Текст книги "Распутье"

4

Устин Бережнов остановил Коршуна у волостного правления. Здесь шум и гам, толкотня. Одни приезжали, другие куда-то поспешно уезжали. Чувствовалось, что здесь кипит работа. Большевики не дремлют. Бросил поводья на шею коню, степенно вошел в управу. Шишканов радостно и шумно встретил возвращение боевого командира. Обнялись. Но тут в кабинет зашел Никитин. Вприщур посмотрел на встречу друзей, процедил:

– Потому мы и бываем часто биты, что не научились еще отличать врагов от друзей.

– Это вы о себе, Пётр Михайлович? – повернулся Шишканов.

– Нет, это я о вас, Валерий Прокопьевич. Вы с кем милуетесь! Этого человека штаб партизанских отрядов приговорил к расстрелу. Вам это известно?

– Позвольте, но Бережнов уже искупил свою вину кровью. Он спас сотни наших партизан, своим телом прикрыл отступление. Вот излечился – и снова в строй. Рад тебя видеть, Устин.

– В строй, чтобы еще раз нас предать! Гражданин Бережнов, откуда вам было известно, что японцы будут наступать?

– Об этом каждый солдат знал, только вы не хотели знать. Вот я и выразил мысли солдатские, товарищ Никитин.

– Красный волк тебе товарищ! – закричал Никитин. – Вы были в связи с японцами! Вы даже знали день, когда они выступят, отвели свою кавроту. Хотели спасти своих конников и себя, но потом вам стало страшно за содеянное, и вы бросились защищать наших.

– Господи! Да вы что, вы совсем очумели! – взорвался Устин. – Я солдат, а солдат, как сухая веточка ели, тотчас же покажет непогоду. Я нутром это почуял. Окоп и блиндаж – разница есть. Вы же миловались с японцами и буржуями. Да, я был с ними, на стороне японцев и буржуев, но я понял, да, понял, что японцам нужна наша земля, буржуям – власть. Те и другие цепляются за соломинку. Вы тоже один из тех. Вот товарищ Пшеницын – то человек. Да, человек, а вы – выбледыш. – Глаза Устина стали щелочками, зубы блеснули в боевом оскале. – Вы думаете, если мы молчим, то не видим ваших промашек? Лично ваших и других деятелей? Мы всё видим, но молчим. Не теряем надежды, что вы скоро станете разумными.

– Ты с кем разговариваешь, беляцкая сволочь?! Ты как разговариваешь с членом правительства?!

– Как член правительства разговаривает со мной, так и я с ним.

– Арестовать! Расстрелять! – затопал ногами Никитин, начал рвать из кобуры револьвер.

Но Устин опередил его, ударом снизу отбросил Никитина к двери, прыгнул к окну, вышиб плечом раму, выскочил на улицу. Чуть тронул рукой луку седла и уже был на коне. Вслед загремели выстрелы. Это Никитин палил в Бережнова, но так торопился, что не мог попасть даже в коня. Кричал:

– Стреляйте! Это белогвардеец! Приказываю стрелять!

Шишканов зажал рукой рот Никитину, но партизаны уже приняли приказ, заклацали винтовочные затворы, засуетились партизаны. Устин понял, что убьют. Слишком малое расстояние, а залп будет густым. Пустил Коршуна на партизан. Кого-то рубанул клинком плашмя, кого-то боевым ударом, распалился, следом загремел его маузер. Покатились раненые и убитые. Минута, еще минута – партизаны рассеяны, круто бросил коня в огород, по выкопанному картофельному полю к сараям, в забоку… Вслед выстрелы, подвывание пуль. Но это уже была стрельба разбитых и напуганных людей. Пули шли мимо. Выскочил на тропу, пустил в распластанном беге коня. Оглянулся, никто не преследовал.

– Товарищ Никитин, я вынужден буду доложить о вашем поступке в центр! Вы злой и неумный человек! Вы не можете простить Бережному, что он ушел от вас, остался жить. Жить, чтобы позже драться за нас, за Россию. Я не могу вас понять: то вы обнимаетесь с такими, как Хрештицкий, то вы готовы съесть живьем мужицкого офицера!

