Текст книги "Распутье"

– Как там у вас, еще не агитируют против войны? – спросил Шишканов.

– Пока нет. Да и трудно будет у нас вести агитацию, почти каждый пятый – кавалер Георгия. Появись большевик, то голову враз скрутят.

– У нас тоже не милуют, – свёртывая самокрутку за ветром и дождем, говорил Шишканов. – Но пора все же нам начинать.

– Так кто ты?

– Как кто? – удивился Шишканов. – Всё тот же большевик-социалист. Выдашь? Нет, ты не выдашь. Потихоньку настраиваем народ, да и сам он ладно настраивается, поживя в этой мокрети. Глаза открываем: для кого выгодна эта война, кто ее затеял. Мужик наш на ухо туг, пока самого в темечко не клюнет. А клюнуло ладно. Вот и тебе бы надо говорить правду народу. Смотришь, и наши уссурийцы заколготились бы.

– Нет, Валерий, агитатор из меня худой. Да и царю я дал слово, что буду служить верой и правдой. А уж коли дал, то не изменю. Тебе посоветую быть осторожным. Лучше умереть от пули врага, чем быть убитым своими.

– Не насилую, ежли дал, так дал. Золото и кресты, знамо, почётны. Самый лучший агитатор – это война, наши окопы, наши поражения. Скоро и ты познаешь всю тягость. Уже познал? Тогда еще лучше, – чадил махрой Шишканов. – Запросишь мира, как пить дать, запросишь. Коваль уже запросил, хоть сегодня готов вернуться на каторгу. Даже ходил к нашему командиру, мол, я каторжник, по воле случая попал сюда, отправьте обратно на каторгу. Тот и ответил ему, мол, дурак ты, Коваль, фронт заменит тысячу каторг. Там тебя накормят, напоят, работу дадут, а здесь сам себе ищи пропитание, да еще и от пуль прячься. Я бы, говорит, всех каторжных сюда, на фронт, да в особые полки, скоро бы стали людьми, а не отбросами общества. Выгнал. Что пишут из дома?

– Там тоже не мир. Отец создал дружины, воюет с хунхузами, боле того, грозит теми дружинами порушить царский престол, поставить в тайге таежную республику. Алексей Сонин, мой тесть, тот предал анафеме царя и его двор, объявил войну войне. Путаются люди, потому что не знают всего, что делается на фронтах. Дружина и громада-армия. Смешно. Ополоумел старик.

– Может быть, и ополоумел. Но так ли уж? Если таких дружин будут тысячи, то трудно будет царю вести войну на два фронта, вот и закачается его трон. Только твой отец далёк от понимания, чего хочет народ и что он сделает. Ему подай свою таежную республику, но народ захочет иметь всю Россию. А вообще, Устин, я поражаюсь стойкости наших солдат. Они, и только они сделают Россию новой, сильной. Дай нашему солдату то, что есть у германца – он всю Европу прошагает. Было чем воевать – сделали хороший бросок. Нет оружия – задохнулись.

Хотел спросить Устин о Груне, но сдержался. Может быть, что-то новое знал о ней Шишканов. Но чего зря душу бередить? И любовь та, путаная любовь, в этой неурядной войне ушла в глубь души, выветрилась в знобких и сырых ветрах. Саломка, и та вспоминается редко, редкие письма идут в её адрес.

Распрощались. Ушел Устин насупленный и злой на то, что в окопах сыро, на то, что Шишканов агитирует против войны, Россию, похоже, собрался продать германцу. Германец-то не бросит винтовку, а будет лезть на рожон, пока сила есть. Но никому про задумки Шишканова не сказал, не след герою быть доносчиком. Это удел трусливых и мелких людишек с поганой и мерзкой душонкой. Таких во все времена люди презирали и ненавидели, даже те, кому они служили верой и правдой.

