Текст книги "Распутье"

19

Шел и Устин Бережнов. Позади него, четко печатая шаг, шла карательная команда. В такт их шагов качались граненые штыки, их он видел по теням. Ведут расстреливать своего же человека. Эти не будут слюну пускать, раз надо, так надо. А спроси их, во имя чего они ведут расстреливать Устина, никто не ответил бы. Это те люди, которые боялись фронта, смерти боялись, но без страха и совести расстреливали своих.

Хрустела под ногами подсушенная трава, густо пахло осенними цветами, скошенными травами, зреющими хлебами, жарко, ласково, будто гладило теплой рукой, обливало негасимое солнце землю и непокрытую голову Устина… Духота. Душно земле, душно душе…

Четвёртый год Устин на войне, а вот, поди ты, честное слово, впервые унюхал запахи земные. Даже удивился. Ну пусть там, у фронта, эти запахи мешались с пороховой гарью, но ведь был же он на отдыхе? Почему там эти запахи не обонял? Почему ни разу не принюхался к этой благодати?

Сказал со стоном:

– Эй, ребята, развяжите руки! Да куда мне бежать, вас десять, а я один. Дайте подержать в руках цветок. А? Я же без оружия. Развяжите.

– Развяжи, Прокоп. Кто знает, может, и нас вот так же поведут, тоже о чем-то захочется попросить. Развяжи, господин вахмистр.

– Ладно, развяжи. До ложка близко, пусть его, побалуется цветами. У меня их мамаша дюже любит. Вся изба в цветах, вся ограда тож. Сам я тоже любил цветы. Счас не до них. А тебя что на цветы-то потянуло? – спросил Устина вахмистр. – А, герой?

– Не знаю. Я ведь тоже за войной-то их забыл. Для меня уже нет войны, вот и вспомнились, – Устин сорвал цветок, начал жадно нюхать. – У нас хоть и не хоронят со цветами, но вы бросьте парочку на могилу. Бросите?

– Бросим, ежели просишь. Может, и нам кто бросит. Все под смертью ходим. Кому умирать охота?

– Это верно – никому не охота. А что делать… – оборвал разговор Устин.

Идёт Устин, не может надышаться парной землей. До ложка близко. Там его и убьют. Не расстреляют, а убьют. Нет за Устином вины. Не захотел понять генерал, что разжалование для Устина было смерти подобно. Снова стать командиром душа не восхотела. Германцы не убили, так свои убьют. И все же добренький этот Хахангдоков, запретил расстреливать Устина перед своим батальоном. А может быть, струсил, что взбунтуется батальон? Решил втихаря убрать. Даже согласился на то, чтобы Устин умер с Георгиевскими крестами.

– Да снимите их. Родным отправлю. Бережнов того заслужил. Прощай, герой!

– Прощайте, господин генерал! – пристально посмотрел на генерала Бережнов.

«Ну вот и всё, – подумал Устин. Завело меня сюда мое двоедушие: то с царем, то против царя. За дело наказан. Прощай, земля! Прощай, Саломка! Да, в тайгу бы, хоть на час в тайгу…»

– Завязывать глаза аль не надо? – спросили конвоиры.

– Не надо. Я встану к вам спиной. Так, может быть, и страшнее, но ежли будете целиться в затылок, то и выстрела не услышу.

– А еще герой! – протянул вахмистр. – И могилка для тебя готова. Боишься смерти-то?

– Да привык уж. Видеть столько смертей – задубела душа. Кончайте, – устало махнул Устин рукой.

Устин встал лицом к могилке. Оттуда пахло глиной, прелой землей и сыростью. Ахнул за спиной залп, тягучий, раскатистый. Устин круто обернулся. Жив! Увидел, как конвойные, умирая, катались по траве, орошая ее липкой кровью.

Подбежал Туранов. Из леска коноводы гнали коней.

– Туранов, ты почему здесь? Кто тебе разрешил оставить позиции? Бога мать! – не все осмыслив, закричал Бережнов.

– Так надо. А позиции мне разрешила оставить совесть. Падай на своего Коршуна, Ширяев его уже себе присмотрел, и будем уходить.

– Но ведь это дезертирство?

