Текст книги "Распутье"

18

Думы, думы… Сколько их теснилось в голове Устина Бережнова, пока он со своим отрядом, в котором были Туранов, Ромашка и другие приморцы, через тысячи километров Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока добирался до берегов океана! Стать передовым отрядом Гады на приморской земле, его глазами и ушами, а потом уйти с ним на его родину, как он предлагал, бросив свою?

Устин видел, что на всей огромной территории, по которой состав медленно шел на восток, нарастало партизанское движение, сопротивление власти Колчака и его атаманов, протест против иноземной оккупации. Все большим авторитетом пользовались большевики. Не раз он говорил себе: «Думай, Устин, решай… Может быть, хватит тебе, потомственному крестьянину и таежнику, биться за чужие интересы? За чуждые интересы? Может быть, нужно пересилить свою упертость, забыть о монархе, которого уже нет, и присмотреться к большевикам, к партизанам? Не напрасно же их взгляды разделяет и поддерживает всё больше населения, не случайно пытались об этом заговорить с тобой твои боевые товарищи Туранов и Ромашка!»

Картины уссурийской тайги, которые открывались в последние дни пути, будоражили воспоминания о походах за корнем жизни, охоте, родном доме, где, наверное, ждёт его Саломка, переворачивали душу. Может, бросить всё, бежать в тайгу и затаиться? Перейти к красным?

Ничего не решив, подумал, что определится на месте. Главное – добраться до родных мест.

Сошли на станции Кипарисовая, остановились на одной из заимок, недалеко от сахарного завода. Используя старые связи, Устин собрал необходимые сведения и отправил пакет с двумя верными бойцами в ставку Гады, выправил себе документ как ординарцу генерала Розанова, направляемого для инспекции в уезды, и решил пробиваться с отрядом в родные места. Пять лет войны… Пять лет вдали от родных… Нет, нужно выйти из этой коловерти. А там уже как будет… Где-то в районе Анучино, по слухам, обосновались его бывшие однополчане Шибалов и Шевченок. Может, они прояснят обстановку, помогут ему и его бойцам разобраться в том, что творится на родной земле, найти верный путь. Нужно было быть готовыми ко всему: могли столкнуться с партизанами, которые развили этим летом небывалую активность, с белыми, бандитами, хунхузами. Впрочем, он никого в отряде не удерживал, предоставил свободу выбирать самим: с кем быть и как быть.

И всё же их заподозрила розановская разведка. Пришлось отстреливаться, хотя никого и не убили. На второй день проскочили Никольск-Уссурийск и ушли в тайгу. Теперь они не знали, кто они. Белые? Нет. Они только вчера стреляли в белых. Теперь они изменники? Под Ивановкой столкнулись с партизанами, которые обстреляли бережновцев. Устин бросил в атаку конников и без труда рассеял отряд партизан, сам зарубил нескольких в том бою. Значит, и красным враги?

Отряд с оглядкой двигался по анучинскому тракту. Вспомнились легенды, что рассказывали про красного командира Шевченка. Он сейчас где-то в тайге под Анучином. А в самом Анучине осел полковник Ширяев. Переплелись пути-дороги. Может, к кому-то из них повернуть своего верного Коршуна? Шевченок – друг, Ширяев тоже не забыл Устина. Наверное, уже прошел слух об измене есаула Бережнова. А может, уже и объявили вне закона. Значит, Устин и его парни – ничейные люди?

Есть слух, что штабист Иван Шибалов поссорился с Колмыковым: на каком-то банкете устроил переполох, застрелил полковника, стрелял в Колмыкова, но промазал, вскочил на коня и ушел. За городом его ждали семеро верных ему казаков. Сейчас Шибалов в глухой тайге, где-то на слиянии Ноты и Дананцов построил дом, к нему приехала жена того самого полковника, которого застрелил Шибалов. Оставив ее и двух дочек в глухой тайге, он якобы ушел драться против белых. Значит, и такое может быть, если ты осознал свою неправоту.

Родные и знакомые места. Главное – родная тайга.

И тут навстречу разъезд белых.

– Что будем делать? – поинтересовался Туранов у Бережнова.

– Встретимся, мы пока при погонах. Нас больше, в случа́й размолвки, поговорим языком оружия.