На фронт привезли проституток, чтобы они позабавили милых русских офицериков. Устин только по рассказам слышал о бардаках, о ночных притонах, о девушках, которые за гроши продают свои тела. Поддался на уговоры Ивана Шибалова, пошел в походный бардак мадам Абрисиной. Была дикая пьянка, чужие поцелуи, чужое тело и пробуждение. Пробуждение с чужой женщиной под боком. На душе гадливое чувство, на губах брезгливая улыбка. Проснулась и женщина. В её глазах тоже отчуждение, но она старалась улыбаться, ведь это её работа, может быть, клиент передумает и еще останется на денёк, тем более что дивизия стояла на отдыхе. Устин поспешно одевался. Бросил несколько мятых пятерок на столик. Вышел.

Всходило солнце. Но утро не обрадовало Устина ни своей чистотой, ни погожестью. Он опустил голову и, стараясь не смотреть на других офицеров, что выходили из походного бардака, почти убежал в свой взвод. Но и здесь он встретился с отчужденными взглядами Ромашки и Туранова, других солдат. И так стало на душе муторно, что хоть стреляйся. Был бы бой, там бы отвел душу. Упал на кровать и, презирая себя, пытался уснуть. Но сон не шёл. Стало так мерзко, что застонал. Туранов положил руку на плечо, тихо сказал:

– Ну, будет казнить себя. Охолонь. Одно скажу, что не мужицкое это дело – ходить в бардаки, хоша ты и офицер. Но ты офицер-мужик. Переспать с бабой без любви – не дело. Хошь махонькая, да должна быть.

– Ладно, не уговаривай.

– Дворянам можно, они к такому делу привыкшие, а нам нельзя, потому душа не приемлет. Они в городах, а мы на земле, а землю надо брать чистыми руками, грязных она не примат. Не без того, что и наши мужики блудят, но опять же по любви. А за деньги – падальное дело.

– Внял, иди ты к чёрту, утешитель нашелся! Сам утешусь. Сам сварил, сам и проглочу эту гадость. Бр-р-р! Будто мертвечины наелся. И руки у нее были холодные, потные. Наверное, такое же холодное было тело. Плесни спирту, что-то невмоготу.

Выпил, приказал ординарцу Туранову трубить сбор: надо учить новобранцев. Много их прибыло в полк, во взводе Бережнова сейчас больше половины. Не обучи – с первого боя многих недосчитаешься. Сам прошёл, сам всё познал. И Устин учил, учил тому, что сам обрел в эти недели войны, учил зло, до седьмого пота.

– Солдат, который не умеет драться, а лишь машет руками, погибает в первом же бою. А тот, кто умеет, выживет, если судьба не перейдёт его тропинку. Воевать за Россию – это еще не значит умирать за неё. Дурак прётся напролом, умный и умелый солдат очертя голову не ринется в кучу, он сделает так, чтобы больше врагов уничтожить, а самому живым остаться. Для России мертвый солдат – уже не солдат. Потому приказываю: учиться и учиться. Воевать по-суворовски, помнить его слова: «Тяжело в ученье – легко в бою».

Сам же читал много, читал ладно, познавал военную науку. Если в других взводах было относительное затишье, то во взводе Бережнова целыми днями звенели сабли, гремели выстрелы, неслись в «бой» кони. И там Устин, горячий, но видевший малейшую ошибку своих конников. И как-то скоро полюбили его новобранцы, поверили в свою бессмертность, силу. Видели, что с таким командиром не пропадешь. Осмелели.

Генерал Хахангдоков приметил командира. Знать, не ошибся царь, что произвел его в прапорщики. В первых же боях его взвод показал себя. Он был всегда впереди, в самой гуще боя. Казалось бы, здесь должны быть большие потери среди солдат, но нет: из взвода было убито пять и ранено десять. Другие же потеряли половину своего состава. И скоро взвод Бережнова, рота Шибалова окончательно перешли в распоряжение штаба дивизии разведчиками.