– Хватит тебе пустое говорить. Пади и бежим, – торопил Туранов Устина.

И заметалась по балкам и оврагам преданная Устину рота. Та рота, которая не пошла брататься с германцами, видя в этом предательство России, уходила всё дальше и дальше на север, пробивалась через Пинские болота, шла на Могилев, Витебск, чтобы через эти города пробраться к столице.

– А там мы посмотрим и решим, что и как. Нет, так зайдём к нашему дружку Керенскому. – Устин встал в позу, сунул руку за отворот френча, как это делал Керенский, он однажды выступал перед их дивизией, рисуясь, прокричал: «…До победы! Россия станет страной великих преобразований, великих взлетов, как только мы победим германцев и начнем строить Великую Россию! Станет, обязательно станет».

– Красиво он говорит, якри его. Послушаешь – и плакать хочется. Бабы от его речей должны визжать, – похохатывал Туранов. – Ну, придём мы к Керенскому, и о чем будем говорить?

– Ни о чем. Пущу я ему пулю в живот, чтобы подольше покорчился, вторую – в морду, потом всю его свору в распыл. Вот и всё.

– Зачем же такое?

– А чёрт его знает, зачем. Просто чешутся руки пристрелить эту тварь, и баста. Хотя бы за то, что он послал меня на расстрел.

– Может, царя будем ставить?

– Нет, други мои, нас всего двадцать, а против царя миллионы. Это же не рота, а ее огрызок. Но и такой огрызок может натворить бед, если что. Убрать Керенского, и хватит с нас. А кто не хочет терять свои головы ради этой свиньи визгучей, тот может оставить меня, но Керенского я убью! Убью, и баста!

– Ладно, не гони. До Питера еще далеко. А потом, мы все с нашей тайги Уссурийской. Как тебя бросить? Как быть без тебя? Пока дойдем до Питера, может, и твои думки станут другими.

22 августа бережновцы были взяты конниками Корнилова. Генерал сурово посмотрел на замызганных кавалеристов, спросил:

– Чьи и откуда?

– Георгиевские кавалеры! Ушли из обольшевиченной дивизии генерала Хахангдокова. Идем на Питер, чтобы сбросить власть большевиков.

Генерал Корнилов чуть заметно улыбнулся. Он-то знал, что там за власть и какие сидят у власти большевики.

– Похвально. Генерала Хахангдокова знаю лично. Не похоже на него, что он стал большевиком. Но все может быть. Его «дикая дивизия» снискала добрую славу, орудуя за линией фронта. Хорошо, поручик, направьте гвардейцев в полк полковника Иванова. – Генерал нахмурился. – А кто может подтвердить, что вы не дезертиры? – в упор посмотрел на Устина осоловелыми глазами Корнилов. – Что эти кресты не сняты вами с убитых солдат?

– Если это степной полковник Иванов, то мы с ним лично знакомы. Участвовали в нескольких боях за линией фронта, – ответил Бережнов.

– Да, это он. Поручик, пригласите полковника. Если он не опознает вас, то буду вынужден расстрелять как дезертиров. Вы согласны? – снова пристально посмотрел на кавалеров подозрительный генерал.

– Так точно, согласны! – гаркнули кавалеры.

Устин вспомнил, как однажды три батальона полковника Иванова навалились на братающихся и порубили своих и чужих. Да, эти головорезы будут куда страшнее головорезов генерала Хахангдокова.

В блиндаж генерала вошел полковник Иванов. Резкий в движениях, с пристальным взглядом, метнул глазами на оборванных кавалеристов. Затем отдельно на Устина и, не обращая внимания на генерала, закричал:

– Прапорщик Бережнов! Вот так встреча! Какими судьбами? А ты не большевик? Нет, нет. Герой дивизии, гроза германцев не может быть большевиком. Мужик, а воюет за генерала. Господин генерал, этот герой однажды спас меня в бою. С вашего позволения, я беру этих гвардейцев в свой полк.

– Берите. Прощайте, господа георгиевские кавалеры, за вас поручился боевой полковник.

– Слушай, Бережнов, у меня в полку полный развал с командирами, не примешь ли ты один из каввзводов?

– Как прикажете.