Но это был не просто разъезд: бережновцев выехал встретить сам полковник Ширяев. Спрыгнул с коня, спешился и Устин. Обнялись, как родные.

– Слух прошел, что Бережнов объявился в наших краях. Ты же у Гады был. Что случилось?

– Душа надорвалась. Она ить не балалайка, не каждому дано на ней бренчать.

– То так.

– А если уж честно, то запутался я, господин полковник. Гаду ты знаешь, и, что был с ним, знаешь. Сейчас у него стычки с Колчаком, рвётся на родину, меня зовет с собой, прислал для разведки, что и как во Владивостоке, а я – в тайгу! Ваши объявили меня и моих ребят вне закона. Вот идём и рубимся, кто бы ни встретился по дороге. А дальше куда? Брали мы с вами в плен чехов, потом они стали нашими друзьями, пришли в друзья американцы, японцы, скоро хунхузы станут друзьями. Выходит, что всяк друг хорош, ежли он нам нужен. А потом эти друзья растеребят всю Россию и сделают нас рабами. Погибли мы, господин полковник. Друзья, сходи с коней, угостим полковника спиртом. Все ли помните его? Не все?..

– Счастье твоё, Бережнов. Везёт, что я в долгу у тебя неоплатном, не то приказал бы схватить и расстрелять.

– Чую, что готовы, но ведь не сделаете, потому как со мной мои головорезы, а вы их знаете.

– Да уж знаю, при сегодняшнем положении они могут потрепать мой полк. Никто ни во что не верит. Налей, выпью… Да полней наливай!

– Раньше вы пили меньше.

– Раньше всё было иначе, сейчас стаканами пью и не хмелею даже от спирта. Душа тоже надорвалась.

Конники разбивались на кучки, чтобы перехватить чем бог послал.

– Слушайте, Вениамин Сергеевич, неужели вы верите в победу белого оружия? – спросил Бережнов.

– Никогда мы не победим, потому что против нас весь народ. Даже чужеземцы, кроме японцев, отказались от нас. Но у этих другие думки, другие планы. Сейчас вся Россия поднялась на дыбы, русский медведь вылез из своей вшивой берлоги. А мы уже не народ. Мы потому дерёмся, что нам деваться некуда. И ты, и я – мы отщепенцы. Куда деться? Ты вот едешь по тракту и оглядываешься по сторонам. Почему? А потому что боишься своего же народа. Подрался с нашими. Позови я тебя, пойдёшь со мной. Пойдёшь, потому что больше идти некуда. А ты-то веришь в нашу победу?

– Давно не верю, а вот деваться, и верно, некуда. Все нас обманывают, в том числе и большевики. Льётся кровь своих единокровных братьев. Все сволочи!

– Мягко говоришь, Бережнов, мы не просто сволочи, мы в чём-то похожи на людоедов. Мы – армия грабителей. Колчак грабит, мы тоже от него не отстаем. Каждый норовит положить в заграничный банк лишнюю копейку. Скоро мы начнём души продавать всей этой чужеземной нечисти. Рубль штука.

– Если дадут рубль. Может, хватит и тридцати серебреников?

– Может быть, и этого хватит.

– Так кто же нами верховодит, господин полковник? – как-то растерянно спросил Устин.

– А никто. Всяк за себя стоит. У Колчака провалы по всем направлениям: фронт страшно растянут, снабжение, вооружение… Семенов и Колмыков – авантюристы чистой воды, Розанов – дурак, а мы – вешатели-недоумки.

– И что нам делать? Ведь вы все понимаете, Вениамин Сергеевич. Что нам делать?

– Воевать. Вот вливайтесь в мой полк, если это отребье можно назвать полком, все, как один, сволочи и бандиты, трусы и вешатели. Будем вместе погибать. В одиночку да с дураками – страшновато.

– Но ведь, ведь это идет против душевного естества? – стонал Устин. – У Гады я был адъютантом, там не рубил и не вешал, рассылал приказы. Работал, как говорится, чистыми руками.

