Текст книги "Распутье"

9

Март. Первый месяц весны, радостный месяц, если бы не война. Хрусткие лужицы по утрам, пора готовиться к пахоте. И мужики, которых загнали в окопы, жадно принюхивались к земле, грустили. Руки соскучились по мужицкой работе, сердца соскучились. Вздыхали, лениво стряхивая с ладоней землю.

Враждующие стороны молчали. Не война, а сидение в окопах. Никто не стрелял, никто не хотел идти в наступление. В окопах сидят кавалеристы полка Ширяева, занимает отрезок фронта и батальон Бережнова. С флангов – пехота, позади – артиллеристы. Тишина.

Еще одно тихое и морозное утро, которое, как и прошедшие, не предвещало боя. Но вот в окопах зашевелились солдаты. Гул, топот ног, шорох земли…

Устин поспешно оделся, выскочил из блиндажа, остановился на бруствере. Из окопов выползали российские солдаты, выползали без оружия и кучно шли в сторону германских окопов. И оттуда тоже выходили солдаты в мышиных шинелях. Устин понял, что началось братание. Кто его подготовил? Всё ясно, впереди русских шли Пётр Лагутин, Гаврил Шевченок и еще с десяток предводителей. И вот стенки сошлись. Остановились на ничейной полосе. Минуту постояли друг против друга, затем с ревом и криком смешались. Нет, это был не кулачный бой, это встретился мужик с мужиком. Солдаты обнимались, целовались, трясли руки, хлопали по плечам, плакали. До Устина доносилось:

– Рот фронт!

– Мир! Дружба!

– Пах-пах нету!

– Гутен морген!

Смешал бог языки, но можно руками и глазами договориться.

Потемнело в глазах у Устина, голова пошла кругом. Предательство! Разве не от пуль этих людей погибли его лучшие кавалеристы, друзья? Разве не эти люди подняли меч против России? Закачался. Сколько крови, и всё напрасно! Разум помутился. Бросился к пулемету, чтобы дать очередь по своим, по врагам, все они сволочи, все они предатели! Большевики! Бей гадов! Припал, сейчас полыхнет послушный пулемет… Но…

На Устина навалились, скрутили…

Русь, послушная и покорная Русь, покатилась в пропасть. Русь, которая месяц назад шла в бой, гнила в окопах – выпряглась! И та Русь, которая точила пушки и винтовки, тоже перестала быть послушной. И та Русь, что брела по распутью, по пыльным дорогам, брела с суковатой палкой, с сумой за плечами, тоже вздыбилась. Страшно. Старая Русь преобразилась! Отбросила суковатую палку, подняла винтовку, но не против германца-мужика, а против своих же.

Устин очнулся в блиндаже.

Значит, всё. Значит, нет уже России, а есть толпа непослушных солдат. И у солдат давно исчезло смирение. Суровы стали лица, тяжел и решителен взгляд. Погибнет, пропадет Русь!

В блиндаж влетел полковник Ширяев, заорал:

– Ты, командир гвардейского батальона, ты, прославленный солдат, как ты позволил брататься с врагом?

Эко не к месту, не дал додумать, что будет и как. Вскочил Устин с нар, зло посмотрел на Ширяева, тихо ответил:

– А вы пойдите и верните. Идите, идите. Запретите им брататься. Я не смог. Да и не смогу. Туранов, а моя рота ушла ли?

– Нет, господин штабс-капитан, она с вами.

– Вот вам и ответ, господин полковник. Но ежли бы ушла и рота, то я тоже промолчал бы. Все хотят жить, и германец тоже. Идите и поговорите с солдатами, может быть, вас поймут. Я говорить не умею. Хотя дед Михайло учил меня риторике, но не доучил, видно. Стрелять умею, рубить тоже, командовать, ежли солдат послушен. На большее неспособен.