– Молчать! Я приказываю вам молчать! Вы, вы тоже хорош, пригрели этого беляка и носитесь с ним, как дурак с писаной торбой. Теперь ждите от него любых пакостей!

– Если бы вы со мной так же поступали, то я бы обязательно попытался не только вам лично, а всем нам вообще насолить так, чтобы оставить по себе память. Это наш человек, но стал не нашим лишь по вине какого-то Никитина. Конечно, теперь Устин закусит удила. Он уже был раз вне закона, но пришел, второй раз он не придет.

Вбежал Лагутин. Они теперь нигде не расставались с Шишкановым. Жил он со своей Настей на краю деревни в брошенном домике. Вбежал, но как только увидел Никитина, сразу сник. Значит, правда, что Устин был здесь, и трое убитых – это его работа.

– Валерий, что?!

– Никитин хотел застрелить Бережнова, но тот не дался. Вот и всё. Теперь, возможно, нажили опасного врага.

– Если его не трогать, то он будет сидеть мирно. Позвольте, я сам к нему схожу.

– Не позволю! Я буду ставить вопрос о вашем пребывании в партии! Вы его побратим. Вот отсюда-то и тянется ниточка. Отсюда все наши неудачи!

– Помолчите. Неудачи тянутся от вас, а не от нас, товарищ Никитин, – сдерживая неприязнь, ответил Лагутин. – Выходит, мы верим вам, а вы нам нет. Но если мы перестанем верить вам, то вам долго в кресле не усидеть.

– И это говорит коммунист? Билет на стол!

– Не вы мне его давали, давали солдаты-коммунисты. Если они потребуют, тогда им и отдам.

– Хорошо-о! Сговорились! Об этом поговорим позже. Даже, может быть, много позже. Сейчас не до споров, – немного отступив, с угрозой проговорил Никитин. – Приказываю Бережнова поймать и расстрелять. На этом закончим разговор. Слышите, как гудит народ?

– Слышим, вот я выйду сейчас и расскажу правду народу, как это делает Ленин, а не вашу полуправду, – шагнул к двери Шишканов.

Никитин загородил ему дорогу.

– Если вы оговорите меня, а выгородите Бережнова, я вам твердо обещаю уничтожить вас обоих. Пока сила на моей стороне.

И Шишканов спасовал, проще сказать, струсил. А Лагутин – это не защитник Бережнова, все знают их побратимство. Может только все испортить и себя поставить под удар.

– Так что же, выходит, я должен быть двоедушником? Вы виноваты, а все свалим на Бережнова!

– Это самое и выходит, что я не был виноват и не буду виноват ни при каких обстоятельствах! – с нажимом сказал Никитин.

– Но ведь это же партийное двоедушие. Это же потеря человеческого лица, как сказал бы Арсё.

– Пусть даже так, но, когда надо, можно и покривить душой.

– И этому учит нас коммунист! Ты слышишь, Петро? Мы с вами, Никитин, давно враги. Враги с первого знакомства. Так останемся ими до конца. Не партийными врагами, а личными.

Шишканов оттеснил Никитина от двери, вышел на крыльцо, где его встретили озадаченные партизаны, долго стоял, чуть покачиваясь, наконец, пересиля себя, проговорил:

– Случилась промашка, Бережнов оказался не тем, за кого мы его принимали.

Да, он предал Бережнова. Но понял, что так надо. Поссорить партизан с членом Временного правительства – это равносильно сделать их врагами этого правительства. Махнул рукой, медленно повернулся и ушел в дом. Устина сделал бандитом. Загремели проклятия вслед Бережнову, клятвы, что они его убьют.

– Когда дело касается большой политики, такие, как Бережнов, мало чего стоят, – усмехнулся Никитин. – Вы правильно сделали, что обвинили Бережнова.

Лагутин тяжело молчал, уронил пудовые руки на колени, прикрыв глаза, замер в напряженной позе.

– Мне понятно, что отверженными могут быть генералы, да и то не все, но сделать мужика отверженным – мне это непонятно, тем более такого боевого офицера! Вот с чего начинаются войны. Они начинаются с непонимания друг друга или взаимной ненависти. Словом, они начинаются с глупости или с желания ограбить ближнего. Что будем делать с Устином? – повернулся к Лагутину Шишканов.

