Текст книги "Распутье"

27

Макар Сонин записал: «Можно любить, можно ненавидеть Устина, но ежели кто видел хоть раз его бой, тот не сможет не дивоваться. Как он рубил, как он стрелял – смотреть жутко. Такого лучше держать в друзьях. Они будто срослись с конём. И Коршун стал продолжением руки Устиновой, головой Устиновой. Я видел, как сбоку налетел на Устина казак. Коршун бросил себя в сторону, и сабля казака прошла мимо, а уж тут Устин не оробел, выстрелил и покатился казачина, второй зашёл с другого боку, блеснула сабля и покатилась безвестная голова, ако тыква по полю. А кто спереду зашёл, того поразил своими копытами Коршун. Не приведи господь встренуться с Устином в боевом поединке – головы не сносить. Останется она валяться в жухлой траве, таращить пустые глаза в небо, ждать прилета ворон. Сейчас вот все рассказывают о своем геройстве, но все молчат о своей трусости. А она была. Может, то была и не трусость, а непривычность. На Устина этого не скажешь. Даже средь его противников не нашлось такого, кто бы бросил укорное слово вслед Устину. Отпустили его с богом, хотя каждый бы хотел иметь средь нас такого командира. А то, что он устал, тому поверил каждый.

Лонись японцы заняли Ивайловку. Евтих Хомин хлебосольно угощал “победителей”. Осада тожить благоговел перед Хоминым, который в срок поспел с подмогой. Но оба молчали, что Осада приказал стрелять в своих, то бишь белых и бандитов. Осада дажить снизошел до того, что сделал смотр той банде. Говорят наши лазутчики, что Осада вельми кисло улыбался при виде этой вшивой банды, даже побрезговал подать руку Кузнецову. Но будто он сказал весьма приятные слова, мол, император их заслуг не забудет. Хохотно. Сам Осада их забудет, как только уйдет из Ивайловки. Мол, императорская армия поможет навести в России порядок. Будут будто бы они с нами жить в мире и дружбе. Да только никто не верит той азиатской дружбе. Знаем мы их, повидали немало. Пока гладишь по шерсти, они друзья, чуть против, то уже враги навек. Арсё – то другое дело, это наш до гроба человек, всегда будет с нами. Он тоже в этом бою показал себя. Был с Журавушкой в отряде Шишканова, говорят, что он дрался не на живот, а на смерть. Журавушка тоже отличился ладно, поначалу бил японцев прикладом, а потом выхватил у японца винтовку со штыком и почал ею работать, как вилами. Знамо, обучи наших ребят военному делу, то многие бы показали себя. А то ить неучи и пулям, как попу-батюшке, кланяются.

Не знает Макар Булавин, кого он выкормил и взрастил. Этому Хомину жить немного осталось, все ивайловцы поклялись, что угробят его, а за что, то скажу. Он по приказу Осада собрал в школу баб и девок. Набралось за сорок. Японцы их сильничали. Ежли до этого большинство ивайловцев держало нейтралитет, то сейчас то большинство ушло в сопки. В деревне стон и плач. Такое делали белые, но не столь открыто и похабно.

Вчера в полночь ивайловцы напали на японцев. Долго «разговаривал» пулемет. Потом смолк. Сегодня дошел до нас слух, что ивайловцы без числа перебили японцев, выгнали их из деревни, ранили Хомина, поперебили бандитов, кто жив остался, то бежали с японцами. Опять несколько девок повесились. Кто же возьмет замуж порченую? Горе и беда.

Только счас пришел нарочный от ивайловцев, просят помощи, будто японцы получили подкрепление и хотят напасть на Ивайловку и сжечь ее, побить наших людей. Всё, бросаю писать. Есть приказ строиться, затем па́дать на телеги и гнать коней на помощь нашим. Припекло! Когда мы звали их, то пришла малая толика, счас мы идем всем скопом. Жаль, нет Устина, он бы грамотнее построил дело. Но и Иван Шибалов хорош…»

Японцы не приняли боя и ушли за Михайловский перевал, партизаны их не преследовали.