Здесь, в местах сражений, земля вздрагивала, земля жаждала мира, ведь, как говорил Арсё, «земля тоже люди», ей тоже больно, тоже страшно, что и её могут убить, как убивают человека или зверя. Огромный кусок земли умирал. Пустели поля, горели травы, леса…

9

А за тысячи верст, на берегах Восточного океана, земля цвела, земля жила. Шли по тайге побратимы, как все таежные люди, неторопливые, ибо знали: что им начертано, то от них не уйдет. Шли размеренным шагом – так можно больше увидеть, больше услышать. Спали у костров, но сон их был чуток: здесь тайга, а не сеновал в деревне. Опасность подстерегала со всех сторон. Ружья под руками. Уши настороже. Прослушивали опасливые шорохи и звуки: зверь ли пройдет – слышат, мышь ли прошуршит – тоже слышат.

А в ночи тишина, сторожкая и чуткая тишина. Так было во все века, так должно быть в тысячелетиях. По небу утлой лодочкой ныряет месяц: то ворвётся в тучи, то выскользнет из них, как парусник из тугой волны, плывёт и плывёт, загнув свои рожки, в бескрайнем небесном океане.

Притух костер. Свежо стало. Первым проснулся Журавушка. Арсё дремал. Ни свежесть, ни холод не заставили его подняться. Но он слышал, как ворочает сутунки[24]24
  Сутунок – короткое толстое бревно, обрубок дерева.


[Закрыть] его друг. Приоткрыл глаза-щелочки, сопит плоским носом. Вот побежал огонь по ясеневым бревешкам, отпугнул тьму, весёлым потрескиванием разбудил тишину. Даже голосок ручья приутих. Он маленький, беспомощный, только родился из-под камней, ещё не обрёл голос и силу, лишь тихо журчит, торопится стать большим. Но махонький, он уже может напоить, вселить своим голоском радость. А вода здесь вкусная, рожденная землей вода.

Журавушка зябко потянулся, зевнул, подошел к родничку, напился. Невольно вспомнились слова деда Михайло: «Вода – это кровь земли. Сколь долго люди будут беречь воду, так долго и будут жить. Умрет вода – умрет за ней земля, станет пустыней, тогда умрут и люди. Леса – это дых земли; не будет лесов и трав – человек задохнётся в своём же угаре». «А разве можно убить воду, тайгу?» – удивлённо-недоверчиво спросил Устин. «Всё можно убить: моря вычерпать, сердце земное отравить, леса вырубить, сжечь, сделать землю голым-голёшенькой. Я вам многажды говорил, как наша Земля мала, ещё раз скажу. Говорил о жадности и корыстности человеческой, ещё раз повторю. И пока не задумается человек, что Земля – это всего лишь лодчонка в мире Вселенском, не назовёт Землю храмом, до той поры он и будет её губить. Посмотрите на себя, на наших купцов, пристально посмотрите. Для них земля не храм, а место обогащения, для нас тоже земля не храм, а место наживы. Всё берём от земли полными горстями, а ей не даём ничего. Как бы ни была туго набита мошна, но и у той мошны есть дно. Так и земля. Передавал мне прохожий о руднике Бринера[25]25
  Бринер Юлий Иванович (1849–1920) – крупный предприниматель и общественный деятель Владивостока, купец 1-й гильдии, почетный гражданин г. Владивостока. Владел транспортно-грузовой компанией «Бринер, Кузнецов и К°», которая позднее выросла в крупную торговую фирму – Торговый дом «Бринер и К°»; вел разработку свинцово-цинковых руд в Ольгинском уезде, участвовал в создании Акционерного горнопромышленного общества «Тетюхе»; занимался земельными операциями во Владивостоке, являлся акционером Уссурийского горнопромышленного акционерного общества, был пайщиком спичечной фабрики А. Суворова и др.


[Закрыть], будто он речку отравой загадил, рыба мрёт. Он же передавал, что по морю бегут пароходы, кои своим дымом море травят. А ведь это только начало. Мы шли на кочах, счас люди ходят на пароходах, ездят по чугунке. Ежли счас сто пароходов, то скоро их будет тысяча. Это ваш век, вам и познать великое и страшное».

