Текст книги "Распутье"

17

Кузнецов послал разведчиков на выстрелы. Они гремели рядом с его базой. Бережнов же приказал сделать привал в распадке, выслал часовых на сопки. Три разведчика из банды Кузнецова нарвались на часовых – Лагутина и Лапушкина. Подняли руки вверх, были обезоружены и тут же доставлены на стоянку.

Бережнов сидел на пне и лениво очищал сапоги от грязи. Исподлобья посмотрел на бандитов.

– А, ты еще жив, Вальков?

– Как видишь, Степаныч, жив, живем. Это вы тут гремели? Прав оказался Кузнецов, мол, это почерк Бережнова. Мол, смелей командира он не знал.

– Живем, значит? Расстрелять! Вальков одно время служил у большевиков. Есть слух, что он и сейчас с ними вошкается.

– Устин Степанович! – упал на колени Вальков. – Побойтесь бога, это вы меня с брательником путаете. Он у Лагутина служил. А разве Лагутин не служил в милиции, да еще начальником?

– Служил, но служил по заданию нашей партии. Теперь он снова в наших рядах, снова с нами.

– Какой партии?

– Это не твоего ума дело! Всех расстрелять! Это шпионы чоновцев.

– Погодите, господин полковник, я ить тоже вас знаю, о делах ваших ведаю, вы тоже были и красным, и белым, теперь стали…

– Вы хотите сказать, бандитом?

– Может, и так, – смело ответил бородач. – Хоть Кузнецов и называет себя партизаном, но он и мы – обычные бандиты.

– Хм! А вы смелы. Как прикажете, расстрелять вас или повесить?

– А нам уже все едино, что расстрелянный – тлен, что повешенный – земля. Только чтобы без мучительства. Сразу, и нет тя.

– А ты что дрожишь как лист осиновый? – повернулся к третьему Бережнов.

– Жить охота, ваше высокоблагородие!

– Фронтовик?

– Был. Выжил. Теперь вот бегаю.

– Много убил красных?

– Много. Ежели что, то еще буду убивать!

– За что?

– Сам не знаю, за что. Кто почал убивать, того уже не остановишь. Да и вольная жизнь по моей душе. Только зря вы нам не верите. Мы ваши. Кузнецов послал нас, чтобы узнать, не вы ли пришли. Он ждет вас. Говорил, мол, ежели это Бережнов, то нам надо быть только вместе. Бережнову есть за что мстить красным: отец, побратим и другое. Бабу вашу недавно чуть не расстрелял Шевченок, да начальник из города остановил.

– Хорошо. Ты, Вальков, иди к Кузнецову, скажи, чтобы он тотчас же шел сюда, если хочет бить большевиков и разных комиссаров вместе. Эти останутся заложниками.

Вальков бросился в сопку. Забыл и о винтовке.

– Заложники! Да Кузнецову, ежели что, то плевать на нас, выручать не будет. Давно ужо пуля по нему плачет, – проговорил с тоской бородач. – О вас говорят наши, что вы бы не бросили. Да уж ладно, заложники так заложники. С вашего позволения, подремлю, – прилег бородач.

– Встать! Перед кем развалился? Встать и стоять смирно! – визгливо закричал Лапушкин. – Действительно банда, никакой дисциплины! Распустились! Господин полковник сделает вас солдатами.

Бородач вскочил, ошалело мигая белесыми ресницами.

– Стоять, пока не посинеешь!

– Прапорщик, отставить! Дисциплина будет, но не надо так сразу. Садись, отец. Расскажи, как ваши дела в банде?

– Э, что дела… Втянулся я в эту коловерть, теперь и сам не знаю зачем. Был богат, яковлевский я, мельничонка была, то да сё. Отобрали. Забунтовал. Кузнецов подобрал. Теперь хожу за ним, как бычок на веревочке, а в обрат путя нету. А кто не пошел за этим дезертиром, тот живет себе припеваючи, снова, коль есть деньга, ставят мельницы, торгуют. Пропал я. Поликарпов меня дразнят. Вот теперь вы сюда пришли, будто из-за границы, значит, власть над нами возьмете, снова будем резать и жечь. А долго ли? Может, еще это лето побулгачим, а потом нас прижмут. Это уж как пить дать, прижмут.

– Не прижмут. Японцы вот-вот выступят, к ним на помощь пойдут англичане, французы, и сковырнем Советы и большевиков.