Макар писал: «И снова они пришли, пришли большим числом, что нам, будь мы даже солдатами, а не партизанами, то не устоять. Все ушли в тайгу. Была взята Ивайловка. Осада приказал сжечь ее. Но наши лазутчики донесли, что от этой затеи его отговорил Хомин. Хомин будто сказал, мол, ежели вы сожгете, то вся долина восстанет против вас. А Осада будто спросил, мол, и ты тоже восстанешь против нас? Хомин ответил, что обязательно восстанет, потому как пепелище нет резона защищать. Осада будто подумал и согласился с Хоминым. Странная покладистость у этого Осады. Он пришел в нашу деревню. Здесь тоже было пусто. Пограбили что могли, но жечь тоже не стали. Захватили Мартюшева, он как-то откололся от банды Хомина и Кузнецова, приказали ему вести по нашим следам. Согласился, но сам послал своего парнишку, чтобы он упредил нас, что ведет на нас японцев. Сам чёрт не разберет этих людей! Только днями Мартюшев был против нас, счас снова пошел с нами. Весь мир в метании, все люди в мотании. Вот что творит с людом революция! Устин – беляк, Устин – красный, теперь Устин – нейтральный. Говорит, что землю будет пахать, винтовки и в руки не возьмет, кроме как на охоту.

Японцы идут. Патронов у нас мало. Почти половина ивайловцев без винтовок, ить средь них нет охотников. Вот дела… Люд есть, то воевать нечем, было оружье, то люду не было. Ждем подхода японцев. Хотим дать им жару…»

И был бой, где партизаны окружили японцев со всех сторон и начали расстреливать их почти в упор. Японцы бросились назад, а там другая засада. Кинулись они влево, там тоже ждали их партизаны, метнулись вниз по Полынихе, смяли заслон партизан, вырвались из кольца и долго бежали, не переводя духа. Добрую баню устроил Иван Шибалов для «дорогих гостей». Теперь они нескоро сюда появятся. Однако надо было быть начеку. А главное, раздобыть денег затем, чтобы купить оружие. Арсё и Журавушка пообещали добыть деньги. На них удивленно посмотрели Лагутин, Шишканов, Шибалов, но промолчали, мол, добывайте, мы не против, но откуда у вас деньги? Арсё на этот немой вопрос ответил:

– Их нам оставил Тинфур-Ламаза. Он сказал: «Когда будет черный день у нашего народа, можете взять, сколько надо, денег». Мы думаем, что этот черный день настал.

Японцы ушли из негостеприимной долины в Семёновку. Люди вернулись в свои деревни, чтобы между войнами заняться мирными делами. Они не армия, они должны кормить сами себя, а вместе и белых, и красных, и японцев. Война в любые времена тяжким бременем ложилась на плечи мужика. А такая – тем более.

28

Устин ушел таежными тропами за Яблочный перевал, спрятался от войны за Чертовой Лестницей, в отрогах Сихотэ-Алиня. На второй день после боя под Ивайловкой Коршун остановился у ворот Сонинского дома в Горянке. К окну прилипла Саломкина мать – известная во всех селениях Улахинской долины лекарка баба Катя, вдали замерли манзы-работники. Навстречу выбежала Саломка, диковатая, отчужденная, остановилась в растерянности, тоже, как Груня, часто теребила косу. Устин спокойно сошел с коня, подошел к Саломке, положил руки на ее худые плечи, жадно, изучающе посмотрел в карие глаза и тихо сказал почему-то вдруг охрипшим голосом:

– Вот я и вернулся, Саломка моя. А ты уже выросла, и морщинки под глазами появились.

– А ты поседел, – тронула тонкой рукой висок Устина. – Тоже вырос? Да?

Когда ехал, даже сжимался в седле, не знал, как и о чем говорить с Саломкой. В сердце всё ещё сидела та кровавая встреча с Груней. Прошлое стояло рядом. Но оказалось все просто. Саломка развеяла все сомнения. Красавица. Как мог забыть Устин, что всегда и везде любил только Саломку? Она ко всему подпрыгнула, чмокнула Устина в пересохшие губы и козой ускакала в дом. Выбежали братья из своих пятистенных домов, которые они поставили на берегу реки окнами к солнцу. Румяные, загорелые, сразу видно, что их обошла война. Пригодилась заложенная Алексеем Сониным деревня. Убегал от Бережнова, а теперь все Бережновы бегут в эту деревню, чтобы отстояться от войны. Смешон мир. Перекручен мир. Сонин тоже обещал вернуться, как только они прогонят японцев, зажить мирной жизнью. Да и старик уже. Пусть молодые воюют.