В России будто бы тишина. Но не верит Устин той тишине, он уже слышит дикое и заполошное: «Бей! Круши! Мы старый мир разрушим…» А что будет затем? Вчера прищуренный глазок винтовки смотрел в спину Устину. Обернись Устин, и пуля вонзилась бы между лопаток. Чувствовал, но не обернулся. Не нажал на спуск стрелок. Может быть, струсил, а может быть, пожалел мужицкого офицера? А сегодня этот мужицкий командир чуть не полоснул из пулемета и по тому неизвестному стрелку, и по своим ребятам. В глаза им не может смотреть Устин, и потому, что они братались, и потому, что он, командир, чуть их не убил.

– Ромашка, кто видел, что я бросался к пулемету?

– Я и Туранов, остальные глазели на братание.

– Страшно мне, Ромашка. В Питере били своих, здесь я чуть не оказался карателем. Но ведь и наши неправы… Брататься с врагом! С теми, кто убивал наших! Это всё равно, что руку убийце подать.

Опомнись, Русь, остановись, присядь на придорожный камень, подумай! Еще есть время подумать. А если без дум, то превратишься ты в разворошенный муравейник. Это жутко, Русь! Это страшно!

Пришло письмо от Колмыкова. Он писал, что, мол, работы по горло, занят организацией антибольшевистской армии, чтобы преградить путь большевизму, который может хлынуть и на Дальний Восток.

Устин нервно захохотал, сминая письмо.

– Вот те и большевик! Ошибся генерал Брусилов. Не большевик Колмыков, а самый обычный авантюрист. Хотел быть в глазах солдат героем, на том и играл. Трус и сволочь! Большевик и антибольшевик. Уж, скорее, кто был крамольником, так Иван Шибалов. Этот-то читал даже на фронте запрещённую литературу. Читал Плеханова и Ленина. Из прочитанного делал выводы, говорил о будущем России Устину. Чего скрывать, не один пуд соли они вместе съели. Не раз спасали друг друга от смерти. Шибалов грамотен, начитан. Учился в Петроградском Технологическом институте, перед войной его выставили, ушел в школу прапорщиков, служил, затем война. Был эсером, но, когда ему предложили совершить террористический акт, ушел из этой партии. Только и сказал: «В спину стрелять не буду». Он еще в начале войны говорил Устину: «Эта война поднимет мир на дыбы. И Россия, лапотная и голодная Россия, такое выкинет, что мир удивится. Она превратится в огромное поле боя, где стрельба в спину станет обычным делом. Воевать будут все, даже те, кто не хотел бы. Война всех затянет в свою воронку».

Прав оказался Иван Шибалов. Поздно взывать к разуму и кричать, мол, стойте, люди! Пусть в этом мире восторжествует разум! Поздно: люди перестали понимать друг друга. Глыба уже поползла с горы, жди большего обвала, который сомнет и перекрутит мир. Поостерегись, Устин. Первый аккорд дан. Будет и второй.

Мечется Устин. Обманули его царь и генералы, струсили, предали! Хотя не так уж плох был для Устина царь Николай Второй. Храбрых, похоже, любил, хотя сам, как оказалось, был не из храбрых. Отказаться от престола… Да что там! Саблю вон – и в бой! Нет, не выхватил он сабли, чуть шикнули на него, и он, покорный, сдался. Показалось, что царь пристально посмотрел Устину в глаза и отвернулся. Жалко стало Устину царя.

Где сейчас Иван Шибалов? Уж он-то бы объяснил что и как. Помог бы выбраться Устину из трясины, которая начала засасывать. Ранение у Шибалова было серьёзное, больше года может проваляться в госпитале. Не повезло. А может быть, наоборот: всё передышка. Вот бы и Устину так, отупел уже от крови и войны…

Вспомнилось, как они с Шибаловым находились в разведке, где батальону приказано было не вступать в бой, а узнать намерения противника. Шибалов отобрал самых отчаянных. Они ушли за линию фронта, лежали в рощице, считали пушки, солдат. Лавина передовых войск противника прошла. Шибалов, пожевывая соломинку, размышлял вслух:

– Самые опасные для нашего строя – это большевики. У них самая ясная и чёткая программа. У них точные и далеко идущие планы. Они поведут за собой народ, сомнут всех противоборствующих и инакомыслящих. И на развалинах старого мира будут строить новый. Программу большевиков ты знаешь. Вот что они сделают, когда победят: накормят народ, ибо сытый ворчать не будет, затем дадут народу грамоту, приобщат его к мировой культуре, чтобы народ не просто жил и шел за лозунгами, а понимал бы суть и программу нового строя. Строя без капиталистов и помещиков. Это всё реально. И тогда, когда наши люди будут грамотны, учёны, пусть кто-то попробует нас победить…

Сколько у тебя в роте грамотных, умеющих написать письмо? Пять-десять человек. А самый грамотный ты. Но и ты далек от всеобщей культуры. Далек от понимания законов развития общества. А будь у тебя в роте все как один грамотные, знающие, это были бы не просто головорезы, а грамотно воюющие люди. Легче было бы тебе с ними или нет? Легче.

Но наше далеко неразумное правительство не хочет дать грамоту народу, сделать его культурным. Почему? Всё просто: серятиной управлять легче, меньше раздумий, меньше крамолы. Боясь народ, оно забывает, что с отсталостью народа отстает и наша промышленность, сельское хозяйство. Ты обратил внимание, что, чуть грамотнее мужик – он тут же выбивается в крепкие хозяева, чуть грамотнее рабочий – он тут же выбивается в мастера? Вот и ты стал командиром потому, что грамотен, мыслишь шире, чем простой солдат. Поставь на твое место безграмотного мужика – он не проведет так умно бой, чтобы малой кровью, он бросит солдат на пулеметы, нахрапом мужицким захочет взять.

– Но ведь есть у нас безграмотные, но умные солдаты.

– А кто сказал, что наш мужик дурак? Он самый умный среди народов, но он сир и нем. Будь наш мужик грамотнее, то давно бы потеснил своим плечом высокоразвитые капиталистические страны. А мы пока страна сохи и мотыги. Будь так дальше, то азиаты скоро нас обгонят. Стыд и срам!

– Хорошо, а ты-то согласен с их программой? – спросил Устин.

– Если честно, то у меня есть ряд сомнений. Вот их клич: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, – кто был никем, тот станет всем…» Это опасный и дикий клич! Создатель этого гимна, как я понимаю, подразумевал крушение отжившего строя, а не просто разрушение старого. Я говорил с солдатами-большевиками, люди, конечно, безграмотные, но поднаторели в чем-то. Так вот они говорят, что надо крушить церкви, соборы, уничтожать все произведения культуры. Умно это или нет? Нет, конечно. Это обычная геростратовщина. Для умного человека гимн понятен, для дурака – призыв к разорению, к сносу сложившегося веками, и таких дураков наберётся несколько возов. Это-то и будет крушением России. Но не только это. Я не согласен и с тем, что надо полностью разрушить государственную машину и создавать новую. Это очень опасно. Любые реформы, любые нововведения опасны для такого гигантского аппарата. Понимаешь ли ты, что такое государственная машина, государственный аппарат? Нет? То-то, что нет. Это, брат, огромная разветвлённая система государственных органов и должностных лиц, которая движет миллионами нитей. Это императорский двор, это министерства, это всевозможные комитеты, это армия и полиция, банки, фабрики и заводы, это дипломатические отношения с другими государствами, торговые соглашения, военные, это все мы – люди, которые тоже вовлечены в эту машину. Представь, что государственная машина враз разрушилась. Что воцарится? Анархия, и только анархия. Всё надо строить заново, строить на пустом месте. А ведь то здание создавалось веками, по кирпичику собиралось. Развалить легко, а где брать новые кирпичи, как строить новую машину? Строить свои, отличные от других, государственные традиции, понятия? На это потребуются века, дружище! Века! Начнутся поиски, находки, потери, а жизнь спешит, жизнь торопит. Хорошо, если во главе той машины встанет умница, а не дуболом, тогда, может быть, сроки создания машины сократятся. Нет – от добрых намерений большевиков останется куцый хвост.

Шибалов задумался. Устин пытался представить то, о чём говорил его командир. Но не мог. Виделось что-то хаотическое, страшное.