– Хэ, полковник, господин полковник, много таких сковырщиков находилось, да все уже в нетях числятся. Не морочьте только мне голову. Скажите уж, что зудит рука, хочется еще насолить комиссарам. А большего нам не сделать.

– Как вы смеете такое говорить господину полковнику? – закричал Лапушкин.

– Да не визжи ты, малец! Твой поросячий визг мне не страшен. Ежли ваш командер не дурак, то он поймет, что и почем. А ежли дурак, то что с дурака взять! Вона, вас горсточка. На один бздык не хватит. Что вы могете сделать?

– Вы красный, я вас убью! – надвинулся Лапушкин.

– Да не стони ты, прапорщик, аль как там тебя. Красный! Я такой же красный, как ты комиссар России. Ежли говорю, то говорю правду. Разве белый не может говорить правды?

– Прапорщик, не мешайте выговориться человеку. Садитесь и слушайте! Так вы считаете, что мы напрасно пришли на помощь русскому народу? Пришли спасти от большевиков?

– На помощь русскому народу! Да плевать тот народ хотел на вас и на нас. Ему надобен мир, работа по сердцу. А от большевиков его спасать нечего, большевики что могут, то и дают народу. Правят будто с умом. Ежли так же будут править, то скоро Россия будет купаться в птичьем молоке. Народ! Сунулись мы лонись в Ивайловку, а нас мужики дрекольем встретили, мол, хватит. Спасали, помогали, а больше – ша! Метнулись к каменским староверам, те уже встретили с дробовиками. Тоже сказали, что уходите хоть к черту на куличики! Дали от ворот поворот. Вот тебе и русский народ! – надрывно выкрикнул бородач.

– Плохо. Вы к народу, а он от вас. Значит, плохо говорили, где-то ошибались.

– Ошибались? Ежели бы только ошибались! Грабим ведь встречных и поперечных.

– Может быть, вам пойти и сдаться комиссарам?

– Большая половина готова сдаться. Но как, когда у каждого руки по локоть в крови? Каждый вешатель и палач. Я тоже хорош. Недавно мы шастали на Кривую, базу там хотели заложить, начали зимовья рубить. Кузнецов с десятком пошел, чтобы еще присмотреть место на случай побега. Там его встретили чоновцы и тот десяток посекли из пулемета. Сам едва ушел. Когда возвращались, то десять от нас откачнулись и бежали невесть куда. Тем можно сдаваться, те у нас были больше за носильщиков. А нам нельзя. Расстреляют. Это уж точно.

– Господин полковник, подходят неизвестные люди, – прибежал часовой.

– Пропустить! Много ли? До полста будет? Ваши? – повернулся Устин к бородачу.

– Наши. Нас ровно полста.

– Дай сигнал, чтобы все наши шли на стоянку! – приказал Устин Лапушкину.

Три коротких свистка оповестили бережновцев о сборе.

Бандиты окружили бережновцев. Вперед вышел Кузнецов, тоном, не допускающим возражений, приказал:

– Сдать оружие! Вам тоже, господин полковник!

Устин и не пошевелился, только бросил:

– Оставьте ваши шутки!

– Я без шуток! – ответил Кузнецов. – Мы вернем вам оружие, когда поймем, кто вы и откуда.

– Если вы без шуток, то и я без шуток: стоять смирно, господин Кузнецов! – прошипел Бережнов. – Вы тоже! – прикрикнул на бандитов.

Кузнецов вздрогнул, но снова расслабил тело.

– Мы пришли сюда не выяснять, а работать, готовить базы для заброски наших дивизий. Ежли большевиков нельзя уничтожить снаружи, то мы их будем уничтожать изнутри. Садитесь! Командир, прикажите выставить часовых, мои разведчики устали.

– Слушаюсь, господин полковник! – сдался Кузнецов.

– Всем отойти на десять шагов в сторону, кроме моего адъютанта. Расскажите, Кузнецов, как ваши дела, какое настроение в вашем отряде?

– Плохое. Ваш приход чуть поднял людей.

– Зачем же тогда эта комедия?

– Для проверки.

– Вы вздумали нас проверять, меня? Похвально.

– Но с вами Лагутин. Он большевик.