– Почему ушел от Ширяева, Хахангдокова?

– Надоело мне воевать за этого полудурка Керенского. А когда я выступил против него, то меня приказали расстрелять.

– И это позволил генерал Хахангдоков?

– Может быть, он бы и не позволил, но на этом настоял комиссар Керенского, – не вдаваясь в подробности ответил Бережнов.

– Молодец! Рванём на Питер и сметем эту свору: и Керенского, и большевиков. Чин?

– Штабс-капитан, Туранов – прапор. Ромашка – вахмистр.

– Прекрасно. Пока взвод, а потом посмотрим.

Так Устин Бережнов оказался в полку Иванова.

20

Кавкорпус вступил в бои с красногвардейцами. И здесь Устин четко уяснил, после чего даже растерялся, что корниловский мятеж обречен на полный провал. Кавалеристы, даже казаки из уфимцев, головорезы «дикой дивизии», и то дрались неохотно, не говоря уже про полк Иванова. Зато красногвардейцы дрались насмерть, до последнего патрона. А когда выходил последний патрон, шли на конницу со штыками. И конники отступали. Большинство солдат осознавали, что война эта затеяна, чтобы посадить на трон ненавистного царя и его двор, а они бы подперли тот трон своими клинками, штыками. Да и большевики не дремали, они просачивались в части Корнилова и разлагали их изнутри.

А мир тесен. Во взводе Бережнова оказалось два перебежчика. Это были Макар Сонин и Евлампий Хомин. Ни тот, ни другой не знали, что могут встретить здесь Устина. Он должен был бы быть на фронте. Перебежчиков приняли, даже дали коней. Они тут же начали раскрывать глаза корниловцам. На привале после злого боя Макар Сонин рассуждал о политике:

– Задумка Корнилова проста: он хочет отдать немцам Питер и Ригу. Открыть фронт, а когда германцы захватят эти города, то ихними же руками задушить революцию, пустить в распыл и большевиков, и Керенского с его дурацким правительством, вообще всех, кто за революцию. Залить кровью нашу Россию. А там снова царь, буржуи, помещики – те, кому жаль потерять свое золото. А мы лей кровь ради того золота!

Устин Бережнов дремал в палатке. Услышал знакомый голос, проснулся.

– Неужели мы, русские мужики, снова посадим на трон царя? Это же противно нашему разуму. Изгнил тот трон и сам царь. Надо ставить новую Россию. Только новую.

– А ты кто? Кто вы оба, большевики или еще кто?

– Мы просто русские мужики. До большевиков не добрали, господин вахмистр.

– Хэ, дык ить знакомец. Помнишь, приходил в наш батальон и гремел за братание, чтобы не оставляли фронт? Я Ромашка. Мы здесь с Устином Бережновым.

Макар Сонин поперхнулся, чуть подался назад.

– Веди к Устину Степановичу, говорить будем.

– В палатку? Идем.

Устин с презрительной улыбкой встретил друзей.

– Ну что, господа большевики, садитесь, рассказывайте как и что.

– Тебе, Устин, везде мерещатся большевики. Ночами еще не снятся? – спросил Макар. Евлампий, как всегда, стоял за спиной. Верный телохранитель.

– Ты большевик или нет?

– Просто человек, а раз думающий – значит, большевик. У вас все, кто за правое дело, большевики. Тех к стенке. Давай начистоту: ты видел, как дерутся большевики, то бишь наши красногвардейцы. Теперь сравни, как дерутся ваши корниловцы. Почему они дерутся плохо? А потому, что чуют свою неправоту. Знают, что это за власть, а ежели вы победите, то другая власть пойдет на все ухищрения, преступления, чтобы удержаться на бровке.

И это была голая правда. Ее видел Устин, понимал Устин. Народ и армия явно не хотели видеть царя на престоле. Они, даже солдаты из богачей, не очень-то жаловали помещиков. Страшились, что, сядь царь снова на престол, все останется по-старому. А старинка уже оскомину набила. Более того, снова продолжение войны. А уж война-то так обрыдла, что и не обсказать.

– И всё же ты, Макар, большевик.