– У меня будешь рубить и вешать. Вот и выбирай себе дорогу. Не захочешь, то держать не буду. Но только куда ты пойдешь? Везде ты чужой, всем ты враг. Иди за мной, будем вместе погибать на заграничных задворках. Ты будешь чистить сапоги и туфельки на улицах Харбина, я же буду торговать в лавке. Почему такое предсказание? Потому что я отложил золотишко на черный день, а ты нет. Нет, потому что честен, а честными чаще бывают дураки. Я богат, а ты гол, ако ангелок.

– А ты умнее меня оказался, я думал, что у тебя вместо головы только папаха. Может быть, мне заняться грабежом?

– Думаю, что давно пора.

– А если я уйду к красным?

– Погибнешь. Ты корниловец, колчаковец, побываешь у меня – станешь колмыковцем, розановцем и еще черт знает кем. А потом, ты герой «дикой дивизии», да и из мужиков – в полковники. Не простят тебе этого мужики. Одни от зависти будут мстить, другие – от ненависти.

– Я буду мирным пахарем, за что же меня ненавидеть? Судьба так сложилась. Гада звал к себе в Чехию, не пойду я за ним. Чужая земля – земля-мачеха.

– Не дадут тебе большевики мирно жить, если ты и сто раз будешь красным. Не дадим и мы, если к ним уйдешь. Эх, Устин, заруби себе на носу, что ни в одном государстве, если только оно не сказочное, не жить мужику в мире. Он был рабом, им до конца и останется. Большевики мудро сделали, что поманили мужика землей, но попомни мое слово, потом отберут. Мы дали маху, что не перехватили клич большевиков, а уцепились за мертвую монархию. Дали бы мужику те же слова, затем поколотили бы красных, отобрали землю, и сделали мужика тем, кем и подобает ему быть. Его же салом да по мусалам. Завернули бы кишки на десять оборотов. Прохлопали… Поехали в мой штаб, будете встречены как герои и друзья.

– Поехали.

– Покажу тебя нашим, там ведь многие вас знают, примут как друзей.

19

В тайге напряженная тишина. Прошло шесть месяцев, как Колчак объявил мобилизацию всех солдат и призывников, но никто не явился на призывные пункты. Люди затаились, ждали, знали, что придут каратели. Но не сидели сложа руки, готовили боевые дружины. В Улахинской долине, в Чугуевке, куда после разгрома Уссурийского фронта, отошли красноармейцы, шла работа. Отсюда отряды уходили в Сучанскую долину, куда переместилась тяжесть партизанской борьбы. Гремели выстрелы, ухали пушки в бухте Ольга. А здесь скоро затихло, опустело.

Шишканов, который вернулся из владивостокской тюрьмы, тотчас же взялся за работу; ему помогал Пётр Лагутин. Сформировали отряды, образовали базы на случай отступления, в ряде мест вступали в стычки с японцами. Где-то в тайге затаились Степан Бережнов и Семен Коваль со своей дружиной и примкнувшей к ним небольшой бандой Кузнецова, но не выступали, чего-то выжидали. Было одно нападение на Чугуевку, которое провел Кузнецов, но оно было легко отбито.

И Шишканов решился: сам, без оружия, пошел к Бережнову. Провожали его Арсё и Журавушка. Нашли его «войско» в распадке, где стояло старое зимовье, которое строили в былые времена побратимы, правда, к зимовью теперь прилепились бараки. Для ста человек нужны были жилье и еда. Встретились. Дозорные схватили пришельцев, хотели пристрелить на месте, но Евтих Хомин остановил:

– Команды на расстрел гостей не было. Ведите к командиру.

Бережнов хмуро встретил Шишканова. Молча показал на стул, что колченого прилепился к печи. Сел на лавку, побратимов же оставил стоять. Бросил:

– Слушаю!

– Слушай. Я знаю ваши задумки, ваши планы. Но они не исполнимы. Красная армия наступает. Белые мечутся в поисках новых союзников. Почти все союзники ушли, кроме японцев. Наша победа не за горами. Что вы будете делать дальше? Не лучше ли Ковалю и тебе распустить банду и выйти к народу, встать на его защиту? Пойми, Степан Алексеевич, что ваша карта бита. Сегодня мы не трогаем вас, завтра же обрушимся на вас всеми силами. Думайте и решайте. Даю вам на раздумья один день. А мне, если позволите, разрешите поговорить с народом.

