить, не расстрелять, а повесить как большевистского пособника. Молчать! Молчать, говорю, скотина! – топнул ногой Устин.

Казаки и солдаты загудели.

– И вы молчать! Все наравне будете нести ответственность! Веди в штаб!

И этот смелый, любивший демонстрировать свою смелость перед солдатами на фронте офицер, этот зверь, лютовавший в застенках, спасовал перед бурным напором Устина Бережнова.

– Вы, господин поручик, занялись здесь мелочной местью. Не мстить надо, а поднимать народ против большевизма! – гремел уже в штабе Устин.

А штабом был его дом, дом отца. Оглядывался в надежде увидеть Саломку, мать, братьев. – Где моя жена и мои родители?

– Жену не видел, а родители вместе со всеми сидят в амбаре. Погоди, не шуми, – пытался перевести на мирный тон Тарабанов.

– Молчать! Будете отвечать лишь о том, о чем я спрашиваю.

В дом ворвался Туранов, один погон оторван, без оружия.

– Господин есаул, наших обезоружили.

– Как? Кто приказал!

– Приказал прапорщик! Приказ его тут же выполнили. Мы не вступили в бой, хотя могли за себя постоять. Это же произвол!

– Тарабанов, поручик Тарабанов, сейчас же прикажите вернуть оружие моей охране! – раздельно, с расстановкой проговорил Устин.

– Мне сдать оружие, или…

– Вы не войско освободителей, вы просто банда. И у вас я оружие не отбираю, полагаю, что вы еще найдете время одуматься. Идите и выполняйте мой приказ.

– Спасибо за доверие! – поклонился Тарабанов, поспешно вышел.

А за окнами крики, угрозы, но стоило появиться Тарабанову на крыльце при оружии, как крикуны тут же смолкли. Он только и сказал:

– Ты сволочь, Мурзин. Вернуть оружие охране господина инспектора! Выполняйте приказ! Накормить людей, задать корм коням! – Вернулся в дом. – А теперь давайте без крика, господин есаул. Я ведь никого не боюсь, просто дисциплина еще меня держит.

– Вот и прекрасно. Садитесь, прикажите подать водки и соленых огурцов, соскучился по домашней солонине, ажно слюнки текут, – мирно, по-домашнему заговорил Устин. – За встречу, не столь приятную, но все же встречу земляков! Хороша, язва! А огурцы ажно хрустят. Мамина солонина, малосольненькие, она умеет солить. А теперь докладывай, что и как? Прикажи подать малины! Спасибо! Как тут мой отец, другие мужики?

– Отец твой…

– Ваш, – поправил Бережнов.

– Обольшевичился. Сначала было пошел против большевиков, ушел в тайгу, потом снова стал с большевиками.

– Точнее.

– Распустил свое «войско Христово», больше того, сам отошел от всякой борьбы. А под конец стал проповедовать, что власть большевиков дана от бога, что большевики по делам весьма похожи на деяния Исуса Христа. Спятил старик.

– Хорошо, он спятил, но вы же при своем уме. Подать списки заключенных! Живо! Сто тридцать человек у вас в амбарах. Да вы сами-то спятили. Вы же обострили отношение с мужиками!

– Господин есаул, я вас прошу на меня не кричать. Или я за свои действия не отвечаю.

– Не грозите. Сейчас же отпустите мужиков из амбаров, баб – тем более. Я буду с ними говорить. Поймите, поручик, сейчас не время мстить по мелочам, тем более за далекое прошлое. Мы же об этом с вами говорили на фронте. Вам ли не знать, как враждебно относятся к большевикам старообрядцы? А вы главарей загнали в амбар. Могли бы привлечь на свою сторону. Где молодежь? В списках одни старики и старухи с бабами.

– Ушли в сопки, вот и взял этих старцев как заложников.

– Мето́да, которая давно уже изжила себя. Ладно, не будем ссориться. Из этих старцев можно собрать хороший отряд. А молодежь ушла в сопки потому, что вы действовали неправильно. К сожалению, я не знал, что вы орудуете здесь, вершите кровавые дела. Стариков жаль… Пока пробивался сюда, больше половины своих потерял. Всюду партизаны, засады. Вы видели, что из сотни казаков у меня осталась кучка. Черт! Умом трекнуться можно.

– Чего вы мне пыль в глаза пускаете, ведь сами знаете, что наше дело провалилось, к тому же с треском.

– Кто вам дал право повесить Исака Лагутина, его жену?

– Откуда вам это известно?

– Перехватили трех партизан.

– И с богом отпустили их в сопки?