– Я так думаю, что даже малая ломка той машины повлечёт за собой шаг не вперед, а назад. А тут хотят сломать полностью, – продолжал делиться своими сомнениями Шибалов. – К государственной машине надо подходить, как к хрупкой вазе. Я за дворцовые перевороты, за революцию, но за те, которые бы улучшали государственную машину, а не уничтожали ее. Это гибель. Ни один болт или гайка не должны вывалиться из той машины. У аэроплана убери один болт, и он рухнет на землю. Так и здесь. Но у большевиков иного выхода нет. Они противопоставляют себя всему государственному аппарату. Машина может пойти вразнос. Вот и будем смотреть, как она выйдет из того виража.

– Но ведь ты сам говорил, что старая машина рушится?

– Рушится, Устин, рушится. Но её надо не разбивать колуном, а чинить. Заменять устаревшие узлы и механизмы.

– Большевики, и не только большевики, хотят всюду создать Советы. Наши в старину тоже жили Советами. Что из этого получится?

– Получится чепуха! Это дань демократии, и не больше. Если в старину, с тем узким кругом государственных интересов, можно было управлять Советами, то сейчас это невозможно. Ты уяснил суть государственной машины, уясни и дальше, что Советы умным деятелям только руки свяжут, а дураку и сто советчиков не помогут.

– Выходит, что во главе нашей империи праведно стоит царь?

– Нет. Царь изжил себя. Он консерватор, оброс друзьями, которые, как и Советы, не дают ему даже поиграть в демократию, не то чтобы что-то изменить в той машине, дать какие-то свободы. Нужен вождь, умный вождь, который бы жил интересами народа, а не собственными. И даже если у того вождя будут Советы, то теми Советами будет управлять он, а не Советы им. Только так, и не иначе.

– Мне тут один эсер долдонил, что Россия пойдет по пути Америки.

– Тоже чепуха. Если власть возьмут в свои руки большевики, то они американского демократизма у себя не допустят. Почему? Да потому, что это снова будет капитализм. Большевики, как никто другой, понимают, что в Америке не совершить революцию, ибо там большая часть народа сыта, одета и грамотна. Значит, условий для социалистической революции нет. А пусти бы мы Россию по американскому пути? Ничего бы не изменилось, кроме того, может быть, что бурно начала бы развиваться промышленность, ибо частнособственнические интересы – превыше всего. Надо бы повернуть Россию на путь социализма, ан нет. Того народ не хочет. Сейчас же всё налицо: война, голод, разруха. Народ обозлён, народ пойдет за тем, кто поманит его куском хлеба, миром.

– Знаешь ты много, Иван, а вот почему-то не идешь за большевиками. Так ведь можно остаться на росстанях.

– Я уже сказал, почему: потому что боюсь их дерзости и размаха. Многое мне чуждо и непонятно. А потом, едва ли примут меня, интеллигентика-болтуна, в свои ряды большевики, рабочие и крестьяне, пусть даже моя мать, мой отец сами были бедными мещанами. А когда большевики дорвутся до власти, то не будут чухаться с нами, говорунами. Там всё будет просто: за нас – отбрось все сомнения, против – вставай к стенке. Вот ваш Шишканов, встречался я с ним, где он сейчас, не знаю; этот человек будет руководить Россией через револьвер, на большее у него ума не хватит. Грамоты – кот наплакал, пыжится, будто уже у власти. Еще противны мне разговоры о равноправии, где кухарка и я будем заседать в одном Совете. Всё это бред. Был и останется закон джунглей, где сильный покоряет, убивает и поедает слабого. Шишканов – сильный человек, он может подавить любую личность, но ума у него, на мой взгляд, мало. А эти разговоры о коммунах? Это же сказки для психически больных. Будет так в тех коммунах: соберутся в кучу люди разных толков, понятий, ума, работоспособности, сожрут то, что свалили в общий котел, и разбегутся. Коммуны были в первобытнообщинном строе, они были среди раскольников, но их никогда не будет среди цивилизованных людей. Просто не хватит всех благ, чтобы прокормить тех коммунаров. Это всего лишь посулы и обещания народу.

– А кто не обещает? Все партии что-то обещают, и не что-то, а почти райскую жизнь. Едут на народе, как на заезженной кобыле. Попробуй разберись в этой сумятице.