– Агитировать хочешь? Не позволю! – закричал с порога вошедший Коваль.

– Погоди, не шуми, – остановил Коваля Бережнов. – Пусть говорит, ежли народ прислушается к его гласу, то, знать, народ прав, Шишканов прав. Пусть говорит, а мы со стороны послушаем.

– Снова закрутили, товарищ командир? – зашипел Коваль. – Вы и раньше миловались с Шишкановым. К нему сегодня решили повернуть? Сгорите.

– Не стращай, человек на то и рожден, чтобы жить и грехи творить. Идите, товарищ Шишканов, к народу и поговорите с ним. Ежли ваша возьмет, то отпущу с миром, если нет, то уж не обессудьте. Собрать отряд, пусть послушают большевистскую правду, ежели она есть, – приказал Бережнов и перекрестился.

Шишканов поднялся на пень с газетой в руке:

– Товарищи, я не буду что-то измышлять, что-то придумывать, я просто зачитаю некоторые призывы и сообщения белогвардейской печати, а уж вы решайте сами, как вам жить дальше, что делать. Но и другое скажу – от себя, от своего понимания, – что все мы можем ошибаться, не только мы, но и революция в целом. Революции не делаются в белых перчатках, они были и будут кровавы, потому что одна сторона стоит за правду, другая за кривду. Вот и сходятся две стенки, а уж чья возьмет, то одному Богу известно. Ошиблись вы или нет – это уж сами судите. Судите и другое, что когда народ поймет, чья сторона праведнее, то его уже не удержать ни окопами, ни штыками. Вы ушли от народа, вы затаились, ожидаете, чья сторона падет, чью можно поддержать. Падет сторона неправды. Вот я вам прочитаю воззвание генерала Пепеляева, о котором вы все наслышаны, которого кое-кто ошибочно называет революционером и демократом. Он обычный генерал, с обычной мечтой поставить нового царя во главе России. Вы же, в большинстве бывшие раскольники, бегали от царей, были гонимы, неужели вам нужен новый царь. Итак, читаю: «Граждане! Настал грозный час военных событий. Большевистские деятели во главе с Лениным и Троцким напрягают последние усилия и поставили всё на карту, чтобы прорвать железное кольцо народных армий, окруживших всю Россию.

Красными использовано всё, что можно. Они мобилизовали всё мужское население от семнадцати до сорока пяти лет в строй, а старших – на службу в тылу. Они усиленно развили агитацию, забрасывая миллионами листов с самыми гнусными, льстивыми обещаниями.

В армии у них введён суровый террор, и каждому комиссару дано право убивать солдата за малейший проступок.

В занимаемых ими местностях они немедленно мобилизуют всё мужское население, ставя его под ружьё, забирают все припасы, лошадей, хлеб.

В самой советской России стоит страшнейший голод, грабежи, своеволие, убийства; болезни уносят ежедневно тысячи людей в могилы. Отдельные отряды из мадьяр, китайцев и латышей служат главной опорой большевиков как в тылу, так и на фронте.

Наша армия, ведя неустанно и бессменно войну, не выдержала и отошла, отдав снова в руки врага сотни тысяч граждан на грабёж и разорение.

Доблестные части вверенной мне группы, только что разбив врага и взяв Глазов, в связи с отходом на юге получили приказ отойти, и бой жестокий и упорный будет идти на занятых позициях.

В этот грозный час великой борьбы обращаюсь я к населению освобождённых ценою страшных жертв областей.

Братья, граждане! Мы не должны допустить гибели Родины.

Когда армия шла вперёд, всякий мог сидеть спокойно. Пришло время, когда Родина требует великих жертв от честных сынов своих.

От имени умирающих за святое дело свободы и счастья храбрых офицеров и солдат я обращаюсь к населению: “Все на борьбу с врагом!”

Без всяких различий веры, положения, сословия – каждый должен помочь всем, чем сможет.

Кто может – идите добровольцами.

Народ должен жить и будет жить, но он сам должен напрячь все силы.

Граждане, не призываю я вас к спокойствию: позорно быть спокойным, когда Родина гибнет, когда половина России поглощена анархией, а другая сыта и спокойна, и только горсточки храбрецов одиноко умирают в бою.