– Не знаю. Вы объявили его бандитом, чего же теперь спрашивать меня? Делайте, что ближе вашему сердцу. Кузнецов, Хомин, Мартюшев – это бандиты, они и без войны были бандитами, а этого мы сделали сами. Сами сделали, самим и убивать придется.

Никитин вышел к партизанам, выступил с речью, призывал бороться с врагами России, бандитами, японцами и белогвардейцами. Преклонил колено перед убитыми, даже каждого поцеловал в лоб. Приказал хоронить в братской могиле как павших от рук бандита.

– Я пошлю к Устину Арсё. Зови его! – сказал Шишканов.

– Посылай. Но только зачем? Устин воевать против нас не будет. Даже Никитина оставит в покое, если, конечно, мы его оставим в покое. Дадим времени рассудить его.

– Есть разговор, что Арсё встречался с Журавушкой.

– Да, встречался. Побратимы. А потом, Арсё не считает Журавушку предателем. Поэтому, чтобы не случилось второго разговора, не надо посылать Арсё к Устину.

Бережнов не торопил коня, ровным шагом ехал по тропе, что вела в их старое зимовье. Даже дважды сбился с тропы, забыл очертания сопок, забыл и долинку, где было их зимовье.

Никитин – это его злой рок, это его судьба. Не сдержался. Но ведь Никитин точно бы его убил. Не он, так партизаны. Поздно раскаиваться. Назад тропы нет. Бандит, теперь обычный бандит. Раньше был человеком вне закона, а теперь обычный бандит. А что хуже, что лучше? Один черт. Придется жить одиноким волком, чтобы спасти свою шкуру. Одинокий волк…

На тропу вышли трое. Винтовки наперевес. Где-то рядом должно быть его зимовье. Значит, эти тоже бандиты. Поджидали Бережнова. Вот и друзья нашлись. Узнал Валькова, этот из Ивайловки, а второй – из каменских. Дружки Кузнецова. Последнее время он приумолк. Летом пограбил яковлевских мужиков, осенью корневщиков и где-то затаился в тайге. Кузнецов сейчас из дезертира превратился в политического деятеля и выступает под затертым флагом анархизма, который когда-то перехватил из рук Коваля. И когда он перестал грабить знакомые деревни, как ни странно, у него оказалось немало сторонников, которые при случае даже прятали бандитов. Совершенно разошелся с Юханькой, считая его двоедушником. Было несколько стычек, где хунхузы убивали бандитов.

– Стой! Бросай оружие! – хмуро приказал Вальков-младший. – А, Устин Бережнов, вот это добыча! Кузнецов давно намылил для тебя веревку за нашего вождя Коваля.

– Ого, у вас уже и вожди есть! Уж не собираетесь ли вы объявить крестовый поход на Москву? – снимая винтовку, чтобы отдать ее бандитам, спокойно говорил Устин.

– У нас всё есть! Вольные партизаны давно готовы двинуться на Москву. Пошевеливайся, бандюга!

Не брось этого слова Вальков, Устин сдался бы, сходил бы к Кузнецову, чтобы кое о чем переговорить. Возможно, даже ушел бы в их банду. Ведь и волку в одиночку жить трудновато. Еще не сойдя с седла, в одно мгновение он выхватил маузер и выстрелил. Бандиты упали, будто скошенные травы. Покатились по сухой осенней листве. Убиты.

Над тайгой солнце, последние мазки осени. Липкая паутина еще висела на ветках, последние бабочки еще порхали среди последних цветов. На сопке пересвистывались рябчики. Вдали ревел изюбр. Со стороны зимовья раздался выстрел. Устин тоже выстрелил. Дал ответ, мол, всё в порядке. Забрал винтовку, а те, что были у бандитов, забросил в заваленный листвой распадок. Взял Коршуна в повод, свернул с тропы и целиной объехал зимовье. С сопки видел, что рядом с их избушкой вырос еще пяток, из труб мирно курились дымы, толклись люди. Одни кололи дрова, другие собирали, третьи уходили на посты. Застонал. Теперь и бандиты его не примут. Скоро узнают, чья это работа. Осталось только податься к хунхузам. Устин не любил одиночества, привык быть среди людей. Теперь один. Но надо и к этому привыкать.