Шумная встреча, любовные ласки. Мир. Наконец-то для Устина наступил мир, широкий, как тайга, глубокий, как речные омуты. Мир и спокойствие. Радостно помахать топором, постоять на маховой пиле, уложить бревно в дом. Радостно строить. А ведь до этого он только и был занят тем, что разрушал: разрушал дома, разрушал дворцы, уродовал родную землю. Всё! Можно не оглядываться по сторонам, не держать свое тело в вечном напряжении. Устало оно от этого напряжения. Можно просто лечь на берегу реки, положить голову на грудь Саломки и пересыпа́ть в руках ее русые волосы, мягкие, чистые, пахнущие луговыми травами. Голяком ухнуть в омут, покататься на песке. А если хочешь, так и уснуть в тени, уснуть без оружия, под ласковый перебор пальцев Саломки, которыми она нежно гладит лицо, трогает губы, теребит за уши. Уснуть! Уснуть без оружия… Странно и даже непонятно, что так могут жить люди. Устин привык жить войной. Привыкать к войне было трудно, но куда как легко от нее отвыкать. День, другой – и уже человек мирный. Хотя беспокойство за судьбу России где-то теснилось в груди. Даже было чуть стыдно вот так предаваться неге. А что там, на Руси? Выстоит она или будет продана в рабство? А на Руси, с точки зрения Устина Бережнова, творилось страшное. Он так и не стал красным, просто спас «своих», и будет с него. А то, что бил японцев, так он и сейчас готов бить их как пришельцев, как интервентов. Бывали минуты, когда Устин готов был бросить всё и снова ринуться в пучину войны. Теперь пошел бы только за красных, война доказала их правоту, живучесть и понимание со стороны народа. А это самое главное.

Ранней осенью приехал Сонин. Устин ждал, что за Мефодием Журавлёвым приедут Арсё и Журавушка, всё веселее будет, но они остались в отряде Шишканова, который воевал против банды Кузнецова и Хомина, вступал в мелкие стычки с японцами. Потом, как сказал Сонин, Арсё ушел в тайгу за деньгами. Откуда деньги у Арсё?

С первыми морозами, с первыми колючими ветрами ушёл Устин на охоту. Видевший столько боли и страдания, старался забыть на охотничьем промысле обо всех, что кричали и взывали к совести русского народа, о сечах и расправах, но по ночам его преследовали кошмары, вставали перед глазами лица погибших товарищей, иногда воспоминания накатывали от вдруг услышанной фразы и даже звука…

В ноябре даже в отрогах Сихотэ-Алиня узнали о мятеже чехов во Владивостоке. Рассказывали, что Гаде обещали помощь американцы. Он очень надеялся на эту помощь, слишком надеялся, забыв о том, что в боевые столкновения американцы старались не ввязываться. Казалось, власть уже в его руках, но… Не найдя поддержки со стороны японцев и американцев, Гада увел войка в казармы. Солдат же, рабочих порта и железной дороги, успевших захватить вокзал, колчаковцы и юнкера уничтожали мощным огнем, добивали выстрелами в упор. Пленных тащили в стоявший на путях бронепоезд Колмыкова, откуда живыми не выходил никто. Лежащие у вокзала и на площади трупы заносил мелкий ноябрьский снег. В декабре чехов отправили на родину. А ведь Устин мог быть с ними…

Сибирь восстала против палача Колчака, который, рыгая кровью, приказал добить всех, кто еще сидит в тюрьмах. Остался практически один, с горсткой сербов и румын.

14 ноября 1919 года пал Омск. Здесь началась другая война: война грязная, война позорная, война за первенство в отступлении.

Никто не хочет быть главнокомандующим. Колчак присваивает Каппелю звание генерал-лейтенанта и назначает его главкомом.

Омское правительство бежит в Иркутск. На ходу пытается играть в демократию. Но той демократии уже никто не верит. Иркутск встречает это правительство восстанием. Следом бегут остатки чехословацких полков. Отбирают вагоны, паровозы, в шею гонят из тех вагонов омских министров, сенаторов, даже главкомов. И эти, бывшие, нанимаются к чехам истопниками, проводниками вагонов, лишь бы вырваться из страшной коловерти.