– Можете проверить, сушатся на деревьях против Ивайловки.

– А насчет права, то помолчим. Здесь прав тот, у кого сила. Этих двух повесил за сынка, что в комиссарах ходит, за крамольные речи. Дом сжёг тоже за это.

– Всё ясно. Прикажи отпустить людей, я буду с ними говорить.

– Не могу возразить адъютанту его превосходительства.

Вышли из дома. Пьяные тарабановцы брели по улице и орали во все горло похабные песни.

Устин сузил глаза, зло бросил:

– Это тоже защитники России? Другим я видел тебя, Зосим Карпович, на фронте, видел бравым солдатом, воином, просто человеком. Куда все ушло?

– Или вы прикидываетесь, или просто валяете дурака, – прищурил глаза и Тарабанов. – Я же вам сказал, что наша карта бита, бита раз и навсегда. Чего же с них хотите спросить? Я сам стал напиваться до положения риз. Да, да, ваше высокоблагородие! Я тоже устал от крови, даже палач, хоть чуть, да человек. Э, что говорить, всё летит в пропасть, и мы с вами, Устин Степанович!

– Туранов, выводи людей и гони на сходное место. Я больше не могу доверять этим пьяным бандитам. Вот куда завела вас злоба, господин поручик. Если вы не измените свое отношение к службе, то я буду ходатайствовать, чтобы вас разжаловали в рядовые.

– Напугал! Скоро все мы будем чистильщиками сапог на улицах чужих городов. Вы тоже со мной рядком сядете.

Из амбаров выводили людей. Заныло под сердцем, когда увидел постаревшую мать, белого, как болотный лунь, отца. Мать с тихим плачем подошла к сыну, припала к его груди и замерла.

– Жив! А я, стара, уже молилась за упокой. Заарестовали нас. Спаси тя Христос, ко времени поспел.

Подошел отец, хмуро бросил:

– Воевал против большевиков, сам оказался в большевиках.

– Не воевал ты, тятя, а метался. Метущимся нет сейчас места на земле. И нет третьей стены у баррикады, есть две.

– Метался, то да. За то порот, за то бит. Золото выгребли, все забрали. И это армия спасителей России! Хлеб, соль, фураж… Его, как царя в горницу, а он в ответ…

– Спокойно, тятя, всё тебе вернут. Где Саломка? В тайге? Ушла к матери, новую деревню построили? Ну и ладно. Так будет легче. Слушай, пока Тарабанов отошел в сторонку: я не белый, я уже покраснел, хотя еще не красный, но если вы мне не поможете, то погибнем и вы, и я. Сейчас я выступлю перед народом, призову вступать в ряды белых, вступать с оружием в руках. Кроме поротых, конечно. Ваше вступление покажется подозрительным, поэтому откажитесь вступать. Остальные, как один, должны вступить в нашу армию, она-то вместе с нами и сомнет Тарабанова.

Тарабанов стоял у куста акации и тягостно думал: «Устин – перебежчик? Не может быть. Монархист до мозгов и костей. Черт меня дернул изгаляться над стариками. А если он от красных? Что же делать? Поднять отряд в ружье? А вдруг он от Розанова? Тогда мне головы не сносить. Нет, Устин не может изменить присяге, он об этом не раз на фронте говорил. Он наш. Тогда надо быть с ним добрее. Но я убил Лагутиных. Как он это примет?..»

Устин уже говорил громко, подсмеивался над «войском Христовым» отца, рассказывал, какая армада у белой армии, что идет уже на Москву и скоро схватит за штаны большевиков, сам же думал: «Тарабанов подозревает, что я не тот, за кого себя выдаю. Значит, ни минуты промедления. Прошел войну, а здесь, на глазах своих, можно запросто погибнуть. Арестовать? Его головорезы не позволят. Надо держаться с ним мирно, кажется, уже и без того пересолил».

– Вы не спасители России, а хунхузы! Трех парнишек конями затоптали, трех мужиков захватили, будто они партизаны, отрезали уши, языки, отрубили руки, а уж потом добили, две девки на себя руки наложили, ссильничали их казаки. Разбитый кувшин не склеить, кто их замуж возьмет? Не пойду я в вашу армию.

– Не шуми, тятя! Ты нашей армии не нужен, староват. Но не вздумай орать на сходе, сам вздерну на первом суку. Вы тоже хороши! Где мои братья: Аким, Алексей, Дмитрий? Где наша боевая молодежь? В сопки убежала? Я их и там найду. Собрали бы парней, влили бы свежие силы в отряд поручика, смотришь, и покатились бы большевики в Германию.