– Как тебе ответить? Душой будто бы большевик, но не все приняла от большевиков душа. Большевик – это значит все забыть, все отдать и жить думами и делами народа. Я же мужик. И как всякого мужика меня начинают одолевать разные нудливые мыслишки вроде этих, что, мол, возьми власть большевики, то и земли мне отведут на лёжку коровы. А ты знаешь, что зе́мли у нас есть, покосы тоже, живем не хуже других. Может статься, что станем жить, как все, худовато, да с натяжкой на завтрашний день, – уже забыв, кто перед ним, от души заговорил Макар. – Нет у меня партейной книжки, что носят при себе большевики настоящие. А ежли уж говорить как земляку аль сват свату, то уж запутали нас большевики и эсеры по самую маковку. Бунтанули матросы Кронштадта. Керенский нас из-под ареста – и на подавление того мятежа. Подавили. Пустили из своего брата кровь. Снова в Питер. Пошли вы на нас, мы с теми же матросами, которых мы расстреливали, встали стенкой против вас, мы ить не железные: то бей красных, то бей белых. В душе – росстань. Путня в душе. Хочется всё бросить и бежать отсюда. И убежал бы, но тебя зовут к себе большевики и говорят, что, мол, ты самый сознательный солдат, надо добить контру, а уж потом домой. Вот и крутимся с Евлампием, как белки в колесе. Обрыдло.

– М-да, значит, и ты ищешь брод в этом огне? – вздохнул Устин. – А я-то думал, ты его уже нашел. Большевики – те знают, где тот брод.

– А кто его не ищет? Только дураки без раздумий бросаются в огонь. Вот и ты мечешься. Обманули тебя, пошел против своих же.

– Меня, Макар Алексеевич, не обманули. Я шел и буду идти за царя и отечество. Новая власть себя уже показала, а придут к власти большевики – они еще больше себя покажут, многим глотки заткнут горячей пулей. Те кочевряжиться не будут, как эти временщики.

– Ты в этом убежден?

– Не совсем, если уж говорить честно. На твое честное признание отвечаю тем же: я вообще ни в чем не убежден. Будь я убежден в правоте действий Корнилова, то тут же приказал бы расстрелять тебя. И еще потому не могу отдать такой приказ, что сам бежал из-под расстрела. Дал себе слово: никогда, ни при каких обстоятельствах, даже перед угрозой смерти, не убью без боя человека. Это страшно, Макар, – идти на расстрел. Идешь в бой – не знаешь, которая пуля твоя. А там все знаешь, даже знаешь, кто тебя убьет. Боюсь, дружище, что скоро некому будет землю пахать. Нам дан приказ расстреливать большевиков на месте без суда и следствия. Большевиков я остерегаюсь.

– Напрасно. Они дадут мир и Учредительное собрание.

– Эх, Макар, Макар! Быть бы тебе, как и раньше, летописцем, а мне охотником. Дадут Учредительное собрание, разгонят Государственную Думу. А согласится ли с этим Корнилов? Другие офицеры? Согласится ли мужик, богатый мужик, у которого вы хотите землю отобрать? Нет, нет и нет. А это значит, Гражданская война. Это еще не начало Гражданской войны. Это худенький мятеж, который не сегодня-завтра будет подавлен народом, а не большевиками. Народ ненавидит генералов, а с ними и царя, как ты говорил солдатам.

– А ежли убедить всех передать власть в руки Советов, по-доброму потесниться?

– Надо читать Ленина, товарищ большевик, он сам говорит, что это сладенькие мечты. Никто без боя не отдаст своей власти, тем более своей земли. Не вышел и не выйдет из тебя большевик, хотя ты и на их стороне. Но я мотаться не буду, был монархистом, им и останусь.

– Что же, посмотрим. Жизнь покажет, время подскажет.

– Да. Пётр Лагутин – тот настоящий большевик. М-да. Все пошло наперекосяк, на росстань. Ладно, уходите и не травите наши души. Вы уже десятыми будете, кого я с добром отпускаю. Другие к стенке ставят, а я дал обет – не порушу.