Я обращаюсь к земству.

Призовите население к борьбе с врагом, попирающим все права народа.

Я обращаюсь к духовенству.

Призовите народ к борьбе за веру, за святыни Русские.

Я обращаюсь к крестьянам.

Встаньте на борьбу за разграбленные земли ваши, за землю и волю.

Я обращаюсь к рабочим.

Не верьте тёмным слухам, которые злоумышленно распускают среди вас.

По примеру героев-воткинцев и ижевцев встаньте на борьбу с красным злом.

Я обращаюсь ко всем партиям.

Отбросьте партийные споры и разногласия, ведь прежде всего вы – русские; единая Родина, великая и нераздельная свободная Россия – вот лозунг, который должен объединить всех.

Будущность принадлежит нам всем, ибо не за отдельных лиц, не за партию боремся мы, но за весь народ, за свободу и счастье всей России.

Мы, сибиряки, могли бы сидеть в своей далёкой Родине, но мы, преодолевая и холод, и снега, и все лишения, презирая самую смерть, пришли к вам.

Сердце наше болело, когда уходили мы из освобождённых нами сёл и деревень.

Мы не можем допустить гибели Родины. Враг будет разбит, но мы ждём помощи от всего народа…»

К чему я зачитал вам это воззвание? А к тому, что дела белых плохи. Здесь же пишется, что отрезаны от Сибири Алтайская и Семипалатинская области. Отряды, которые образовало омское правительство, уходят к партизанам. Во всех областях Сибири вспыхивают восстания. Мы и ольгинцы держим этот таежный край в своих руках. Красная армия наступает, об этом тоже пишут белогвардейцы. Наши в Сучане бьют белых и японцев. Отряды Шевченка, Шевчука и других командиров рвут железную дорогу. Тысячи партизан наводняют тайгу. Вас же здесь осела сотня-другая, что вы можете сделать против восставшего народа? Против всей России? Против той правды, которая, как половодье, захлестнула всю нашу землю? А ничего. Просто убьете еще кого-то из своих братьев, спалите деревню – и не больше. Говорить я кончаю, вы люди, много повидавшие в жизни, думайте.

Голодны мы, может быть, командиры накормят нас? – буднично закончил Шишканов.

– А чем вас кормить? – прогудел богатырского сложения бородач. – Сами живы одними молитвами. От мяса уже животы пучит, на рыбу и глядеть не хочется. Мужики, давайте кончать эту возню и выходить домой! Товарищ Шишканов, я ухожу с вами. Будя!..

– Шишканов, остерегись! – крикнули из толпы, здоровяк бросил взгляд на Кузнецова, тут же прикрыл своим телом Шишканова. Прогремел выстрел. Кузнецов прыгнул на коня и ушел по тропе.

– Догнать подлеца! Убил Перфилия! – кричал Бережнов.

Шишканов склонился над убитым. В застывших синих глазах отражались тайга и серое небо с рыхлыми белыми облаками.

Тихо сказал:

– Человек остался человеком. Вот так-то, Степан Алексеевич. Кого хотели убить? Меня. А народ не дал. Прощайте! Прости, мужик, не за твоей смертью шёл, вас шёл спасти от нее. – Поклонился взъерошенной толпе, не оглядываясь, медленно пошёл по тропе, а следом за ним двинулась эта неурядная насупленная толпа.

Коваль, Бережнов и бандиты Кузнецова смотрели вслед недавно грозному отряду. Кузнецова никто и не дернулся догонять. Коваль зло бросил:

– Ты во всем виноват, Хомин. Надо было убить Шишканова и тех двух еще на подходе. Теперь кто мы? Горстка.

– Дурни! Одного убили, второго убили, а третий скажет правду. Нельзя держать народ, ежли он не согласен с твоими делами и думами. Не удержишь. Жаль, понял это недавно. Ропот я его давно слышу, но давил тот ропот, душил тот ропот, а не душить надо было, все выслушать и пойти по стопам народа. Ну, я тоже пошел. До встречи, товарищи анархисты. Бита твоя партия, товарищ Коваль, – закончил Бережнов и махнул рукой.

Коваль схватился за револьвер, но его удержал Хомин.