– Победит та партия, во главе которой будет стоять самый мудрый вождь, вот так-то, Устин Степанович Бережнов. И все будут душить и подавлять противников. Говорить о коммуне сейчас глупо. Коммуна может быть тогда, тут я могу снять твои сомнения, когда государство будет настолько богато, что сможет каждого обеспечить всем и вся. Но тогда вопрос, начинать или не начинать жить коммуной, останется открытым. Почему? Да потому, что к той коммуне надо будет подготовить человека, учти, каждого человека, а не массы. Это значит, выбить из мозгов жадность, рвачество, мещанство. В первую очередь человека надо готовить к той коммуне, а уж во вторую очередь – копить богатства. Вот выйдет Россия из этого кошмара и ты убедишься, что и при социальной системе твой же сосед захочет жить лучше тебя, есть слаще тебя. Закон «быть сильнее, быть виднее другого» останется в силе. Я хочу жить сегодня, а не завтра. Завтрашний день меня не устраивает. И чем больше будет богатеть народ, тем шире будут его потребности. От этого большевикам не уйти и не отмахнуться.

– Сложный и думающий ты человек, господин Шибалов. Запутаешься и многих за собой поведешь. С кем же ты будешь?

– С народом. Раз часть идей большевиков я принял, может быть, в спорах приму и вторую часть. Где можно, буду доказывать никчёмность их задумок. Если они докажут свою правоту, сдамся.

– Но ведь твои взгляды идут против большевиков? – пытал Устин.

– Взгляды, Устин, неподсудны, подсудны действия. Я всей душой против царя, но я воюю, на его стороне воюю – значит, с ним.

– Ты сам сказывал, что большевики порвали с меньшевиками, мол, их линия идет вразрез с линией большевиков.

– Но они не говорят, а действуют. Они сейчас имеют больше веса у мужиков, чем большевики. А там еще эсеры, монархисты, анархисты. То и выйдет, что большевиков раз-два и обчелся. Но они, и только они, поведут за собой народ, а все эти откатятся.

– Потому что они люди действия?

– Да, Устин, большевики – люди действия.

– И ты нарушишь присягу, ежли что?

– О присяге, в случай чего, забудь. Будто ты и не присягал. Она как изопревшая рубаха: чем раньше сбросишь, тем скорее перестанет зудить тело. Ветерком свежим обдует.

– Пропадешь ты, Иван, с такими путаными мыслями! Сгинешь, – тяжело вздохнул Устин.

– Пропаду, это точно. Здесь не пропаду, в другом месте пропаду. Но и ты не жилец, ежли будешь придерживаться монархии. Изгнила она. Держись большевиков, и твой Коршун придет к финишу первым.

– А если нет, если я буду воевать против большевиков, тогда как?

– Тогда встретимся на том свете и всё обсудим, – хохотнул Иван.

Через день, когда они возвращались из разведки, Шибалова посекло шрапнелью. Вот уж невезуха! Так, в беспамятстве, и увезли в лазарет. Где он сейчас? Что с ним? Никто ничего не знал.

Теперь Устин один. Один со своими мыслями и сомнениями. Побратим, Пётр Лагутин, его сторонится. Большевик и монархист – разница есть. Хотя этот монархист свергал царя. Но свергал во имя другого царя. Не получилось. Где и как просмотрел Устин побратима? Когда и почему нарушил побратим завет деда Михайло – жить в дружбе и согласии? Кто это похерил? Война, только война!

И снова братались кавалеристы Бережнова. Вернулись радостные и возбужденные. Уже не отводят глаза, а дерзко и с вызовом смотрят на командира, что, мол, не кричишь, не сучишь ногами?

Сегодня с утра сунулись снова брататься, а по ним из пулеметов, винтовок, пушек. Около сотни добрых ребят полегло. Германцы заменили у себя ненадёжную часть. Всыпали нашим. Но и наши взорвались – и огулом в бой. Смяли германцев, добрую половину перебили…

10

Закипает Россия, как сталь в ковше сталевара, выплескиваются шлаки, стекает накипь, рождается новая сталь.