– Братья твои ушли в Горянку. А вы не воины, а разбойники.

– Молчи, все хороши! Жаловаться умеете, а воевать не хотите. Ничего, и без тебя наберем достаточно.

«Это посланник Розанова, тот не гнушается и стариками», – уже без тени сомнения подумал Тарабанов.

Окруженные тесным кольцом, стояли мужики и бабы на сходном месте. Устин поднялся на помост. Восторженным гулом встретили его сельчане. Раздались возгласы одобрения.

– Батюшки, енерал!

– Весь в крестах, медалях. Во дела…

– Граждане! Я прибыл к вам не для праздного разговора. Я пришел, чтобы позвать вас за собой, создать из своих земляков ударный отряд имени генерала Розанова. Вы, вместе со всеми честными людьми России, должны встать плечом к плечу, чтобы не пустить сюда диктаторов-большевиков, не пустить жидов-комиссаров, а жить бы в тайге, как жили наши деды и прадеды. Большевики на последнем издыхании пытаются еще удержать за собой Москву. Но они уже биты, они скоро побегут под крылышко чужеземных хозяев. От вас будет зависеть, быть здесь этим прихлебателям или не быть.

– Алексей Степаныч, передавай верным людям, что мы готовы записаться в белую армию, – зашептал Бережнов Сонину.

– Ты трекнулся умом, аль только начинаешь? – отвернулся Сонин.

– Это приказ Устина. Оборужимся и дадим бой Тарабанову. Не мешкай. Ты и я не записываемся, потому как пороты. Передавай и видухи не показывай.

– Так ить слышишь, что Устин-то порет? Ить врёт, а шпарит как по написанному.

– Потому и шпарит, что врёт. Передавай, но не забудь: я тебе ничего не говорил. Да шевели мозгой-то! Грызлись, пришел час – не до грызни.

– И все вы должны понять раз и навсегда, что ничего не может быть страшнее на земле, чем большевизм, который сымет с вас последние портки, бросит вас во власть антихристов…

– Гурьяныч, после сказа Устина, выходи первый и записывайся в белую армию.

– Я еще не трёкнулся.

– Это приказ Сонина.

– Всё ясно, запишусь.

– Капитоныч, как кончит, тут же выходи и записывайся к белякам.

– Я бы к ним записался, чтобы потом каждому кишки выпустить! Отстань!

– Это приказ Степана Бережнова.

– Слушаю!

Устин закончил:

– Говорил я много, надеюсь, мои слова не упали в пустоту. Питаю надежду, что мои земляки не подведут меня. Вы видите, что я пришел к вам не в звании поручика, не с одним крестом, а много выше. Вот чего добился я, простой мужик, в войне с германцами, а потом с большевиками. Прошу вас, дорогие земляки, не подведите полковника, – сошел с помоста. – Поручик, записываете!

И потянулись мужики к столу, чтобы назвать свою фамилию, имя и отчество.

В одночасье записалось семьдесят мужиков.

– А ты, тятя, разве ты разучился стрелять? – повернулся Устин к отцу.

– Спаси вас Христос, расписали задницу, а потом к вам?! Вот вам! – показал заскорузлый кукиш. – Стар, но еще мог бы, а счас – не́тушки.

– А ты, дорогой тесть и отец, ты тоже обижен белыми? – повернулся Устин к Алексею Сонину.

– Ты, зятек, вижу, птаха великая стал. Ты дай мне на час винтовку, и я покажу, как надо с беляками расправляться.

– Всё ясно. Обоих в амбар. Туранов, поставить на охрану своих. Пусть посидят и подумают, что и почем.

– Спасибо, зятёк, удружил, мы с твоим отцом здесь на ножах ходили, теперича посидим в одном амбаре и поговорим о бренности жизни нашей. Спаси Христос! Может, и друзьями ещё будем.

– И такое может быть, – усмехнулся Устин. – Самая крепкая дружба случается после большой ругани. Туранов, выполняй приказ!

– Хватит, старцы, трогай! В амбаре будет время поговорить.

– А теперь вот что, будущие солдаты: вы хорошо знаете, где ваши сыновья прячутся. Сейчас вы разбежитесь по разным сторонам. Нет, не все, не все. Из каждого десятка по три человека. Соберете своих сыновей, приведете сюда, и их мы тоже запишем в нашу армию. Оставшиеся будут заложниками, если не вернется один, остальные будут расстреляны.

– Вернемся, черт ее дери, верим мы тебе, Устинушка. Верим!

– Вернемся, можешь не страшиться. Но оружье нам выдай, в тайгу без оружья мы сроду не хаживали.