Журавушка задумался. Вспомнил слова деда Михайло о тишине: «Тишину создал Творец, чтобы в той тишине человек свою душу перетряхнул, подумал бы о себе, о земле, о людях. Ибо в шуме, колготе думать некогда. И придёт срок, побегут люди за тишиной, как жаждущий за водой. Ибо без тишины человек начнёт чахнуть, изнутра усыхать, душой стареть». «Дедушка, кто же может порушить эту тишину? – спросил Устин. – Здесь так тихо». «Человек, ибо его разум беспределен. Кто заставил бежать по морю пароходы, тот же заставит бегать их подобия по земле. И пропала тишина. Земля будет задыхаться от смрада и чада. Вы видели, что зверь бежит от шума, безгласна рыба тоже. Все за тишиной, все в тишину. Краток век человеческий, не каждому дано прожить сто пятьдесят лет и сохранить ясность ума, но и в этой краткости будьте мудры, учитесь распознавать будущее земли, народа. Есть пароход, есть паровоз, пока их мало, но будут тысячи. Есть Бринер, пока рудник один, а будут тысячи, знать, тысячи речек и рек, а с ними и море, будут отравлены. Мы воевали стрелами и пищалями, счас будут воевать огромадными пушками и винтовками. Где же взять тишину?»

Тишина. Журавушка попытался представить войну. Не получилось. Затревожился. Оказался прав дед Михайло. Пётр Лагутин писал, что есть такие снаряды, в которые засыпается столько пороху, что можно было бы зарядить много тысяч патронов. Где же быть там тишине?

– И побежит человек за тишиной, как жаждущий за водой, но не найдёт той тишины, не найдёт и мира, ибо разумное станет безумным, – проговорил вслух.

Журавушка задумался: что было непонятным вчера, то стало понятным сегодня, а что же будет завтра?.. Опять же вспомнились слова деда Михайло: «Творец, творя своё детище, не мог знать, как страшно оно. И всякий творящий не может знать, что выйдет из его творения. И пока не будет на земле мира, пока люди не станут братьями по делам и вере, до той поры не будет ладу в делах земных. А лад будет, когда будет одна вера, одни думы…»

Голубели сопки, дремала тайга. Не знал Журавушка своей судьбы. Не ведал и того, что он скоро будет рушить и убивать тишину…

От костра с шумом метнулся кабан, и что его притащило к костру? Ведь там, где горит одинокий костер, есть люди. А люди могут убить его. Прогремел камнями, прошуршал листвой. Тишина.

Звери боятся людей, люди боятся людей. Тут и покажись Журавушке, что за выскорью[26]26
  Выскорь – буреломное дерево, вывороченное с корнем.


[Закрыть] затаился хунхуз, навёл на него винтовку и сейчас выстрелит. Спиной его взгляд почуял. Круто обернулся, но там никого не было. Хотя нет, с выскори поднялась сова и бесшумно улетела за хмарь ельника.

– Арсё, ты спишь?

– Нет, тишину слушаю. Ты только о ней говорил. Спи. Сюда не заходят хунхузы, здесь не скоро порушат тишину. Плохие люди не ходят без троп. Они ищут тропы, чтобы убить, деньги забрать. Спи…

– Ты, Арсё, стал совсем как дед Михайло.

– Если проживу столько же, может быть, и стану. Но только Арсё читать не умеет, а дед Михайло всё умел: читал, рисовал людей и зверей, мог починить ружьё, человека вылечить. Арсё многое делать не умеет. Спи. У каждого человека своя тропа.

Восход был сер, хмурилась тайга, чернело небо. Скоро пошла изморось, туманы сели на вершины сопок и табунились на них. Начали сползать в распадки. Друзья напились чаю. Уходить от костра в эту сырость, промозглость не хотелось. Но и сидеть здесь – тоже не дело. Не сахарные, не размокнут. Пошли по звериной тропе. Скоро тропа оборвалась, рассосалась между деревьями, но через сотню шагов снова вынырнула из-за кустов, потянулась в сопку, упала в головокружительный распадок. Всё это говорило о том, что близок водораздел Сихотэ-Алиня. Отсюда, с его западных склонов, берут начало речки Амура, а с восточных стекают короткие речушки в море. У каждого своя тропа.