И погас мятеж, как свеча на ветру. Растаяла армия Корнилова, как снежный ком под солнцем. Но многие поняли, что это и есть преддверие грозы, начало большой Гражданской войны. Корнилов дал слово генерала, что не будет больше воевать против законной власти, но всё это был брёх собачий. Вместо Корнилова встал генерал Алексеев. Никто за мятеж не был наказан.

Корпус ушел на фронт. А с ним и полк Иванова, в который влились бережновцы.

Часть третья. На краю пропасти

1

Макар Сонин и Евлампий Хомин всё еще не могли уйти от войны. После разгрома Корнилова они снова попали на фронт, стояли на охране Петрограда, молча, без криков и выстрелов шли на штурм Зимнего дворца. Правда, татакал им навстречу пулемет, но то ли бабы женского батальона не умели стрелять, то ли трусили убивать – палили выше голов из-за поленницы дров. Они же арестовывали испуганных, с посеревшими лицами министров, ощупывая их роскошные шубы. Патрулировали город. Просто делали революцию. Революцию во имя мира и справедливости.

Евлампий убедил Макара, что если началась на всех фронтах демобилизация, то она не минует и их. Тогда они уедут чистыми и смогут честно смотреть в глаза людям.

– А мы и без того можем смотреть честно. Мы сделали все, что смогли, – пытался доказать обратное Макар.

– Потерпим, еще немного осталось. Мне даже интересно стало, чем же это кончится?

– А тем, что мы с тобой, и вся Россия – на краю пропасти, полетим туда вверх тормашками, и вся недолга́. Полетим. Это точно.

В феврале 1918 года германцы нарушили перемирие и пошли в наступление. Макар записал у себя в тетради: «И еще раз повторяю, что Россия стоит на краю пропасти…» Макар видел ту армию, которая совсем недавно могла еще считаться армией, сейчас это был сброд в серых шинелях, усталый, перепуганный, который тут же бросал окопы и бежал от одного слова, что «наступают германцы». Продолжал запись: «Я говорил и говорить буду, что точно ее столкнут в пропасть. Была Россия – и нет ее. А я верил большевикам, я воевал с ними против царя и его ярыг. За мир воевал, но не ожидал, что этот мир будет не миром, а полным крахом для России. Ленин где-то прошибает…»

А Ленин-то об этом и говорил: «…Как вообще вышло так, что ни одно течение, ни одно направление, ни одна организация нашей партии не были против этой демобилизации? Что же мы – совершенно с ума сошли? Нисколько. Офицеры, не большевики, говорили еще до Октября, что армия не может воевать, что её на несколько недель на фронте не удержать.

Армии нет, удержать её невозможно. Лучшее, что можно сделать, – это как можно скорее демобилизовать её. Это больная часть организма, которая испытывала неслыханные мучения, истерзанная лишениями войны, в которую она вошла технически неподготовленной и вышла в таком состоянии, что при всяком наступлении предается панике. Нельзя винить за это людей, вынесших такие неслыханные страдания. В сотнях резолюций с полной откровенностью, даже в течение первого периода русской революции, солдаты говорили: “Мы захлебнулись в крови, мы воевать не можем”. Можно было искусственно оттягивать, можно было проделать мошенничество Керенского, можно было отсрочить конец на несколько недель, но объективная действительность все же прокладывала себе дорогу.

Это – больная часть русского государственного организма, которая не может выносить долее тягот этой войны. Чем скорее мы ее демобилизуем, тем скорее она рассосется среди частей, еще не настолько больных, тем скорее страна сможет быть готовой для новых тяжелых испытаний… Это был шаг правильный. Мы говорили, что удержать армию – это легкомысленная иллюзия…»

2

Ленин был прав, утверждая, что для упрочения советской власти и укрепления обороноспособности Советского государства насущно необходим выход из войны, завоевание мирной передышки и скорейшая демобилизация.

В дивизии генерала Хахангдокова началось полнейшее разложение. Гаврил Шевченок вырвал из этой дивизии полк единомышленников и повел его в Петроград, чтобы потребовать от правительства их увольнения, они, мол, дома будут защищать советскую власть. Никто им не возражал, никто не удерживал. Людям был нужен отдых. Малая передышка, чтобы всё обдумать, все соразмерить. О судьбе России подумать.