– Не дури, Бережнов ещё в силе, жамкнет нас – и останется мокрое место.

20

В соседнем Ольгинском уезде, откуда, бывало, приносил вести в Каменку Федор Силов, события развивались не менее стремительно. Там нарастала партизанская борьба. Еще в феврале 1919 года крестьяне Ольгинского уезда подняли восстание в ответ на приказ Колчака о мобилизации. В руках повстанцев оказались Тетюхинская, Пермская, Сучанская, Маргаритовская волости. Была захвачена власть в уезде.

Тогда бурную деятельность по созданию партизанских отрядов развернул штаб повстанцев. Первым на свои деньги образовал отряд отец Фёдора Силова, Андрей Андреевич. Он закупил через подставных лиц достаточно винтовок, патронов, даже гранат. Это был отряд, сформированный полностью из родни, самый дееспособный и боевитый. Хутор Силова превратился в партизанскую базу, где чинилось оружие, изготовлялись гранаты, самодельные пушчонки. Белые этот хутор назвали «осиным гнездом».

Федор Силов возглавил агитационную работу среди населения, чтобы никто не шёл в армию Колчака. Под видом рудознатца развозил отпечатанное воззвание:

«Крестьяне Приморья! Вставайте на борьбу с ненавистной властью Колчака. Не давайте сынов и отцов своих в белую армию, свергайте власть буржуазии, берите управление государственными делами в свои руки. Помните, что ни Колчаки, ни Хорваты, ни Розановы, ни Семеновы не уничтожат нас. Мы их раздавим, как червей, если возьмемся за это дело дружно. К оружию, товарищи!»

Восстание готовилось тайком. Созданные в каждой деревне дружины собирались в Широкую падь. Старик Силов, как и в прежние времена, потрясая бородищей, носился по подворью и раздавал указания, ведь всех надо было накормить, а кое-кого одеть и обуть; мало – так еще и вооружить. И если кто бросал обидное слово вслед, мол, с чего это Силов стал таким щедрым, вспыхивал, но степенно отвечал:

– Ради России. И пошел не по чьему-то наущению, а по зову сердца. Народная власть и мне мила. Обрыдло уносить горшки из-под генералов.

Жаловался Ивану Пятышину:

– Ну пошто такой народ непонятственный, ить я для них делаю всё, а вот поди ты – не понимают.

– И не скоро поймут, Андрей Андреевич. Ты меня не понимал, не хотел понимать, упек на каторгу. Отсидел я свое, а ведь сидел-то в дело, ради общего дела украл у тебя деньги. Они, может быть, тоже чуть помогли. И мне ты тоже не очень понятен. Но я терплю, потому что вижу: стал нашим, с нами. А почему наш, того не пойму. Может, пояснишь? А?

– Я того сам себе пояснить не могу, просто чую, что правда на вашей стороне, вот и иду за ней. Почнете кривить, может, и супротив вас пойду. Человек ить живет не одними думами, у него еще есть душа, она, ежели человек при здравом уме, чаще и вершит человеческими делами.

– Ладно, не будем спорить, раз с нами, то наш. Придет час – все тебе поверят.

Андрей Андреевич косился на скопище партизан, думал: «А ить прав был Федька, весьма прав. Что бы я смог сделать супротив этой банды? Жамкнули, и нет меня, а со мной и хутора. А так я при деле, опять же, командир. Только дурак может пойти супротив народа. Бережнов, будто и ничего мужик, а пошел против народа. Эко всё запуталось. Может быть, надо быть с Бережновым? Нет, не подходит. Только с народом, а это значит – с Россией…»

Командиром сводного отряда избрали Степана Глазова. Бывший фронтовик, честный и понимающий мужик, боевой солдат, при Георгиевских крестах. Начальником штаба – Петра Коваленко. Создали революционный комитет, куда вошел и Федор Силов.

Ночью 4 марта отряд вошел в Ольгу. Внезапность восстания обезоружила милицию. Она сдалась без боя. Однако лесничий Ильин и начальник поста успели передать депешу генералу Розанову о восстании. Розанов немедленно выслал карательный отряд, чтобы раздавить повстанцев, ибо пост Ольга имел стратегическое значение для белых.