Обильно текла жёлудь с дубов, сочно шлёпалась по листве, траве. Рано созрела. А когда налетал ветерок, осыпая росы, она сыпалась пулемётным градом.

– Сытые будут звери. Хороший хлеб для них родили дубы, – радовался Арсё. Не ворчал, когда желуди больно били по плечам, лицу.

Охотники шли по тайге и читали её, как знакомую книгу. Вот на взлобке рылась чушка с поросятами. Они подняли весь взлобок, в поисках желудей, оставили глубокие порыти. Чуть ниже пасся барсук, искал червей и личинок. На огромной ели глубокие смоляные затёки, сюда много лет подряд приходили кабаны, чтобы почесать свои бока, набить на них мощную броню для боевых схваток за продолжение рода. В декабре будет гон. Вот их озерцо-купалище. Из него на больших прыжках только что ушёл секач, оставил след воды и грязи. А вот и медвежья работа: убил поросёнка, завалил его листвой и валежником, ждёт, когда протухнет.

– Медведь – одинаково человек, – произнёс Арсё. – Он всё ест, такой зверь никогда не пропадет в тайге.

Вылетел на скалу изюбр, боднул куст лещины, увидел людей и тут же метнулся прочь.

Маленькая кабарожка затаилась на зависшей берёзе, смотрит агатовыми глазами на людей: авось не увидят, авось пройдут. Слилась с желтовато-коричневой корой, не шелохнётся.

– Хитрая, как люди. Как могла подумать, что мы её не заметим? А?

– Живёт на авось, как и люди, – согласился Журавушка.

Кабарожка спрыгнула с десятиметровой высоты, бросилась прочь.

– Так будет хорошо. Всегда надо делать так: беги, а то могут убить. Самец был. Пупок ушел.

– Наш пупок, Журавушка, не уйдёт.

Темный комочек кабарожки последний раз мелькнул за чащей и скрылся за гривкой сопки.

Черный дятел надсадно кричал своё извечное «пи-и-ить», звал дождь. А дождь шёл и шел, будто кто просевал воду ситом. Крепчал ветер, раскачивал даже великаны-кедры. Охотники попробовали зайти в кедрачи, но там с двадцатиметровой высоты со свистом срывались шишки, каждая больше фунта весом, гулко стучали по земле. Такая шишка может и оглушить человека. Пришлось этот массив обойти стороной.

Скоро круто свернули к перевалу, полезли в сопку. А дождь дробил и дробил землю, рождая новые ручейки.

– Долго ли будет дождь? – ворчал Журавушка, мокрый от дождя и пота, посматривал на небо в надежде увидеть голубое озерцо.

– Желна просит пить, скоро дождя не будет. Это такая птица, которая всё делает наоборот. Слышишь, рябчики начали пересвистываться, птички гомонят, тучи стали светлее, – ответил Арсё.

Вышли на перевал. За сеткой дождя темнел горизонт, и там уже просматривалось чистое небо. Цепляясь за кусты и деревья, стали спускаться в глухой распадок, что разрезал сопку надвое.

– Вот мы и дома, – выдохнул Арсё.

Дождь почти прекратился. Журавушка осмотрелся. Невообразимое разнолесье окружало их. Над распадком высилась скала. Журавушка скользнул по ней взглядом и отвернулся, а Арсё, задумчиво глядя на скалу, заговорил:

– Скала – это радость и печаль людская. Почему радость и печаль? Пока ты молод, ты на любую скалу забежишь. С нее тайгу увидишь. А когда стар станешь, то только в думках можешь побывать на той скале. Скалы – это и память земная. Они всё знают, но пока молчат. В этой скале пещера есть, там очень давно жили люди, они оставили нам рисунки людей, зверей, а вот кто их нарисовал, не говорят. Может быть, когда-нибудь скажут. Там есть каменное лицо женщины. Первый раз увидел, чуть не умер от страха, думал, дух подземелья за мной пришел. Тинфур-Ламаза остановил. Убежал бы.