Вспомнился Макар Булавин, который тоже жил один, но жил недолго. Потянуло к людям, а там Хомин, там всё раскрутилось. Добрым словом помянул старика, что научил молниеносной стрельбе. Винчестер еще за плечами, а стрелок уже знал, куда класть пулю, давно прицелился. Это умение много раз спасало Устина, как спасло и в этот заполошный день, после которого он оказался отверженным.

Макар же Сонин записал: «Вернулся Устин. Поссорился с Никитиным, в кого-то стрелял, знамо, есть убитые, походя убил трех бандитов. Бандиты – чёрт с ними, но вот своих… А потом, малой птахе ссориться с орлом негоже. Не простят. Сгинет и следов не оставит. Снова один против всего мира.

Из Владивостока дошли сведения, что у власти Меркулов. Мукомол стал правителем! Но, как видно, голова есть. Двинул войска на Сучан, Ольгу. Наши послали туда помощь, он же воспользовался, что наших мало осталось в Яковлевке и Анучино, бросил войска туда, загнал партизан в тайгу. Это на зиму-то?

Еще хуже дело обстоит на железной дороге. 30 ноября 1921 года белые объявили «крестовый поход» на Москву. Уже который по счету – я сбился. Захватили Хабаровск, но под Волочаевкой были остановлены.

Газеты гудят, что крестьяне на их стороне. Врут, как всегда. Вчера были с большевиками, а нынче против. Нет, мужик не таков, ежли вдолбил себе в голову, что большевики правы, то не скоро оттуда выбьешь. А потом, ежли бы они были на стороне белых, тогда зачем же было сжигать деревни и снова вешать крестьян?

Под Волочаевкой белые построили крепость, которую назвали вторым Верденом. Но ведь Верден-то у французов в эту войну так и простоял без пользы. Его немцы обошли. Могут и этот обойти.

Вчера приезжал нарочный от Шишканова, объявили мобилизацию шести возрастов. Попадаю и я туда. Но почему-то меня в списках призывников нет. Обошли или не поверили? Есть письмо Устину, в котором он зовет Устина к себе, мол, во всем виноват Никитин. Устин на это ответил: “А откуда мне знать, что снова не встречу Никитина? Призыв на кладбище, но я еще туда успею…” Наши парни, набралось с десяток, завтра уходят. Устин грустит, а Журавушка радуется, хотя и виду не подает. Теперь и он не один, ему тоже не прислали повестку о призыве.

Вчера хунхузня принесла мне кипу газет. Дела-а. Подал в отставку генерал Оой. Его место занял Тачибана, вешатель и убийца корейцев.

Хотел высадиться с японского парохода Семенов, чтобы помочь новым правителям, но ему отказали, даже пригрозили, если высадится, то тут же будет расстрелян. Еще один навсегда отверженный. Сколько их будет еще? Японцы успокоили его, обещают пост Главнокомандующего Сибири, как только войска вырвутся на оперативный простор Сибири. Нет уж! Теперь уж не вырвутся. Здесь вас и добьют.

Пишут наши газеты, что тяжелую войну ведут красные генералы, как Шевченок, Блюхер, Морозов и еще многие. Их шибко теснят японцы.

Теперь снова все спешат из-за границы к Меркулову, чтобы спасти от большевиков Россию. Но что сказать? Если все такие большевики, как Никитин, то, и верно, надо спасать. Но ведь я встречался с такими большевиками, как Суханов, Пшеницын, Губельман, Лазо. С одними здесь, с другими в Питере, с третьим в Забайкалье. Добрые и понимающие люди. Но вот эти же люди, да и те, что сидят в Сибревкоме, почему-то не пропустили наших военнопленных, что возвращаются домой. И эти бывшие узники немецких лагерей теперь с пеной у рта, со штыками наперевес рвутся на родину. Вот с их-то помощью и потеснены наши в сторону запада. Они и здесь злы, как черти. Будешь зол, когда на тебе мундир японский, ешь из японских рук – отвергла Россия. Это пример того зла и небрежности к людям, что произошел и с Устином Бережновым. Такого командира выбить из седла! А генерал Вержбицкий собрал под пятьдесят штыков, это бывшие семеновцы, каппелевцы, наши пленные. И они всё подъезжают и подплывают. Но мы не к ним, а от них.