– Дался вам этот Лагутин. Он наш, он всегда работал на нас. Ему был дан приказ, чтобы он затаился и ждал. Все! А теперь веди нас на свою базу! – приказал Бережнов. – Моим людям нужен отдых.

– С Шевченком перестреливались? Мы так и поняли. Гонит он нас, покоя нет.

– Скоро будет покой.

На базе Бережнов выступил перед бандитами с горячей речью.

– Граждане России! Близок тот час, когда вы снова выйдете из тайги и вас как героев встретит свободный российский народ. Свободный от большевизма и комиссаризма. Вздохнем мы вместе с вами, вздохнет и свободная Россия. С нами весь мир. Он сейчас копит силы, чтобы всей мощью обрушиться на большевиков и раздавить их…

Но видит Устин, что косит свой мужицкий глаз Мартюшев. Прищуривается, будто из винтовки целится. Не верит он Устину. Но пока молчит. Почему же он не верит? Надо и его убедить, убедить правдой…

– Да, были случаи, когда мы, белые офицеры, порой воевали на стороне красных. Воевал и я. Но, когда власть захватили красные, когда они стали убивать правых и виноватых, грести всех одними граблями, нам пришлось заново перетряхнуть свои души. Мы снова восстаем против комиссаров. Теперь уже навсегда, теперь уже бесповоротно.

Это, похоже, убедило Мартюшева. Он покрутил жилистой шеей. Устин невольно подумал: «Скоро она покатится в таежные травы. Другого выхода нет. Не вывести банду из тайги. Это насторожит бандитов, и они могут нас перебить». А задумывалось так, что Бережнов уговорит совершить нападение на Яковлевку. Там их встретит Шевченок, окружит банду и по сигналу Бережнова предложит сдать оружие. Если не сдадут, то бережновцы и чоновцы навалятся на бандитов и скрутят их.

Это подтвердил своим выступлением Кузнецов.

– У нас нет другой надежды, как на вас, господа, как на армии чужих стран. Но и вы должны понять нас, что мы уже устали, да и нет сил, чтобы вступать в бои с кем-то. Необходима поддержка и понимание. Мы будем ждать вашего прихода, помалу вешать сельсоветчиков и комиссаров. И если вы придете, то мы с новыми силами обрушимся на врагов наших.

«Какие же у тебя враги? Ты просто бандит, который разучился пахать землю», – зло подумал Устин, но как бы равнодушно обронил:

– Да вы, похоже, трусите.

– Может быть, и трусим, – за всех ответил Хомин. – Мы ить тоже люди! Земля зовет, а ты не моги к ней пойти. Детей растерял, остался один, сгину, и никто не вспомнит. Есть с чего трусить.

– А мы думали, что общими силами двинем на Яковлевку, чтобы поднять дух народа и перевешаем всех комиссаров. Ну что же, если вы трусите, то это сделаем мы одни. А пока отдохнем у вас. Ждите нас уже с полками и дивизиями. Об этом, где можно, говорите народу.

Разошлись, расползлись по своим коряным балаганам.

– Ну, что будем делать, друзья? – спросил Лапушкина и Лагутина Устин. – Предлагаю всех расстрелять на месте. Такой вариант не исключается. Все они палачи, все они люди вне закона. Поэтому можно обойтись и без суда. Мартюшев не верит мне, они ушли с Кузнецовым и о чем-то шепчутся. Красильников был здесь, все донес.

– Может быть, встряхнем их, выведем из тайги? Послать своего к нашим, чтобы привел Шевченка на базу? – задавал себе вопросы и тут же отвергал их Лагутин.

– Учтите, что промедление смерти подобно. Это война! Я предлагаю брать бандитов на рассвете. По возможности убрать оружие. В дозор посылать своих, спаренно с бандитами. Перед рассветом они дозорных уничтожат. Возвратятся, и по крику совы мы начнем бой. Всех, кто попытается уйти, беру на себя. Чего сникли? Они и счет потеряли, скольких кто убил, а Кузнецов и подавно. Решайте.

– Вы командир. Вам, товарищ Бережнов, доверили ликвидацию банды, вам и решать, – отрезал Лапушкин. – На нас не переваливайте. Мы бойцы, мы всего лишь ваши помощники.

– Хорошо. Передать всем мой приказ, в спаренный дозор идут: Ревушкин, Семин, Заливалов, Хомутин. На базе шесть балаганов, по одному в каждый балаган. На банкете пить, чтобы не вызвать подозрений, стараться споить бандитов. Бандиты падки на жалостливые слова, слов не жалеть. Кричу совой я. Это будет сигнал к бою.