Телеграмма генерала Каппеля генералу Сыровому от 18 декабря 1919 года. Ст. Тяжин.

«Сейчас мною получено извещение, что вашим распоряжением об остановке движения всех русских эшелонов задержан на ст. Красноярск поезд Верховного правителя и Верховного Главнокомандующего русских армий, с попыткой отобрать силой паровоз…

Верховному правителю и Верховному Главнокомандующему нанесён ряд оскорблений и угроз, и тем самым нанесено оскорбление всей русской армии. Ваше распоряжение о не пропуске русских эшелонов есть не что иное, как игнорирование интересов русской армии, в силу чего она уже потеряла сто двадцать составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и детьми – семьями сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская армия, хотя и переживает в настоящее время тяжкие испытания боевых неудач, но в ее рядах много честных, благородных офицеров и солдат, никогда не поступавшихся своей совестью…

Эти люди заслуживают общего уважения, и такую армию, и ее представителя оскорблять нельзя. Я как Главнокомандующий действующими армиями фронта требую от Вас немедленного извинения перед Верховным правителем и армией за нанесенные Вами оскорбления и немедленного пропуска эшелона Верховного правителя и председателя Совета министров по назначению, а также отмены отданного Вами распоряжения об остановке русских эшелонов.

Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский народ и его армию в новые испытания, но если Вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступили и взаимно, уважая друг друга, дрались во имя общей идеи, решились нанести оскорбление русской армии и ее Верховному Главнокомандующему, то я как Главнокомандующий русской армии в защиту ее чести и достоинства требую лично от Вас удовлетворения путем дуэли со мной».

Сыровый[76]76
  Ян Сыровый (Сыровы) (1888–1970) – генерал-майор чешской армии; с августа 1918 г. по сентябрь 1920 г. командир Чехословацкого корпуса.


[Закрыть] ответил, что охотно принимает вызов, но только после эвакуации чешских войск из Сибири.

Мешанина на Трансибирской магистрали принимала ужасающие размеры. Летели под откосы поезда, чехи не пропустили поезд Колчака в Иркутск, даже французский генерал Жанен, герой первых боев с германцами в начале войны, и тот ничего не мог сделать. Пришлось обратиться Верховному правителю к атаману Семенову. А тот не замедлил ответить на это шумной телеграммой: «Чехоштаб генералу Сыровому, копия Верховному правителю, полковнику Сыробоярскому, генералу Жанену, главкому генералу Каппелю, комвойсками генералу Артемьеву, генералу Оглоблину, генералу Оой[77]77
  Оой Сигэмото – генерал-лейтенант, командующий японскими оккупационными войсками в Сибири и на Дальнем Востоке, сторонник атаманов Семенова, Калмыкова и сближения с казачеством.


[Закрыть], Розанову, Гревсу, Хорвату, атаману Колмыкову, атаману Кузнецову, войсковому старшине Магомаеву, полковнику Малиновскому.

Братья чехословаки! Глубоко ценя вашу героическую, совместную с русским народом борьбу во имя общеславянских идей, сначала на войне с общим врагом славянства, а затем с врагом русской государственности – большевиками, я всегда с беззаветным и глубоким уважением относился к вам, видел в вас братьев по духу и крови и считал, что ваша историческая помощь России и славянству не имеет себе равной на протяжении веков.

Но ныне получены сведения… Задерживаются поезда Верховного правителя, Главнокомандующего, нарушается связь между отходящими войсками и высшим командованием, остановлено больше сотни эшелонов с ценным воинским грузом, а впереди двигаются чешские эшелоны.

Братья, остановитесь! Опомнитесь!..»

Семенов долго взывал к совести чехов, упрекал их в измене. И закончил телеграмму словами: «Я требую немедленного и беспрепятственного пропуска вами до Иркутска поездов с высшим русским командованием, ранеными воинами, семьями бойцов и ценностями, составляющими последнее народное достояние государства Российского.

В случае неисполнения вами этого требования я с болью в сердце пойду и всей имеющейся в моем распоряжении вооруженной силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой – Россией. Атаман Семенов».