Ольгинцы призвали на помощь тетюхинцев, кавалеровцев, божьепольцев. Все сёла отозвались на призыв, спешили на помощь ольгинцам. Шел из Тетюхе отряд Сержанта, спешил со своими Федор Козин, торопил кавалеровцев Иван Храмцов.

Восставшие взяли в плен начальника почты, лесничего, всю милицию и геолога Ванина. Последний, когда его арестовывали, удивился:

– А меня-то за что? Я ведь не воюю против народа, я всего лишь горный инженер.

Федор Силов ответил:

– Не волнуйтесь, Борис Игнатьевич, мы вас взяли как заложника, если кто-то из наших попадет в плен к белым, то разменяемся.

– Но я мог бы больше сделать, если бы был с вами, мог бы и командовать.

– Я не против, даже уговаривал наших, чтобы вы встали в голову восстания, но наши сомневаются, мол, белая кость, то да сё.

– Но вы-то мне верите? Вы ведь знаете меня, пусть я даже либерал, но когда дело касается убийства наших людей, то здесь не до либерализма.

– Я вам верю больше, чем себе. Полковник – не солдат, мог бы дать дельный совет. Но я не смог доказать нашим, все считают себя почти генералами.

– Послушайте, Федор Андреевич! Боюсь, что предчувствие на сей раз меня не обманет.

– Что вы, Борис Игнатьевич, доведут наши вас до нашего хутора, посидите под стражей, только и делов. Не бойтесь, – подбодрил друга Федор Силов.

В тихий предрассветный час 5 марта в бухту Ольги втягивались два парохода, «Георгий» и «Байкал». На них затаились четыреста солдат и сорок офицеров.

Полковник Сабинов пытался рассмотреть берег, окутанный плотным туманом, за которым, несмотря на ранний час, уже, наверное, курились дымы над избами, шла пока ещё мирная жизнь. Пристани не было, отдал приказ высаживаться с вельботов.

Партизаны, вооруженные берданами и дробовиками, заняли оборону. Целый день шёл бой против вооруженных иностранным оружием солдат и офицеров. Наступавших поддержала корабельная артиллерия. Снаряды взметали землю, разбрасывали бревна строений. У партизан не хватало патронов, гранат. Решено было сменить тактику: уйти в сопки. Оттуда они меткими выстрелами «снимали» карателей. Назвать это боями было нельзя, это было что-то похожее на охоту человека на человека. За день и ночь партизаны убили до полусотни солдат и офицеров, ранили до сотни. Сами же потеряли трех, ещё один был легко ранен да двух белые взяли в плен. Столь малые потери объяснялись тем, что белые искали партизан в сопках, а те били из-за укрытий, зная местность, все складки гор и распадки.

Однако в начале этих боев партизаны дрогнули, даже струсили, а кое-кто сделал вид, что растерялся. А «растерялся» Андрей Андреевич Силов. Когда каратели высадились, начали поливать деревню из пулеметов, он наспех начертал записку, передал ее сыну Николаю. Тот прочитал, усмехнулся, там было написано: «Приказываю расстрелять заложников, где догонит конвой эта записка». Подпись неразборчива.

Николай Силов пришпорил коня, погнал его по тракту. Наконец-то можно будет свести счеты с нелюбимым Ваниным.

На перевале перед деревней Серафимовкой догнал конвой. Сунул записку начальнику конвоя и, не слезая с коня, первым выстрелил в Ванина. За его выстрелом загремели заполошные выстрелы конвоиров, пленные бросились врассыпную. Но куда там! Это были не просто конвоиры, это были старики, бывалые стрелки-охотники. Успели убить тринадцать человек, только четверо смогли убежать через заросли.

Ванин, раненный в живот, встал на колени, грустно посмотрел в глаза Николаю, с болью сказал:

– Исполнилась твоя мечта, Николай Андреевич, убил. Но будь человеком, добей. Больно, спасу нет.