Летний вечер. Над тайгой комариный звон, крики сов вдали, тихий гул тайги. На поляне, на столах, что наспех сколочены, разные таежные разносолья, а главное, спирт, что отобрал Кузнецов у контрабандистов-спиртоносов. Чекисты расселись среди бандитов. Кузнецов предложил тост:

– За дружбу, за веру, за понимание! – первым выпил обжигающий спирт из помятой кружки. Крякнул.

– Тост в дело, тост к месту, – поднял кружку Устин. Следил глазами, как смотрел на него Мартюшев. Выпил до дна, тоже крякнул.

Кому идти в дозор, те облизнули сухие губы.

– Господин Кузнецов, может быть, по маленькой разрешим и дозорным? А? – спросил атамана Устин.

Кузнецов уже чуть хмельной, махнул рукой, мол, разрешаю, рот был забит изюбриным мясом.

– Прапорщик, подай им по чуть спирта, да не переливай! – строго приказал Устин.

Лапушкин все же перелил. Одни дозорные ушли, другие пришли. Первые ушли на всю ночь, будут повременно спать на лабазах[85]85
  Лабаз – помост на ветвях дерева или легкая постройка на высоких столбах, сделанная для охотничьих надобностей.


[Закрыть].

18

Черный Дьявол тосковал. Он ходил какой-то понурый, отрешенно смотрел на людей, на волчат, не ел. Побратимы посматривали на Черного Дьявола, молчали.

И вот утром, когда они спали в своей пещерной избушке, он поскребся в дверь, тихо проскулил. Побратимы вскочили. Дьявол их охранял, подумали, что подал знать о приближении людей. Не обратили внимания на Дьявола, бросились к пулемету. Просыпа́лся серенький рассвет. Осмотрелись, прислушались: тишина, никого не видно. Волчата тоже взбежали на скалу. Следом, но уже с трудом, вскарабкался по лазу Черный Дьявол.

Он обвел глазами тайгу, поднял голову и хрипло завыл. Так завыл, что у побратимов мороз прошел по коже, стало знобко. Вой оборвался. Дьявол лизнул руку Журавушке, Арсё, тяжелым взглядом посмотрел им в глаза и медленно начал спускаться по лазу.

Побратимы замерли на скале. Броситься бы, остановить Черного Дьявола, но оба понимали: можно остановить его, но нельзя остановить смерть. Дьявол уходил умирать. В вое он выразил всё. За ним даже не бросились волчата. Поджали хвосты, вздыбили на загривке шерсть. Тоже смотрели вслед Черному Дьяволу, когда-то сильному, быстроногому, а теперь немощному.

Дьявол вышел на сопку. Остановился, долго-долго смотрел на людей, что замерли на скале, на волчат, сделал шаг, другой, исчез за хребтом. Всё. Не мелькнет больше тень Черного Дьявола среди деревьев, не бросятся прочь враги от его рыка.

Побратимы молчали. А что говорить? Только слезы, которые, как и смерть, не удержать, если они просятся, скатывались по щекам. И когда Журавушка посмотрел на своего любимца Урагана, он и в его глазах увидел слезы. Волк плакал.

Плакал волк, а что же оставалось делать человеку… Побратимы посмотрели друг на друга, отвернулись. Оба поняли, что кто-то из них, последним, вот так же уйдет умирать в сопки. Счастье тому, кто умрет первым. Хоть похоронен будет…

– Может быть, уйдем к людям? – спросил Арсё.

– Чтобы они убили меня? Хорошо, пойдем. Мне останется прибавить к моему, так и не снятому приговору о расстреле, еще стычку с партизанами, воровство оружия – и ты будешь хоронить меня.

– Тогда будем жить в тайге. Люди тоже умирают, как собаки, бывает и такое, – грустно сказал Арсё.

– А собаки, как люди. Исчез Устин. Не пришел на базу, значит, он тоже одиноким волком умер в каком-то логу. Не дошел до меня. А не сходить ли тебе к нашим?

– Нет, в ту сторону я не пойду. Раз ушел от своих – предал. Я тоже стал волком. Буду ходить туда, где меня не знают, куда ходил давно. Там меня, если и помнят, то как ороча Заргулу, здесь знают как Арсё.