Сыровый не стал долго распинаться перед атаманом, а коротко ответил: «Попробуйте!»

24 декабря восстают рабочие и войсковые части в Иркутске. Народноправческое правительство перебирается в поезд Жанена. Разбегаются по поездам союзнических держав и генералы Колчака. Иркутск в огне пожарищ, в грохоте выстрелов. Восставшим оказывают сопротивление юнкера и егерский батальон генерала Сычева. Но и они недолго сопротивлялись, скоро сдались на милость победителей, а часть из них бежала на восток. Но при этом Сычев захватил золото, награбленное им добро и пятьдесят одного заложника из общественных деятелей Сибирского Центра.

Адмирал Колчак отрекся от власти, пусть нервно, но решительно передал власть уже несуществующему генералу Деникину. Отрекаются от власти и министры в пользу Иркутского ревкома и политического центра Сибири.

Жанен пытается спасти Колчака. После переговоров с ним командир чехословацких легионеров Сыровый, дал надежную охрану из чехов, сам лично перебеседовал с охраной и приказал ни под каким предлогом не отдавать в руки советской власти побежденного адмирала. Могло быть и так. Но события развивались настолько стремительно, что люди менялись на глазах. Всем стало известно, что заложники, которых Сычев передал Семенову, были зверски замучены и утоплены в Байкале. Арестованных по одному выводили на палубу, били деревянными колотушками, проламывали головы, затем сбрасывали в Байкал. Такой садистский разгул над политическими заложниками потряс даже бывалых дипломатов. На что Сыровый заявил Жанену, что он не хочет, да и не может больше охранять адмирала, требует его выдачи советским властям. В противном случае, как сказал далее Сыровый, он «не может положиться на свои части». Жанен дал молчаливое согласие. А ведь он был лучшим другом Колчака.

15 января 1920 года поезд прибыл в Иркутск и по распоряжению чехословацкого командования и дипломатического представительства, в лице Сырового, американца Гирса, Павлу и Благожа адмирал Колчак был передан иркутским революционным властям. Тут же переведен в тюрьму.

Всё покатилось, всё провалилось. Умер Каппель, провалился в полынью, простудился, так и замерз в санях. Солдаты убили его помощника Волкова, зверя и садиста. Все бегут, топчут друг друга ногами, лишь бы самому спастись.

А Устин Бережнов спокойно стрелял в тайге белок, добывал самоловами соболей, колонков, помощницей ему в этих делах была Саломка. Все, кто был когда-то с Устином вместе, наверное, не прочь были бы сменить свою шкуру и вот так же свободно побродить по тайге.

Домой Устину не хотелось. Но надо было выходить, Саломка уже была тяжела для таежных походов. Начнет родить в тайге, что будет делать Устин? Не хотелось еще и потому, что снова надо было вступать в спор с отцом, который как-то хотел бы выгородить себя за то неуемное метание, которое никому пользы не принесло, а вреда принесло предостаточно…

Вспомнился один из таких разговоров.

– Пойми, тятя, ты был мал и глуп, ежли думал под шумок устроить здесь свое царство. Не быть таковому. Даже такому, о каком нам говорили политиканы, что хотели бы оторвать Сибирь от России и сделать свое автономное государство. Не быть, того народ не позволит. А тебе тем более. Твое царство – это Горянка, и та не навеки. Придет час, и здесь будет власть Советов. А потом, эта война, поднятая нами, белыми, – грязная война.

– Если ты знал, что грязная, то чего мешкал, чего же не встал на сторону народа? – кривился старик. – Может быть, и я скорее бы одумался.

– То и не встал, что в том огне трудно искать брод. А пришел час, пришла возможность, вот и встал. Но мог бы оказаться трупом, не спаси меня Шевченок. Одуматься, пока всё не встанет на свои места, не так-то просто. Пришел и твой час, когда ты понял никчемность своей затеи. Думаешь, этого не понимает Колчак? Всё понимает, но волна уже подхватила и понесла. Не сбежать, не свернуть. Так было с тобой, так было со мной и со многими…

– А вот скажи честно, сын, не припомнят нам старое?