– Как понимать «в этой скале»? – спросил Журавушка.

– Когда увидишь, всё поймешь. Захочешь узнать тайну, но не узнаешь.

Справа, там, где косо обрывалась сопка в говорливый ключ, виднелся прилавок[27]27
  Прилавок – площадка ступенчатого обрыва с относительно ровной поверхностью.


[Закрыть] с десятину[28]28
  Десятина – старая русская единица земельной площади. Применялось несколько разных размеров десятины, в том числе «казённая», равная 1,09 га.


[Закрыть]. На прилавке росли кедры, березы, жестко шуршали меднистой листвой дубы.

Охотники продрались через заросли чертова дерева[29]29
  Чёртово дерево – аралия маньчжурская.


[Закрыть] и лианы лимонника, вышли в чистые кедрачи. Обошли их кромкой, очутились перед входом в пещеру. А вход тот закрывали елочки, стояли рядками, негусто – явно кем-то посаженные. Перед входом в пещеру была сложена кумирня[30]30
  Кумирня – небольшая языческая молельня.


[Закрыть] из серого камня. На приплечеке лежали истлевшие тряпочки, окаменевшая лепёшка, ржавый берданочный патрон.

Арсё упал на колени и стал просить духа гор, чтобы он всегда был к нему и его побратиму милосерден, не карал бы бедных-пребедных охотников. Горячо убеждал своего бога Лапато[31]31
  Лапато (Лаобату) – дух гор, дух – хозяин охоты.


[Закрыть], что они не хунхузы, что у них не больше двух рубашек, что они пришли сюда делать добро и только добро.

Журавушка уже недурно понимал язык Арсё, в который вплетались китайские, корейские, удэгейские слова. Но большинство слов было орочских.

Арсё продолжал:

– Мы никого не убили, никого не обманули, мы пришли сюда, чтобы прополоть травы, пересадить молодые корни, сделать плантацию Тинфура-Ламазы ещё лучше и чище. Ты понимаешь меня? Спасибо, спасибо, что понимаешь.

Вошли в пещеру. В ней было сумрачно, но тепло и сухо. Сверху тянул легкий сквознячок. Под ногами хрустнули угли. Кто здесь жег костер? Скоро глаза привыкли к сумеркам. У костра лежала сухая трава, ветки пихты. Кто спал у всесильного огня?

Арсё показал на полоску света, что шла сверху, сказал:

– Пошли наверх, туда дух гор прорубил ступеньки, чтобы люди могли подняться на вершину скалы.

Прошли немного. Арсё показал колодец, в котором тихо журчал ручеек. Поползли по узкому лазу. Стало чуть шире, начали подниматься по ступенькам. И вот они на самой вершине скалы, неприступной скалы. В разрывах туч мелькнуло солнце. В тайге стало светлее.

– Сюда не забежит даже кабарга.

– Да-а, место ладное, будь патроны, можно от тысячи хунхузов отбиться. Один у лаза в пещеру, другой наверху – и никто не сможет выкурить отсюда. Хорошо кто-то придумал.

– Кроме духа гор, такое придумать некому. Это он сделал пещеру, чтобы спасать самых добрых людей. Посмотри вон туда, там растет женьшень.

– Так близко? Давай сбегаем, – заторопился Журавушка.

– Не надо торопиться. Вчера не спешили, не будем и сегодня спешить. Когда в душе зудится, то надо ее почесать. Торопливый конь всегда первым падает на крутой горе. Пошли чай пить, сушиться, говорить и думать.

Вечер. В распадках затабунились новые туманы. Наступила тишина. Арсё долго к чему-то прислушивался, затем сказал:

– Улетела за солнцем квонгульчи, охранница наших корней. Когда мы здесь были с Тинфуром-Ламазой, слышали ее чистый голос. Она была послана сюда духом гор, чтобы охранять наши корни, уводить прочь злых людей.