– Поручик, выдать всем отобранным винтовки! Людям надо верить. Отца и Сонина – под арест.

Сонина и Бережнова заперли в бережновском амбаре, добротном, всегда полном зерна, муки и всевозможных припасов, но сейчас пустом.

– Ну что, сват, кажись, сидим? – спросил Сонин.

– Кажись, сидим.

– Дурь-то старая прошла?

– После такой порки и новая едва ли удержится.

– А Устин-то сволочь из сволочей! Но я рад, что хоть Коршуна привел в обрат. Везучие оказались.

– Потому везучие, что без малости жадности подарил.

– Что же дальше? Ить он беляк из беляков.

– Дальше? Хошь знать, что будет дальше? Погоди чуток, скоро мы с тобой будем привязывать веревку для Тарабанова.

– Да ну?

– Точно. Устин пришел к нам ангелом-спасителем.

– А как нам с тобой жить? Как лонись[73]73
  Лонись (лони) – недавно, в прошлый раз.


[Закрыть] будем драться, аль всё похерим?

– Тарабанов все похерил. Я им эту порку не прощу. Сам порол, но поротым не был. Придет час.

Приказав Тарабанову: «Поручик, кто остался, повоспитывай, а я с матерью поговорю. Да строевым их погоняй, винтовки пока не выдавать. Приведут сыновей, тогда и выдадим». – Устин ушел.

Тарабанов подошел к Мурзину.

– Слушай, Мурзин, ты много раз хвастал, что врага чуешь за версту, не почуял ли ты на этот раз, что Бережнов – наш враг?

– Что вы, господин поручик?! Бережнова я знаю, видел его в бою под Слюдянкой, рубил красных – смотреть страшно. И эти его дружки там же были.

– Зачем же ты их обезоружил?

– Для проверочки. Если бы они были не наши, то пустили бы в ход оружие. Не пустили, знать, наши. Такие люди зряшно не сдаются.

К вечеру с гор хлынула молодежь, а с ней партизаны, фронтовики, здесь же Шишканов и Горченко. Устин вспыхнул: ему не доверяют.

– Вас могут узнать, загубите все дело, – приказал Шишканову спрятаться. – Красильникова и Селедкина я арестую. От этих можно всего ожидать. Они ваши разведчики? Станут и разведчиками Тарабанова, если он им хорошо заплатит.

– Делай, как хочешь, мы тебе верим, – согласился Шишканов.

– Тарабанов, принимай пополнение. Мурзин, покажи пулеметные гнезда, – распорядился Бережнов.

Он по-хозяйски осмотрел окопы, пулеметные точки, про себя отметил: «Грамотно сделано, наскоком не взять и полку, со всех сторон попадаешь под перекрестный…» Вернулся, спросил Тарабанова:

– Когда думаешь выходить?

– Послал своих к японцам, завтра к обеду должны быть здесь. Сообща и выйдем. Шишканов собрал большой отряд, может устроить засаду.

Устин задумался: «Народ к бою не готов, подготовить уже не удастся, хотя наша сторона численно и сравнялась с бандитами. Единственный выход – внезапность. Начнем бой на рассвете. Иначе, если успеют подойти японцы, то всех наших подведу под топор. Черт! Тарабанов сомневается. Значит, он не замедлит обезопасить себя».

– Хорошо, готовьте людей, я пойду чуть передохну́. Выше голову, поручик.

Дома Устина ждали Арсё и Журавушка – связные Шишканова. Побратимы обнялись. Посыпались вопросы.

– Расспросы потом, передайте Шишканову, что к обеду здесь будут японцы. На подготовку времени нет. Выступаем на рассвете. Тарабанов, как я слышал, приказал своим казакам прекратить пьянство, усилить охрану, держать коней под седлами, в домах не спать, разбить лагерь на сходной площади. Отменить приказ Тарабанова я не в силах. Он действует правильно, может еще больше заподозрить и перебить нас, как курят. Вам приказываю, в том числе и Шишканову, хотя бы начерно создать отряды, которые бы действовали под моим командованием. Пулеметчиков я беру на себя, мои парни ужами проползут, снимут пулеметчиков. Сигнал к выступлению – красная ракета. Передайте Лагутину, что и он пусть тут же бросается в бой со своими партизанами. Все. Жду доклада от Шишканова через два часа.

Связные ушли.

– Ну, прости, мама, некогда с тобой поговорить. Даст бог, скоро поговорим.

– А я и говорить с тобой не хочу. Ты пошто отца бросил обратно в амбар?