– Теперь придется самим дозор нести. На этих пока надежда плохая, – кивнул на волчат Журавушка.

– Будем нести, всё работа.

19

Черный Дьявол умер. Умер, оставив добрую память в людях, в добрых людях. Он сам был добр, если к нему были добры люди, помогал добрым.

А вот волки в человечьем обличье? Кто вспомнит добрым словом о них, на которых десятки невинно убиенных?

Большинство бандитов были пьяны, но Устин видел, что Мартюшев пил мало. Пропускал тосты. Что же он задумал? Устин пил по полной, ему то и дело подливал спирт его адъютант. Так напился, что увели в балаган под руки.

– Ничего, – гремел Устин. – Пьяный проспится, а дурак никогда. Пейте, люди, пока пьется!

Упал на постель, Лапушкин склонился над ним, Устин прошептал:

– Понаблюдай за Кошкиным. Не своди глаз. Мартюшев и Кошкин либо близкая родня, либо знакомые. Вот те и чекист.

– Неужели предаст?

– Не предаст, а постарается спасти Мартюшева. Но как? Если скажет Мартюшеву, чтобы тот убегал, тогда он поймёт, кто мы. Мартюшев мне не верит, это и ты заметил. Но Мартюшев не побежит, он поднимет тревогу. Теперь понял, в чем наша ошибка? Я просил двадцать, а дали десять.

– Тогда бы из десяти было два предателя. Вся сложность в том, что люди таежные на сто рядов перероднились и перекумовались. Поди узнай, кто здесь сват, а кто брат.

– Уходи, я пьян, я буду петь песни.

Устин пьяно запел:

– Я умру, я умру, похоронят меня.

И родные не узнают, где могилка моя…

Песню подхватили бандиты, она отпугнула сов, зверей, тянулась слезливо над тайгой.

«Черт, как я не заметил сразу, кто подал Мартюшеву знак. Как теперь отвести беду? Убрать Кошкина? Тогда надо будет доказать, за что убрали. Снять Мартюшева – насторожится Кузнецов…»

Кошкин сел рядом с Мартюшевым, но тут же между ними втиснулся Лапушкин, обнял Мартюшева Лагутин. О чем-то говорят. Немедленно собрать оружие? Но разве смогут шесть человек удержать сорок шесть бандитов? Нет. Безоружные разбегутся по тайге, там же и вооружатся. У каждого бандита есть в тайге запасная винтовка с патронами. Что же делать? Сейчас могут загреметь выстрелы, тогда… Надо убирать Кошкина. А ведь свой человек. Но убирать надо. Он по глупости хочет спасти Георгия Мартюшева. Сколько же продлится эта пьянка? Кошкин пьян. Остальные чекисты притворяются пьяными.

Устин внутренне метался, лег у входа, не спускал глаз с этих двух. Если, что, то он выстрелит в Кошкина, потом скажет, что Кошкин показался подозрительным. Но ведь…

– Черт, зачем я прикинулся пьяным? Рано, надо было еще посидеть. Но тогда бы наши не узнали, кто тот Иуда.

В балаган ввалился Лагутин. Тихо сказал:

– Кошкин рвется к Мартюшеву. Что делать?

– Надо убирать.

– Но как? Я узнал Кошкина. Это приемный сын Георгия. Пусть больше был за батрака, но считался сыном…

20

Ночь. Тихо подмигивают звезды, будто что-то хотят сказать людям. Но что? Смотрит на звезды Саломея печальными глазами, хочет у них спросить, где Устин. Неужели он стал таким подлым, что начал убивать женщин и детей? Но ведь он дал слово, что пойдет и сдастся. Не сдался. Почему?

Макар Сонин, как всегда, ночью, когда все спят, писал: «Читаю Ленина. Эко мудрущий да хитрющий мужик. Как всё повернул! А? Государственный капитализм. А ведь он же против этого капитализма, бросал мужика против буржуев в огонь и воду. Но ежели кто читал Ленина, он писал в восемнадцатом о государственном капитализме, что, мол, это будет шагом вперед и скорой победой социализма. И его политика концессий самая праведная, тоже как форма государственного капитализма. Вот давайте вместе с Лениным и помаракуем, что и почем.