В приграничном Гродеково полк встретил будущий атаман Уссурийского казачьего войска Колмыков. Встретил без построения и музыки, чем немало оскорбил казаков и самого командира. Атамана информировали о большевистских настроениях полка и самого Шевченка.

Здесь уже работал в меру своего здоровья Иван Шибалов. Он помогал Колмыкову наладить штабную работу. Не удивился Шибалов, что Шевченок стал красным, он и себя считал чуть красным. Сейчас разберись: кто большевик, а кто не большевик. Не удивился и тому, что Шевченок – командир полка: храбрости не занимать, драться умеет, научится командовать и полком. Спросил Шевченка о судьбе Устина Бережнова, тот коротко рассказал о неудавшемся расстреле и дезертирстве Бережнова. Огорчил Шибалова.

Колмыков сразу невзлюбил новоявленного командира полка. Частые ссоры, разногласия. Пытался Шевченка подвести под расстрел – не удалось. Было ясно, что эти двое не разойдутся так просто.

А события нарастали, Россия жила тревожной жизнью.

В трудном положении оказались Устин Бережнов, его друзья. Снова фронт, затем уход с фронта, где полковник Иванов пытался освободить Николая II и его семью, но был бит, откатился. Устин Бережнов хотел увести роту на родину, но Иванов отговорил.

– Если где и есть власть большевиков, то только во Владивостоке. Здесь же, в Сибири, она чуть жива. Значит, надо начинать с Сибири. Пойми, Бережнов, там тебя тотчас же схватят как корниловца, как монархиста. Ты не Ромашка или Туранов – те могут затеряться в толпе, а тебя знают тысячи солдат-большевиков. Во Владивосток приехали большевики из Канады, Австралии, Америки. Там они сильны. Здесь мы без труда поставим власть монарха.

– Монарха нет.

– Была бы власть – монарх найдется. И въедем мы с тобой в Первопрестольную на белых конях. А там по домам – и будем курей разводить.

– Если будем въезжать так, как въезжали с Корниловым, то простите бога для, – колебался Бережнов. В бою – черт, а в жизни податливый на уговоры человек. Понимал всю авантюрность Иванова, но ничего поделать с собой не мог. Любовь к монарху, ненависть к большевикам, которые расстреляли монарха, многое затмила, запутала и закрутила.

Пётр Лагутин и Валерий Шишканов вернулись в волость. Вернулись победителями. Пока здесь обошлось без крови. Хотя Семен Коваль требовал от Степана Бережнова схватить большевиков, развернуть свои дружины и до последнего издыхания защищать свободу и анархию. Бережнов ответил:

– Анархия – дело хорошее, но ты почитай: власть взяли большевики, а не анархисты. Ежли бы взяли ваши, то и слов бы не было, что делать и как быть. Погодим.

Лагутин и Шишканов не стали создавать здесь Советы, вернее, не сладили с ними, зная настроения тайгарей. Здесь осталось то же земство, но с той разницей, что изгнали из земства Рачкина, Мартюшева, Хомина, однако оставили Бережнова. Ковалю же пришлось бежать в тайгу и прятаться по заимкам Степана Бережнова. Его защитниками стали Красильников и Селедкин. Бережнова такой поворот дела удивил, но он не подал виду. Не отказался от высокой чести быть членом земской управы.

Лагутин возражал:

– Бережнов при первом же случае даст нам подножку. Я знаю его настрой, ведаю о его задумках. И, вообще, мне непонятно: то ты воитель против меньшевиков и эсеров, а тут явного анархиста, человека, который мечтает быть царем таежным, взял под свою защиту. Я против.

– Может быть, и я против, но пойми, дружище, не время и не след затевать войну с Бережновым. Здесь главная сила – Бережнов и его дружина. В открытой борьбе нас сломит Бережнов, а в скрытой – мы его. Переманим дружинников на свою сторону – тогда и Бережнов будет никто. А пока, пока с ним надо мириться.

Из тайги вышли дезертиры. Вышли уже не бандитами, а, как называли они себя, победителями. Большинство охотно согласились служить в милиции, влиться в дружины. И здесь Лагутин воспротивился.