– Запросто могут. Твои и мои дела лежат рядом. Обоих могут пустить в распыл. Вот Петьшу, того и обвинить-то ни в чем нельзя. С первого дня пошел против царя и войны, до сих пор дерется против этого же. А мы попали с тобой в тенета и выбраться будет трудно.

– Но я полностью счас за красных. Согласен, что всякая власть дана от Бога.

– Это надо доказать делами, а не словами, мы же с тобой скрылись за сопками и ждем манны небесной. Не страшись: если нас убьют, то после нас останется поросль, которая не забудет наши имена, нашу бездарную житуху. Не будет повторять дела отцов, плохие дела.

29

Арсё и Журавушка спешили на заветную плантацию. Они никого с собой не взяли, хотя Журавушка просил Арсё взять Лагутина. Но Арсё почему-то отказал.

– Побратим? Ну и что? Пока нельзя ему всё доверять. Война, да и есть у меня недобрые мыслишки. Пока будем знать двое.

Решили накопать побольше корней, чтобы продать их и закупить для партизан оружие и боеприпасы. Пришли скоро. Арсё сразу же обратил внимание, что главного корня нет, кто-то выкопал. Нашел еще несколько копаниц. Задумался, но, когда нашёл обмытые дождями и выбеленные солнцем кости человека, сказал:

– Он хотел украсть добро предков Тинфура-Ламаза, но его покарал добрый дух гор.

– Кто же тот добрый дух? Смотри, позвонки на шее сломаны.

– Им был Черный Дьявол. Он ведь всё понимает, он даже знает, что это наши корни, наши деньги, других не пустил сюда. Пришельца убил.

– Неужели ты веришь, что Черный Дьявол и это может понять?

– Ха, а ты что, не веришь? Да он даже слышит, о чем мы с тобой сейчас говорим, и думает, для добра или зла копаем мы эти корни. Народ же не назвал тебя Черным Дьяволом, потому что ты просто Журавушка, добрый, бываешь чуть злой, но ты так и останешься Журавушкой, как я Арсё, а не Тинфур-Ламаза. Каждый рождается сам по себе, каждый идет своей тропой. Умирает каждый тоже на своей тропе.

Наработавшись за день, Журавушка вышел к реке, прошел по берегу, свистел и звал Черного Дьявола, но даже тени его не видел. Пришел и сказал Арсё, что Черный Дьявол, наверное, погиб.

– Если он и погиб, то его дух остался здесь. За плантацию не беспокойся. Ее никто, кроме нас, не тронет. Спи. Завтра еще покопаем и будем выходить.

Но ошибся Журавушка, что погиб Черный Дьявол. Он в ночь пришел к пещере, обнюхал следы давних друзей, спокойно ушел в свое логово. Друзей Дьявол не убивает. Пришли сюда, знать, есть дела.

Через две недели пришли в Божье Поле. Розов обрадовался парням, но больше тому, что принесли дорогие корни. Корни большие, весомые. Ударился было в воспоминания, но Арсё прервал его:

– Добро и зло будем вспоминать, когда кончится война.

– Сколько?

– Пятьдесят тысяч золотом. И не торгуйся, если есть такие деньги, то выкладывай, если нет, будем искать другого купца.

Розов прикинул, что корней здесь на все сто тысяч, но всё же решил поторговаться в надежде, что этот инородец не знает цену корням.

– Сказал, – не торгуйся! Не будь войны, то за эти корни в Маньчжурии я бы сразу взял двести тысяч, стал бы купцом. Нам позарез нужны деньги.

– И где вы только такое добро откопали? Уж не пошли ли тропой Безродного?

– Э, дурак! Сами даем ему деньги в руки, а он еще нас обижает, – начал укладывать корни в лубодеры Арсё. – Пошли, Журавушка, может, Силов даст эту цену.

– Нет, постойте. Я беру. Даю сорок пять тысяч.

– Тогда я спрошу с тебя пятьдесят пять.

– Ладно, пятьдесят. Согласен. Но для чё вам такие деньги?

– Я тебя не спрашиваю, для чё тебе нужны корни. Высыпай, Журавушка, считать будем. Точнее считай, все купцы жадны и обманчивы.

– Но у меня счас не будет таких денег. Может, вы обождете недельку, пока я сбегаю к Андрею Силову.

– Ни минуты. Или деньги на стол, или мы пошли.