Над городом серые тучи, накрапывает дождь, ветер рвет и хлещет, гнёт деревья в дугу. Неуютно.

Федор Козин во Владивостоке. Никитин устроил его плотником в вагоносборочные мастерские. Здесь его застала февральская революция. Весть о ней пришла 14 марта, а телеграммой подтвердилась 15 марта.

Суханов, как его звали в народе, Костя, сын вице-губернатора, вместе с другими включается в работу. За Сухановым тянется молодёжь, за Сухановым тянутся рабочие. Он вождь и трибун, теперь он уже осуждает действия большевиков Владивостока за то, что они до сих пор не отмежевались от разных партий. Он поддерживает Пражскую конференцию. Ставит перед Никитиным вопрос, кем он будет, останется ли в лагере анархизма или полностью перейдёт на платформу большевиков. Никитин колеблется. Анархические идеи вжились в него глубоко. Но…

А город шумит: митинги, собрания, споры, раздоры. Но все едины в том, что если нет царя, то должна быть новая власть. В Народный дом хлынула грязная, пропахшая потом толпа: рабочие, солдаты, крестьяне. Все требовали создавать Советы, чего же ждать указов сверху! Царю дали по шапке, чего же еще раздумывать? Советы, и только Советы! Бей! Круши! Наша взяла!

И первый бой с эсерами и меньшевиками. Кое-кто вспомнил Валерия Шишканова, тогда его предложение о размежевании показалось многим чуждым, сейчас все встало на место. Вспомнить хотя бы то, что меньшевики и эсеры потребовали на заседании создать отдельный Совет солдатских депутатов, чтобы оторвать солдат от масс, повести за собой. И здесь, на этом собрании, Никитин, как никогда, увидел ту пропасть, в которую втягивала его эта политическая борьба. Лица своих друзей увидел. Заметался. А тут еще Федор Козин, которому Никитин так много помог, поднялся на трибуну и заговорил горячо и возбужденно:

– Ну и мудры же вы, господа анархисты, эсеры, меньшевики. Солдатский комитет! Оружие ближе к себе? Да знаете ли вы, что солдат, мужик и рабочий – это един кулак. Вчера он был мужиком, рабочим, завтра он будет солдатом. Я был солдатом, сейчас – рабочий. Не выйдет, не пройдет! И нам метаться от одного Совета к другому не след. Мы все должны быть едины, ибо у нас беды едины. Война охомутала всех одним хомутом.

– Верна-а!

– Правильна-а!

– Совет должен быть единым, дела тоже у нас едины! Мутильщиков за ноги – и в море! – рыкал зал.

Никитин задумался. Козин же продолжал:

– Вот Никитин, хороший мужик, помогает рабочим, а в голове – ералаш. Подай ему государство без власти! А без власти наш мужик и до ветру не ходит. А дай им волю да безвластие, они друг другу горлянки перепилят то за землю, то за бабу. Конфедерация труда и разные там союзы – дело хорошее, но над всем этим должна быть власть. Не будет – значит, и России не будет!

Выступали рабочие, солдаты, требовали создания единого Совета. И проголосовали за единый Совет. Для организации было предложено создать бюро из семи человек. Туда вошли Суханов, Никитин и другие товарищи.

Суханов, имеющий еще мало опыта как государственный деятель, при всем этом повёл правильную политику. Первое, что он предложил Никитину, – порвать с анархизмом и переходить на платформу большевиков. Если тот этого не сделает сейчас же, то рабочие его отринут.

Никитин понимал неправоту своих суждений, но было не так просто отказаться от своих идей, выношенных за многие годы. Государство без власти. Ни угнетателей, ни угнетенных. Хорошо. Может быть, хорошо. Но видел, что массы не принимают всерьез идеи анархистов. Без власти, и верно, может быть чёрт знает что.

На первом же собрании постановили: считать Советы центром для всех трудящихся города Владивостока и прилегающих поселков. Началась борьба, где могли победить только выдержанные и сильные.