– Кто дезертировал раз, тот дезертирует и второй раз. Это не солдаты, а бандиты.

– Выбирать пока не из чего. Двести человек – это уже сила. Та сила, которая на первых порах будет сдерживать порывы Бережнова. Разве ты не видишь, что он тигром затаился и чего-то ждет?

– Вижу.

– Ну, тогда не вороти нос. Хлипкие это друзья, но могут сгодиться.

А скоро пришел Юханька со своим многочисленным отрядом хунхузов, снова подтвердил, что он красный и готов драться за дело красных.

Лагутин только вздохнул. На его вздох ответил Шишканов:

– Не горячись. Юханька, может быть, и сволочь, но в его отряде бо́льшая половина из бедняков. Эти явно будут с нами. Да и прошлое Юханьки, если закрыть глаза на последние годы, не столь уж противно нашему духу. Он защитник бедных, а это уже наш. Нам надо вжиться в его банду, пересортировать кое-кого, отделить уголовщину от настоящих красных, вот и будет тебе как начальнику милиции еще живая сила. Послушать тебя, то надо всех гнать, всем не верить. Я уже был один раз бит, второй раз не хочется. Будем опираться на того, кто с нами.

– Заигрывать и либеральничать с врагами революции?

– Не все враги, есть и друзья, которые еще не знают дороги в этом распутье. Действуй, окружай себя верными друзьями, вживайся в стан врагов, подрывай его изнутри.

А народ затаился, народ чего-то ждал.

И вот народ загудел, зашевелился. В связи с тяжелым положением в снабжении продовольствием промышленных центров были приняты постановления о налаживании снабжения хлебом и другими продуктами, терзаемых голодом рабочих. Из сельской местности нужно было срочно организовать поставки. Шишканов начал. Но как?! На это ответил Степан Бережнов первым своим выступлением. Он почти кричал:

– Значитца, так: пока вас не было, пока у нас была анархия, то бишь порядок, каждый работал, жил и молотил хлеба, зная, что всё это его. Вы пришли, и вдруг оказалось, что всё это ваше. Во, гля, товарищ председатель! Заместа плугов, сеялок, заместо злата и серебра ваша команда выгребла у меня хлеб из амбара, а дала вот эти бумажки. – Бережнов выхватил кипу расписок из кармана, что собрал в Каменке и бросил на стол председателя. – Так вы долго не продержитесь! Набычится мужик и враз сковырнет вашу власть!

Шишканов задумчиво перебирал расписки, что выдали продотряды за хлеб, картошку, мясо.

– Думай, Валерий Прокопьевич, а нет, то я живо выпрягусь! – грозил Бережнов, мягко переступая в теплых унтах.

– Думаю, Степан Алексеевич. А расписки-то ты зря выбросил. Плуги, сеялки… Сейчас пока надобны пули и винтовки. Придёт срок – по этим распискам советская власть всё заплатит. Даже вдвойне.

Бережнов заколебался. Протянул руку к распискам. Но Шишканов прихлопнул расписки ладонью, продолжал:

– Конечно, дать хлеба беднякам для советской власти накладно, но вам-то, Степан Алексеевич, это ничего не стоит. Это та толика, которую вы могли бы просто подарить новой власти. А уж она-то за такой подарок вас не забудет. Может быть, оставите нам на память эти расписки? Когда всё устроится, мы их будем печатать в газетах, хвалить своих помощников.

– Будя мне голову морочить, подай сюда бумаги! Хвалить нас не за что, не пришлось бы хулить, – зло схватил расписки Бережнов, не прощаясь, вышел. Обошел его Шишканов. Дурак, согласился работать с большевиками. Как теперь объяснить своим, что пошел ради корыстных целей: узнать ближе большевиков, а потом им же ударить в спину. А вышло, что они ударили ему в спину. Сонин, Арсё, Журавушка влились в его дружину, колготят народ. Если выступают перед верующими, то говорят, мол, всякая власть дана от бога. Перед беднотой – уже другое, что пришла, мол, ваша власть, потому вам надо держаться не бережновых и ковалей, а большевиков. Бережновых вы знаете. Ковали пташки залётные, а вот большевики – эти взяли власть навсегда. Петьшу Лагутина не узнать, стал чем-то похож на деда Михайло: говорит, будто писаное читает. Ему еще больше верят. А он свои «проповеди» начинает с рассказов о войне, о России, о тех заварухах, которые строят враги новой власти. Обещает каждому сытость, достаток, и больше того, мир и спокойствие на многие лета. Черт! Надо что-то делать.