Невольно вспомнились слова Арсеньева: «Революции не делаются в белых перчатках, все они кровавы. Если кого-то из нас и заметёт, пусть неправедно, все равно нас не забудут потомки…»

– Добью, обязательно добью, белая сволочь, – зло, с нескрываемым торжеством прошипел Николай и опустил тяжелый приклад винтовки на голову великого геолога. Хрустнул череп, как каленый орех, забился Ванин в смертельных конвульсиях. Умер. Умер не только ученый, не только человек, который жил и работал ради России, народа российского, но и большой друг этих гор. Умер, унося тысячи тайн, о которых даже не знал проспектор Федор Силов. Ведь Ванин был не только рудоискателем, но и обладателем бесценных геологических карт. Умер таежный человек…

Конвоиры не стали хоронить расстрелянных, заспешили назад, чтобы пострелять в беляков.

Лишь вечером, когда штаб партизанских отрядов перешел в Серафимовку, штабисты узнали о расстреле заложников. Кто приказал их расстрелять? Удивился начальник штаба Коваленко, пожал широкими плечами Степан Глазов, а Федор Силов резко вскочил, роняя табуретку, закричал:

– Такое мог сделать только наш враг! Двое в плену, на какой шиш их будем обменивать? Ведь мы решили судить только лесничего и почтаря, остальных отпустить, тем более милиционеров. Сами их ставили на те должности, сами же… Жив ли Ванин? Убит! Кто убил? Кто был в конвое?

– А чёрт его знает, – ответил Глазов. – Кого-то назначали, а кого – убей, не помню.

– Разыскать конвойных! – приказал Коваленко.

Но все тщетно. Конвоиров не отыскали, выходило, что сами заложники покончили самоубийством.

Федор вскочил на коня и погнал его на хутор. Чуяло его сердце, что эта работа отца. И даже не удивился, когда увидел отца с ломом в руках, который взламывал сейф в домике Ванина. Усмехнулся и с горечью сказал:

– Пустая затея, тятя, Ванин не такой дурак, чтобы хранить в такое время в сейфе дорогущие карты.

Андрей Андреевич выронил лом.

– Это ты приказал убить Ванина?

– Ну, я. Но итъ я хотел как лучше, теперь карты наши, наши месторождения, всё наше. Продали бы новой власти… Ить это большущие деньги…

– Садись. Прав ты, что тебя и сто революций не переделают. Тебя надо просто заново родить. Прав? Остался ты самим собой, а ведь народ тебе поверил. Боже! Убить такого человека! Как я согласился на арест Бориса Игнатьевича? Надо было отправить его на наш хутор, и никуда бы он не убежал.

– Я бы его здесь убил, но допреж бы выдрал из рук карты.

– Значит, эта задумка ненова? Все понятно. Слушай, может быть, и меня следом за Ваниным, ведь у меня тоже есть свои карты, а?

– Ты еще сгодишься.

– Тогда вставай к стенке, тятя, задумал я тебя убить, чтобы самому жить, чтобы другие жили.

– Это пустое, сынок. Оглянись назад, ты только собираешься выстрелить в меня, а тебе уже целятся в затылок.

– А, это ты, Николай? Значит, сговорились? Ваша взяла, а если я об этом доложу командирам, что вы и кто вы?

– А кто тебе поверит? Мы с Ваниным друзья до гроба. Я, Силов, самолично собрал отряд и бью беляков, все закрома открыты для партизан. Договорился с Юханькой, что он подбросит нам пару сот винтовок, с ним же заключил договор, что при случае он поможет бить беляков. Вы просто не поняли Юханьку, прогнали, а здря. Мог бы здорово сгодиться.

– Если на нашей стороне будут воевать хунхузы, тогда это уже черт знает что! – вскипел Федор, сильно ненавидящий хунхузов. – Я бил того Юханьку и буду бить!

– Теперь уже не будешь! Юханька поистине стал красным. Под Пфусунгом разбил отряд белых. Дал слово быть с нами, на то согласны Коваленко и Глазов. Ну хватит, решай: либо ты молчишь, либо мы порешим тебя и бросим в тайгу на расклев воронам. Ты первый поднял руку на отца, последним решать буду я.

– Ваша взяла. Но карты вы зря здесь ищете. Ванин их спрятал в тайге, а где, я тоже не знаю.

– Жаль, что не знаешь, искать будем.

И опять шумел и матерился хутор. Андрей Андреевич только успевал подавать команды, кого напоить, кого накормить, сколько отпустить овса коням…