Газеты шумно пишут о преступлении есаула Бочкарева. Меркулов направил его с несколькими пароходами завоевать Сахалин и Камчатку. Начал завоевывать, ограбил магазины и склады «Центросоюза», затем всех частных промышленников. Всю пушнину собрал на пароход. Проплыл мимо Владивостока, зашел в Шанхай, где продал пушнину и пароход и уехал в Индию отдыхать. Жарится под пальмами, а Меркулов шлёт ему проклятия. Первый в ответ благодарит за повышение в чин генерал-майора, второй бесится.

Все чаще раздаются голоса, что Япония нароком начала вторую гражданскую войну на Дальнем Востоке, чтобы еще больше ослабить этот край, сделать Японию до Байкала. Для этого нашли покладистых правителей в лице братьев Меркуловых и иже с ними. Другие отказались, а эти творят такое зло, что и описать трудно. Когда же конец?

Приходил Федор Силов, шибко сокрушался, что Устин попал в такую передрягу. Сами они воюют под Ольгой, как могут. Каппелевцы их жмут, держат в сопках. Андрей Андреевич Силов счас чуть ли не генерал. Взял всё на себя, потому как лучшие партизаны ушли в тайгу, а оттуда пробираются в Сучан, чтобы помочь своим. Тоже подтвердил, что люди стали везде свирепее. Каппелевцы вторично сожгли хутор Силовых. Грабят деревни, вешают подозрительных. А ведь, кажись, пришел мир. Тогда как же приходит мир? Значит, обманулись большевики в добрых намерениях бывших генералов? Да и были ли они? Сказывал о зверствах Тарабанова, что чинил в Сучане. Счас ранен, за него другие то же делают. Была бы дана потачка, убивать найдется кому.

Ну а то, что не взяли меня в армию, то я даже рад. Из меня сейчас вояка плохой, труслив стал, да и прошлое часто приходит в жутких снах. Это значит, что-то с душой неладно. Аминь…»

5

Весна 1922 года. Пришло известие, что разбиты наголову под Волочаевкой белые и японцы. Освобожден красными Хабаровск. Город Владивосток зажат партизанами в тиски. Солоно приходится белым и японцам в Сучане. Устина это как-то не тревожило. Хотя тревога за свое отвержение не покидала его. Но пока никто не трогал, не беспокоил. Давно грозился Кузнецов забежать в деревню и повесить Бережновых, всех, от мала до велика, да всех вверх ногами. Но пока только грозил. Прислал письмо Тарабанов с такой же угрозой, что выжжет всю деревню за смерть комиссара анархистов Коваля. Тоже пока было не страшно, тем более что на такую прогулку нужны были силы, много людей, потому что на тропах сторожили белых партизаны, которые тоже сюда еще не заглядывали, кроме Федора Силова. Деревня оторвана от мира, но деревня знает, чем живет мир. Этим занят Макар Сонин.

Май. Весна затопила сопки зеленью. Волнуется тайга под ветром. Приносит ветер душистый запах черемухи, что густо расцвела по забоке. Текут по небу белоснежные облака, тихие и мирные.

Воскресенье. Собрались мужики и бабы на полянке, лузгают семечки, перебрасываются словами. Устин рассказывает о боях с германцами, о дальних краях. Степан Бережнов спорит с Сониным о наступающей власти антихриста. Доказывает ему, что она кроме голода и разрухи ничего не принесет, что большевики немудры, потому как они сплошь безграмотны. Это давний спор, он уже давно надоел сельчанам.

От поскотины бежали мальчишки, заполошно кричали:

– Белые идут! Белые идут! Конница!

Устин Бережнов пронзительно свистнул. С луга на его свист ответил ржанием Коршун. А белые – вот они. Свалили забор поскотины, в лихом намёте несутся на мужиков и баб. Сомнут под копытами коней, раздавят мирную жизнь деревни.

Журавушка бросился в дом, выскочил с винтовкой. Для него всё равно, что белые, что красные – все враги. То же и для Устина. Устин уже был на коне, пусть без седла.