– Найду деньги. Только вы нашим ни слова, они ить обирают меня. То им дай на ружье денег, то на патроны. Закрутили. То коней возьмут, партизан перевозить. Всё даю, лишь бы не убивали. Все ить оборзели, то и гляди пулю пустят в затылок.

– А ты за кого больше? За белых или красных? – усмехнулся Журавушка.

– Э-э, мне и те, и другие ни к чему, грабят обе стороны. Скорей бы кончали свару, да зажить бы миром. Стара́, поди, покличь Гурина.

– Федора Силова видел?

– Вчерась только тут был. Он при штабе будто за хозяина. Забрал у меня пять телег пшеницы, две телеги картошки и укатил воевать с белыми. А я вот чухай затылок. Думай, а сколько еще у меня брать будут. Вот перелопачу ваши корни в золото, всё к черту распродам и уйду в тайгу.

Вошел Гурин. Хмуро поздоровался с бывшими друзьями, бросил:

– Чё звал?

– Корни вот купить надо. Я даю сорок тысяч золотом, да ты десять, продадим, согласно пая поделим барыш. Да я уже обрядился.

– А вы, Гурин, раньше, будто другим были? – поднял наивные глаза Журавушка.

– Раньше и вода была другой. Федора Силова вы оба знаете, так вот он убил полковника Ванина, захватил его карты, где помечено золото и серебро, и продал за границу за мильон рублей.

– Врешь! Федор не мог убить Ванина! – надвинулся Арсё.

– Вру, то дорого не беру. Спросите у людей. Вот вам и ответ, что и как было раньше. Сегодня вы такие, а завтра можете стать другими. Только дубы стоят и не гнутся, а думающий человек всегда гнется и мечется на ветру. Аминь… Все мы честны, когда дело не касается денег. А там, где ими запахло, то вся честность побоку. Вот и я смотрю на ваши корешки и думаю, а на сколько же меня обжулит Розов? А ведь обжулит. А надо с ним в пай вступать. Ну, я пошел за деньгами.

Тут же вернулся, возбужденно заговорил, замахал руками.

– Прячьте корни! Силовы сюда прут, да все при оружьи!

– Дайте сюда, я спрячу подальше.

– Нет уж, мы сами положим в питаузы[78]78
  Питаузы (кит.) – специальные мешки, сплетенные из веревки.


[Закрыть], и никому не дадим там рыться, – начали укладывать лубки в котомку Арсё и Журавушка.

– А-а-а! Андрей Андреевич! Милости просим, – начал кланяться Розов. – Чего это вы ни свет ни заря нагрянули к нам?

Журавушка впервые видел старика Силова. Да, это был могутный человек. С бородой больше любой лопаты. В кожанке, которая плотно облегала тело, весь переплетен пулеметными лентами, винтовка за спиной, да еще маузер на боку. «Чисто разбойник, – подумал Журавушка. – Такому не попадай на узкой тропе. Не зря дурные слухи ходят. Вот этот мог убить Ванина, но не Федор. Тот любил Ванина…»

– Спаси Христос за привет и ласку. Купец, чем торгуем? – загудел, как в трубу, командир. – Этими тряпичками для отвода глаз? – ковырнул кнутовищем мануфактуру Силов.

– Да нет, почему? Есть и другое. Можно и спиртком побаловаться, икоркой закусить. Всё есть, но не столь много, как было до войны.

– Не гундось, столь же много будет и после войны. А вы что здесь? Вот ты, Арсё?

– Зашли табаку купить. Что, разве заказано сюда ходить?

– Да встань ты, когда говоришь с командиром красного отряда! – рявкнул Николай Силов.

– Я много шел, устал, вставать не хочется, – спокойно ответил Арсё.

– А ты всё такой же поперешный, Арсё? – усмехнулся, сидевший развалившись на табуретке, старик Силов.

– Такой, каким же мне еще быть? Ты тоже не стал другим, хоть и красный.

– Значит, за табачком забежал? – подозрительно покосился на Арсё Силов. – А мы забежали пошуровать этого купца. Есть слух, что он скупает по дешёвке корни женьшеня, а потом их продает втридорога манзам-контрабандистам. Робит на белых и красных.

– А вы на скольких работаете, Андрей Андреевич? – усмехнулся Арсё.