Он же говорит, что политика концессий даст нам возможность получить много предприятий на уровне современного капитализма. А через несколько десятков лет эти предприятия будут наши. Кое-кто говорит, что капитализм зло, а социализм благо, это идет от незнания и непонимания современности.

Без грамотных капиталистов мы задохнемся. Мы учились у спецов военных, почему бы нам не поучиться у капиталистов? Мудро, уж куда мудрее. Капитализм и социализм начнут соревноваться, а в том соревновании нужно учиться и победить. Вот его слова: “Нам надо не бояться признать, что тут еще многому можно и должно поучиться у капиталиста…” Эко праведные слова. А недавно приезжал к нам из волости один хлюст, так тот поносил капитализм на все корки. А когда я спросил его о продналоге, тот и язык в заднее место. Ни «а», ни «бэ». Вот такой неуч и вправляет народу мозга. Ленина не читал, живет старыми байками. Не знает того, что капитализм будет помогать строить социализм.

О терроре тоже верно сказано Лениным, что всяких бандюг надо расстреливать на месте, и безоговорочно. До чего дожили, что бандиты Кузнецова стали останавливать обозы с продналогом и грабить! У нас ли только? И кто бы банду Кузнецова расхристал, тому бы я самую толстую свечу поставил. А за Устина поставил бы две. Не за упокой, а за здравие.

Пишет Ленин, что продналог – это переход от военного коммунизма к правильному социалистическому продуктообмену: “Оборот есть свобода торговли, есть капитализм. Он нам полезен в той мере, в которой поможет бороться с распыленностью мелкого производителя, а до известной степени с бюрократизмом… Страшного для пролетарской власти тут ничего нет, пока пролетариат твердо держит власть в своих руках, твердо держит в своих руках транспорт и крупную промышленность…”

Ленин все больше и больше мне приходится по нраву: мудр, смел, гибок. Готов платить капиталистам за науку. И ежели так дальше будет, то Россия скоро одыбается, скоро станет сильной страной, догонит Америку и другие страны.

А бюрократов у нас много, они плодятся, как клопы аль тараканы. Ездят к нам в хромовых сапожках, куртках, с револьверами да все ругают капитализм, кулаков, всех, кто хочет жить лучше.

Приезжал сюда Никитин, побыл три дня, все принюхивался да все присматривался. Ну и пусть его. Выступал. Говорил, что, мол, капитализм – это зло, которое стоит на пути к социализму. И пока мы это зло не уничтожим, до тех пор у нас дела не будет. Ругал нас, называл мелкими буржуйчиками. Мол, у каждого по несколько коров, коней, пашен, мол, можно, бы жить и победнее. А тогда как же Ленин? Будем жить победнее, тогда как же с сельхозналогом, кто его будет платить государству, с чего платить? Ить чем богаче мужик, тем сильнее Россия. Продналог в дело, сдал свое, а излишки продал и купил себе жнейку, молотилку, да мало ли еще что. Тут что-то не так… Дай бог сто лет жизни нашему Ленину. Умрет, то могут завернуть кишки на сто оборотов, тогда пропал мужик, захиреет Россия. Ить от лодыря много не возьмешь. А леность приходит с отречением от всего. Дать мужику надею, тогда сам черт не страшен. Ругал Никитин Устина, мол, жаль, что в свое время не смог расстрелять, теперь, мол, бандитничает, не дает жизни таежным людям. Грозил Саломею сослать в Сибирь с ее выродками. Тогда, мол, уйдет отсюда и Устин. С Никитина может статься, такие люди чаще мешают делу, чем помогают. Вот Пшеницын мне по нраву. Он человечный, какой-то светлый.

А все это люди грамотные, но не каждый понимает Ленина. Ить стоит почитать, как все встанет на место. Мужикам понятно, а большим людям не понять?

Шибко убивается Саломея по Устину. Почернела, похудела, жаль бабу. Все ошибаются, ошибался и Устин. Ленин тоже говорит, что от ошибок никому не откреститься. Каждый может ошибиться.

В нашу деревню перебрались эти двоедушники. И чудо! Один стал председателем сельсовета, второй – его секретарем. Писали мы о том Лагутину, а что он может сделать? Отмолчался, и только-то. Надо бежать отсюда, пока эти сволочи нас не сожрали. И ведь сожрут, видит бог, сожрут. Хотя на первых порах сидят тихо, о мире с нами говорят. А мы ведь с ними не воюем…»