– Так надо, мама. Завтра ты всё узнаешь. Покорми. Сколько лет я не едал из твоих рук! Покорми, для дела я посадил тятю и тестя в амбар, там они и поругаются, там они и помирятся.

Через два часа забежал Журавушка, доложил:

– Наши расположились по десятку в домах, так что сходная площадь окружена со всех сторон. У коновязей Тарабанов выставил сильную охрану. Туда поведет фронтовиков сам Шишканов, чтобы отбить коней, потому что казак без лошади – не казак.

Смеркалось. Тарабанов бросил гонять новобранцев, в сердцах плюнул, проворчал:

– Неужели герой Бережнов думает с этим сбродом разбить красных? Да они, это я по глазам вижу, все до единого красные.

Ночь, черная хмарная ночь. С гор спустился туман, окутал деревню, как ватой, глуша шаги, шепотки́, перекличку часовых.

Тарабанову не спалось под теплой буркой. Он отказался спать в доме Бережновых, куда любезно приглашал его есаул. И пить отказался. Дурные предчувствия не покидали его. И эти шорохи, эти тени за туманом, чьи-то затаенные разговоры, вскрики, всхлипы. На сопке кричала сова, в забоке[74]74
  Забока – лесок вдоль берега речки.


[Закрыть] ухал филин. Голоса их приближались, будто эти ночные птицы брали Тарабанова в кольцо. Страшно, что-то страшно. Поёжился. Скорей бы рассвет.

На рассвете робко татакнул пулемет, тут же смолк, Тарабанов вскочил, насторожился. С чего бы это пулеметчик стрелял? Выхватил из переметной сумы ракетницу и пустил красную ракету, затем зеленую, дал сигнал тревоги. И, конечно, партизаны не поняли сигнала, приняли его за сигнал к выступлению. И правильно. В тот же миг огласилась деревня залпами. Чуть рановато, еще темно, но ожидать было нечего. Заговорили очередями пулеметы. Но там уже были разведчики Бережнова, били для острастки, над деревней. Не будешь же стрелять во тьму, в своих людей.

Началась невообразимая мешанина. Тарабанов бросился к коновязи, здесь уже шла рукопашная, кто и кого бил – не понять. Но уже за сотню казаков было на конях. Подали и ему коня. Но Тарабанов как опытный солдат не повел своих под выстрелы, он понял, что его обошли, бросил остатки своего отряда в сторону Ивайловки. Вслед резанули пулеметы, но били они бесприцельно. Дали залп и партизаны Петра Лагутина, но и это была стрельба из пушек по воробьям. Сбили несколько конников, ранили коней.

А деревня гремела выстрелами, даже рвались гранаты. Это отстреливались казаки и солдаты, что засели в домах, отбивались, знали, что не простит народ их деяний, простить сможет только смерть.

Рассвело. Устин приказал выставить пулеметы и прошить дом пулями. Тарабановцы выбросили белые флаги. Начали выходить из домов. И даже бывалый Устин Бережнов ужаснулся, увидев с какой злостью набросились, эти в прошлом мирные люди, на белых. Люди озверели от зверств, что чинили эти казаки и солдаты. Вон, еще висят на деревьях, как огородные пугала, Исак Лагутин и его жена, лежат головешками двадцать бойцов Юханьки-партизана. Он едва избежал этой же участи. Упал к пулемету и дал очередь над головами, охладил пыл разъяренных сельчан. Кто-то даже крикнул:

– Бей бережновцев, они тоже беляки!

Но крикуна остановили. Пришел Шишканов, подошел почерневший от горя Лагутин. Он только сейчас узнал о смерти своих родителей. Скрывали друзья. Вышли из амбара улыбающиеся сваты. Сто раз поругались, на сто первый раз помирились. Мимо прошмыгнули мышатами Селёдкин и Красильников…

Тарабанов пустил коня шагом. Следом остатки отряда, следом прошлое: это сгоревшие деревни, горы трупов, Колмыков, Розанов, эта игра в демократию. Доигрались. Надо было вешать, жечь, вешать, снова жечь. Калёным железом выжигать большевизм! Устин Бережнов стал большевиком. Дожили! Возможно, и сам Розанов уже большевик? Господи, так где же тогда люди, настоящие люди?! А черт с ним, золотишко есть, бежать за границу будет с чем. Но я так не убегу, я ещё многим сверну голову. Черт! И как поверил этому липовому есаулу? Ведь сомневался же! Наука впредь: если хоть чуть сомневаешься, убивай, уничтожай!

Тарабанов спешил к японцам, ради безопасности сняв погоны.

– Я еще вам покажу, чего я стою, – погрозил кулаком с Михайловской сопки в сторону Каменки.