– Что-о-о-о?! Молчать! Встать!

– Розова мы знаем с пеленок. Брандахлыст и сволочь, а вот вас я так и не могу узнать.

– Ты с кем разговариваешь, сволочь узкоглазая? – поднялся Силов.

– С вами, Андрей Андреевич. Вы убили Ванина?

– Не твое собачье дело, кто убил этого беляка. Убили партизаны, поделом убили.

– Вот когда-нибудь и вас тоже поделом убьют.

– Что у тебя в котомках?

– Корни женьшеня, принес вот продать Розову, чтобы наши партизаны смогли купить оружие и патроны. Может быть, отберёшь силой?

– Кажи корни!

– Смотрите.

– Вот это корешки, будто нароком выращены! Где ты такое добро раскопал? – невольно вырвалось у командира.

– Мог бы кому-то и сказать, где, но вам не скажу.

– А ты дерзок, Арсё. Я ведь могу тебя за дерзость и к стенке.

– Не сможете, об этом узнает народ, тогда вам будет солоно.

– Сколько за фунт?

– Тысяча.

– Дешевишь. Розову по столько же хотел продать? Лады. Вешай. Десять фунтов. Беру!

– Но ведь, побойтесь бога, Андрей Андреевич, ить мне корни несли, – заплетающимся языком заговорил Розов.

– Несли тебе, сгодились мне. Нам тоже нужны патроны и винтовки. Цыц! Кольша, дуй на базу, прикажи Федору отсчитать сто тысяч ассигнациями.

– Не согласны, только золотом. Бумажные деньги не в цене.

– Тогда золотом полста тысяч. Ты же не сказал, что хочешь золотом. Всё, делу конец. Подавай, купец, спиртного, обмоем куплю и продажу.

Гурин молча вышел. Розов начал хлопотать у стола, нес икру, спирт, балыки, конфеты. Черт с ними, с корнями, абы оставили в покое.

Не прошло и пяти часов, как золото было на столе. Друзья пересчитали деньги, ссыпали их в кожаные мешочки, небрежно засунули в котомки, поклажа вышла ладная. Поспешно оставили захмелевшего командира, его помощников, юркнули за поскотину, круто свернули с тропы, исчезли в чаще.

По тракту проскакали пятеро. Кто они? Может быть, кто-то из отряда Силова, может быть, Розов послал дружков, чтобы перехватить золото, а продавцов убить? Но побратимы уже были далеко, оба бегать умели.

Три дня поспешного хода через тайгу – и золото легло на тёсанный топором стол командира отряда.

– Спасибо, друзья. Я не спрашиваю, откуда оно. Одно знаю: не грабленое. Завтра выходим в город. Свяжемся с Кузьмой Кузьминым, закупим всё, что нам надо будет, – обнял друзей Шишканов.

– Я в город не пойду, – отказался Арсё. – В тайгу хоть куда посылай, но в город не могу. Чужой он для меня. Чужие люди там живут.

– Пойдут другие. Не неволю. Просто хотел тебе показать город.

– Я его видел, когда провожал тебя к своим. Забыл? Нет? Вот и хорошо. Останусь в тайге. Если что надо будет сделать в тайге, я всегда сделаю.

Город стонал, город пел, город пил, город плясал, город умирал. Гонимые красными, все, кто не согласен был с большевиками, собрались в этом приморском городе. Они уже ни на что не надеялись, ничему не верили. Пили, спорили, стрелялись. Питейные заведения, разные балаганчики были забиты до предела. Город просто не вмещал в себя людей, они толпами бродили по главной улице Светланской, толкались, ссорились из-за пустяка, хватались за револьверы и сабли.

Купец первой гильдии Шишечкин в сопровождении своих работников пробивался через этот ком человеческих тел. Нужно было попасть на знаменитую Миллионку – притон воров, проституток, убийц, чтобы разыскать Кузьму Кузьмина. С трудом нашли его в одном из мрачных подвалов.

Кузьмин долго смотрел на чистенького купца, тряс головой после сильного похмелья, затем засмеялся и сказал:

– Хороший маскарад. Едва признал тебя, Валерий Шишканов. С чем пришел? Говори о деле, а то мне недосуг, да и голова трещит. Эй, манза, водки!