В это время офицеры Владивостока во главе с поручиком Зосимом Тарабановым пытались создать свой Совет. Козин и Никитин немедленно прибыли на Русский остров. И здесь Никитин увидел, что только сильная власть, а не анархия может поставить Россию на ноги. Тарабанов был ранен, готовился после выздоровления выехать на фронт, но революция задержала его в этом городе. Он говорил по-военному четко:

– У всех создаются Советы: у рабочих, солдат, крестьян, – а как же быть нам? Кто мы? Если мы люди, выброшенные за борт истории, тогда прикажите нас расстрелять. Если мы люди, отторгнутые Россией, то прикажите нас изгнать за пределы России. Мы тоже люди, мы тоже хотели бы чем-то помочь возрождающейся России. Вы, господин Никитин, анархист, а мы офицеры, которым безвластие – это нож в сердце. Мы привыкли не рассуждать, а выполнять приказы командиров.

– Я не анархист, я большевик. Вы, господин Тарабанов, просто плохо были информированы.

– Значит, перекрасились. Но это дела не меняет. Я повторяю, что у нас тоже должен быть Совет, где мы могли бы решать, как и все, государственные вопросы. И мы их будем решать, хотите вы того или нет.

Никитин спокойно ответил:

– Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов – это новая революционная власть. Та власть, которая будет стоять только на защите интересов угнетенных. Вы же, люди белой кости, как были, так и остались угнетателями. Но если вы перейдете на нашу сторону, будете во всем поддерживать наши Советы, то вы с нами. Готовы ли вы отбросить прошлое и встать на новые позиции?

– Хэ, – хмыкнул Зосим, тот самый Тарабанов, который ходил в бой со стэком в руке, с папироской в зубах. За все бои он не убил ни одного противника, утверждая, что такую работу должны выполнять солдаты, а дело командира – командовать. С ним соглашались и не соглашались, но видели в нем боевого командира. Некоторые боевые офицеры даже подражали ему, бравируя своей храбростью. – Готовы ли? Может быть, и готовы, даже готовы защищать интересы России, но кем же мы будем? Кто наши интересы защитит? Выходит, что офицера может ударить, плюнуть ему в лицо любой хам? А будь у нас Совет офицерских депутатов, то мы могли бы за себя постоять. Мы готовы хоть завтра присягнуть на верность Временному правительству и, присягнув, защищать интересы России, а это значит, и интересы народа. Но если вам не нужны офицеры, если вы готовы сами нести всё бремя войны и власти, то я готов снять погоны!

Тут же картинно и демонстративно сорвал с себя погоны.

– Записывайте меня в рядовые! Я с сегодняшнего дня солдат России.

Никитин растерялся. Выходило, что Россия отвергает русских офицеров. Не знал, что и сказать. Но его выручил Козин, он ровно заговорил:

– Хорошо вы сказали, Зосим Карпович! Солдатам без офицеров нельзя, но и офицеры без солдат – никто. Переходите на сторону народа, на сторону солдат, и будете у нас красными командирами. Будем вместе защищать рабоче-крестьянскую власть. Нашу с вами власть, где не будет царя и угнетателей. Все скопом, дружно возьмемся за дело – и победим. А те, кто стоит за монархию, те, как ни крутите, будут нашими врагами. Вливайтесь в наш Совет, делайтесь нашими командирами. Милости просим! – широким жестом пригласил за собой господ офицеров Козин.

– Монархии уже нет, а есть Временное правительство, которое взяло всю полноту власти на себя. Мы готовы принести присягу новому правительству, так будьте и вы готовы признать нас, дать нам возможность создать свой Совет. У всех Советы, только у нас их нет, у тех, кто вместе с вами проливал кровь на полях России. Мы будем безгласны, будем безвластны.

– Да, мы отняли у вас власть, но мы готовы снова её дать вам, если вы будете с нами. Что, не хочется? Смердит, что солдат будет вмешиваться в дела командира? Не по нраву рабоче-крестьянская власть? Тогда решайте сами. Совет же мы запрещаем вам создавать! – отрубил Козин.

– Но это же узурпаторство. Это диктатура!

– А вы не тем же занимались? Потому молчите! – закончил Козин и вытер потный лоб рукавом шинели.