Заглянула в пещеру первая звездочка, что низко висела над сопкой. Скоро выплывет месяц-ладья, чтобы своим призрачным светом подсветить в тайге. Обязательно выплывет, потому что небесные ладьи не боятся небесных штормов. Лишь для морских ладей шторм страшен. В пещере ровно горел костер. Его сполохи вырывались из зева пещеры, освещали гущару тайги, лапастые ели.

Сон, как всегда на новом месте, был чуток и тревожен. А ко всему мешали спать своим писком летучие мыши, которые изредка садились на головы.

– Твари, спать не дают! – ругался Журавушка.

– Нельзя ругать. Летучие мыши – это души летучих людей, с летучими думами, душами. Сегодня они здесь, а завтра уже в другой земле. У таких людей нет земли, нет родины. Вот умерли, а духи гор в наказание сделали их летучими мышами, чтобы они знали свою землю, свою родину. Прости их.

– Можно и простить неприкаянных, – усмехнулся Журавушка.

Наконец пришло утро. Тайга в росе, даже чуть устала от её обилия. А тут и солнце. В тайге птичий гомон, пересвист рябчиков. Ночь прошла, день пришёл. Вылетел бурундук из норки, проспал. Вскинул хвост трубой, цвиркнул, побежал в кедрач лущить шишку. Зима долгая, надо делать запасы. На ёлке вниз головой зависла белочка, пристально и настороженно смотрит на Журавушку, вышедшего из пещеры. Гуркнула и понеслась по вершинам, подруливая хвостом, прочь, в кедровник.

Напились чаю. Арсё поднялся и повел рукой в сторону кедрача:

– Сейчас ты увидишь нашу плантацию. После этого ты должен стать ещё чище, добрее, чем был до этого. А проснётся жадность, то гони ее прочь. Если потеряешь лицо, то Арсё тебе второе не даст.

– Хватит теребить меня, сказал, что всё будет хорошо, значит, так и будет. Память, видно, у тебя дырявая.

– Не память, а душа стала дырявой, людям перестаю верить. Жадные они. Злые они.

– Ты уже говорил это. Если не веришь, то зачем вёл меня сюда? Ты видишь, что я стал другим. Раньше во мне жило два человека, теперь живет один. И не баба Катя меня вылечила, а время. Оно большой лекарь. Кто, как не я, нонче половину добычи отдал солдаткам? То-то. А ты небось забыл это сделать, пока я не сделал.

– Да, ты стал другим, но ты еще не Тинфур-Ламаза.

– Тинфур-Ламаза был человечище, а я просто человек.

– Но после того, как ты всё увидишь, ты должен стать похожим на Тинфура-Ламазу.

– Ладно, не пытай. Раз поверил, поверь и второй раз. Сейчас трудно жить без веры в человеков. А ты… Одни остались, даже Макара Сонина, своего летописца, не смог Бережнов отстоять от фронта. Вот тебе и указ о веротерпимости, о любви и дружбе. За всё это надо платить своей же кровью. Макар от горшка два вершка, а солдат. Не будь я болен и худосочен, быть бы и мне на одной нивке. Ты один бы остался, кому бы верил? Верь, не обману.

– В тайгу бы ушел. Но ради тебя здесь живу. Ты просто дурак, Журавушка, ведь я тебя больше всех люблю. А раз люблю, то хочу сделать из тебя Тинфура. Из меня Тинфур не получился.

Костер догорал, росы обсыхали, пора было заходить в тайгу.

– Еще раз говорю: от того, что увидишь, не сделайся жадным. Это может убить тебя и меня. Понимаешь?

– Пока ничего не понимаю. Но даю слово, что не буду жадным.

– Поймешь. Безродный мечтал о мраморном дворце в тайге, так там таких мраморных дворцов десять, а может быть, двадцать. Понял?

– Чуть понял, чуть нет. Пошли, – поднялся Журавушка.

Так же текла жёлудь, постукивали шишки.