Вернулся в Божье Поле Федор Козин. Он создал здесь Советы. Бывший староста Ломакин, чтобы это не слишком бросалось в глаза, стал председателем, а Козин – его заместителем. Это потому, чтобы никто не вздумал кричать, мол, Козин захватил власть. Ломакин был вечным старастой, быть ему вечным председателем Совета.

Козин, как только узнал, что пришел с фронта Гурин, его друг, с которым не раз ночевал у таежных костров, сразу же пошел к нему, видя в нем союзника и советчика. И вот уж поистине пути Господни неисповедимы, а человеческие – и того больше: Гурин встретил Козина зло. Хмуро выслушал, чего хотел бы от него Козин, вдруг сорвался на крик:

– Плевать мне на все! Это вы, большевики, учинили анархию в России, через вас все пошло кувырком! Ни армии, ни флота! Случись еще одно вражеское нападение, и каюк нам. Готовы продать пол-России германцу! Но это еще куда ни шло. Я, фронтовик, только ступил одной ногой на порог, а тут твои продотрядовцы, подай им хлеба, масла, яиц. А хрена с маком не хотели бы? А что взамен? Вот эти бумажонки? Только в нужник сходить! Мне раньше, ежели беда, то всё давало Переселенческое Управление, сейчас никто не дает, а брать все охочи. Да берут не спросясь, будто в свой амбар зашли. Это не правительство народа, а правительство грабителей! Всё выгребли, и пожрать нечего. Добро Розов помог, а то хоть зубы на полку. Как жить прикажете, товарищ большевик?

Этот крик, идущий из души, оглушил Козина. Да, Гурин жил богато. А сейчас и дом, и подворье – всё пришло в запустение. Амбар раскрыт настежь, знать, там пусто, не считая голодных крыс. Отошел от его распахнутой поскрипывающей двери и повернулся к Гурину.

– Ты был на фронте, видел голод, сам голодал, теперь такой же голод в городах. Кто городам поможет, как не мы? Сам когда-то говорил, мол, мужик всему голова, мужика надо писать с заглавной буквицы. Если мы не поможем городу, то не смогут рабочие пустить фабрики и заводы, которые бы дали нам плуги, бороны, мануфактуру. Мы – городу, а город – нам. Конечно, это наш недогляд, что у фронтовика выгребли почти всё.

– Не почти, а всё! – хмуро, но уже без прежней озлобленности буркнул Гурин.

– Голодный рабочий – не работник.

– Ежели бы работал тот рабочий, а то только тем и заняты, что митингуют да стреляют. Сучить кулаками куда проще, чем работать. Э, загубите вы Россию, господа большевики! Бунтовал я в пятом, но больше не зовите! Я против вас, потому как разумности не вижу в делах ваших.

– А где ты видел разумность?

– Пока нигде. Может быть, она есть у эсеров и меньшевиков, но вы и этих топчете. Они хош не кричат, что Россией будут править бедняки, а согласны жить в дружбе со всеми.

– Так ты с Розовым?

– А что, Розов – не человек? Пусть с подлинкой, но выбился в люди.

– Ну что ж, Гурин, думал, нам будет по пути, оказалось, что нет. Прощай! Жаль, что тебя обидели. Но, видно, не в этой обиде причина, она, та обида, копилась у тебя издавна, только, где надо, ты умел ее прятать. Таков уж человек. А мы тебе верили.

– Теперь не верите, потому как пошел супротив вас? А ты сумей поверить и тому, кто не во всём согласен с тобой! Поверь! Ага. Докажи, что твоя правота сильнее других.

– Постараюсь. А нет, то время за меня докажет, другие докажут. Прощай!

Федору Силову было не до революции, он продолжал работать в экспедиции Анерта, которая проводила изыскания для строительства железной дороги. Но, так или иначе, он и здесь делал революцию.