Большевики ушли. Тарабанов вскочил на стул и горячо заговорил:

– Господа офицеры! Всем теперь понятно, что мы стали никем? Нас превратили в ничто товарищи большевики. Предлагаю всем держать порох сухим. Они были плебеями, теперь ими станем мы. Что сделали плебеи? Они отобрали у нас власть! Мы должны сделать то же. К оружию! Не сдадим свою власть оборванцам. Пусть каждый из вас поклянется, что отомстит большевикам за поруганную честь!

– Шумишь ты много, господин поручик, – бросил полковник. – Честь? Что они тебе, девственность нарушили? Нет? Тогда не шуми.

Седоусый полковник, подперев голову руками, продолжал:

– Я не буду подсчитывать ошибки царского правительства, их было много, но начнем с ошибок большевиков. Они отторгли нас и тем самым поставили нас вне закона. С первых шагов сделали нас противниками, а это значит – врагами. А если бы они, захватив власть, пригрели нас, то уверяю вас, господа офицеры, большая половина нашей братии встала бы на сторону большевиков. Лучше иметь лишнего друга в этой борьбе, чем врага.

– Вы предатель! К стенке вас надо! – завопил пьяный Тарабанов.

– Помолчите, мальчишка, – остановил крикуна полковник. – Дайте вслух подумать. Предположим, они берут власть в свои руки, и мы с ними. Они же спокойно заменят нас своими командирами: неугодных – к стенке, угодных оставят при себе. В их руках будет телеграф, армия, вся государственная машина, аппарат подавления инакомыслящих. Так? Так. Они, как коршуны, начнут следить за действиями каждого командира, каждого подозрительного человека, как это было и при царе, где каждый третий – сыщик. И вот вам вывод из всего сказанного: у большевиков еще не созданы органы управления и подавления, большевики пока еще слабы. Сейчас мы самая сильная сторона. Так что, господа офицеры, мы еще вернём царя и его двор. Пьянство прекратить, слюни подобрать, вперед и с песней! Но пока надо ждать, пока надо прощупывать слабые стороны большевиков.

Не спали в ту ночь и большевики. Они понимали свое меньшинство, свою слабость. Суханов обеспокоенно и взволнованно говорил:

– Положение наше неустойчиво, шатко. Большевики только во Владивостоке. В других же городах засилье наших противников. Готовятся заговоры, создаются подпольные организации по борьбе с большевиками. Значительная часть рабочих с нами. Наша первостепенная задача – оторвать крестьян от меньшевиков и эсеров.

– Пошлите меня в Ольгинский уезд. Мне там многое знакомо, – подал голос Козин.

– Как раз Ольгинский уезд нас меньше всего беспокоит. Шахтеры Сучана прочно взяли власть в свои руки. Но вот в других уездах дела плохи. Там мы терпим одно поражение за другим, – резковато ответил Суханов. – Владивостокская городская дума создала КОБ – Комитет общественной безопасности, скорее, Комитет общественной опасности[51]51
  КОБ – Комитет общественной безопасности. В марте 1917 г. КОБы и советы рабочих и солдатских депутатов были избраны во Владивостоке, Никольск-Уссурийске, Хабаровске и других центрах Дальнего Востока.


[Закрыть]. Они обязательно попытаются подчинить себе гарнизон города. Тогда Советы падут, будут разгромлены в своем зародыше. Что мы можем противопоставить нарастающему контрреволюционному движению? Почти ничего. В годы столыпинской реакции большевики Дальнего Востока и Сибири были разгромлены. Мы долго работали совместно с другими партиями, не порывали с ними идейно и организационно, теперь пожинаем плоды. Пролетариат здесь слаб и разобщен. Не подготовлен, чтобы понять всю сложность нашей борьбы. На то, чтобы продолжать революцию, они отвечают, мол, уже была одна, царь свергнут, зачем же вторая? Меньшевики увели у нас из-под носа крестьян и рабочих-ремесленников. Прав был Шишканов: нам надо было с самого начала растить ряды нашей партии, вовлекать сознательных в нашу борьбу. И сейчас нам надо не распыляться, а вести борьбу за Владивосток, затем уж за другие города. Упразднить Комитет общественной безопасности, крепче брать власть в свои руки.