Метнулся домой и Степан Бережнов. Выскочил оттуда с булкой хлеба и солонкой соли навстречу белым. Опоздал. «Заговорила» винтовка Журавушки, зачастил маузер Устина, белые посыпались с коней. Устин пустил Коршуна в сторону Медведки, Журавушка бросился на Дубовую сопку. Там болото, туда конные не пробьются. Отряд разделился, одни бросились за Устином, другие за Журавушкой. Первые застряли в болоте, вторые попали под пули Устина. Он легко ссаживал одного всадника за другим, когда ссадил пяток, остальные повернули назад. Повернули еще и потому, что кто-то из отряда закричал:

– Стойте, это же Устин Бережнов! Назад, кому жить охота!

– Товарищ командир, это Устин Бережнов, помните, он нас спасал под Яковлевкой от японцев? Это он! Он признал нас за белых.

– Молчать! Для него все враги, как белые, так и красные.

– Но, товарищ Петров, вам же четко сказал Шишканов, что бы ни случилось, – не трогать Бережнова, – вмешался комиссар отряда. – Бережнов – это наша оплошка, нам ее исправлять. А мы… Ну как я послушался вас?

Отряд собрался в деревне. Степан Бережнов подошел к «поручику» и передал ему с поклоном хлеб и соль.

– Милости просим в нашу деревню, чем богаты, тем и угостим. А те, кто стрелял в вас – это бандиты.

– Бандиты? Вы держите у себя в деревне бандитов! Вы все бандиты! Белых хлебом-солью встречаете? – что есть силы огрел плетью Степана Бережнова. – Молчать! Мы – красные, понятно вам, что мы – красные?! – теряя власть над собой кричал командир отряда Петров.

– А нам все едино, красные вы или белые, пришли с оружием, то встречай, – хмуро проговорил Алексей Сонин. Но тут же сжался от удара плети. – Та-ак. Значит, и красные стали похожи на белых? Было уже у нас такое, когда партизаны Мелёхина вкатили в Каменку под видом белых, чтобы проверить староверов, как они относятся к белым. Было. Вы повторяете то же, товарищ Петров? Вашу рожу я узнал еще на подходе, да чуть усомнился.

– Сволочь! Застрелю! – Но комиссар выбил револьвер.

– Подурачились, и будя! – скрипнул зубами, еще больше бледнея. – Скольких потеряли?

– Семь человек убито, трое ранены.

– Вот, товарищ Петров, ответ на вашу дурость.

Устин пустил коня шагом. Он поверил, что это белые, но на последнем выстреле узнал командира Петрова. Значит, это красные. Ну, тем хуже для них. Остановил коня. Сел на корни старого тополя, задумался. «Ну вот и началась война. Теперь она будет длиться, пока буду жив. Ушел ли Журавушка? Прав был полковник Ширяев, что не сидеть нам мирно на земле: если не свои, так чужие потревожат. Не перестрелял бы стариков Петров. У него дури хватит. Воевать не умеет, а командир. Но в деревне было тихо. Случись карательная мера, то уже лаяли бы собаки, ревела бы скотина, как это бывает при пожаре. Слышал и видел такое Устин.

– Поделом нам. Сколько раз я говорил, что это переодевание выйдет нам костью в горле. Не слушаешь. Буду говорить о тебе с начальством, – с угрозой сказал Петрову комиссар.

– Это бандитская деревня, я прикажу сжечь ее! Свили гнездо в тайге и сидят, как у бога за пазухой.

– Скажи спасибо, что ты не попал на глаза Устину у Чертовой Лестницы. Не его сегодня пост, а то бы давно лежал на камнях, – прошипел Степан Бережнов.

– А кто на посту?

– Аким и Митька.

– Точно проспали «белых» аль ушли охотничать. Вот и остались мы без призору. Экую беду сотворили. Все обошлось бы без выстрелов, ушли бы Устин и Журавушка, и вся недолга, – зло шептал Бережнов, морщился от боли. Хлеб лежал у ног, соль рассыпалась.

– Расходись, мужики! – приказал комиссар. – Ну вот, Петров, все семь убитых падут на твою голову. И попробуй Бережнова назвать бандитом, он стрелял в белых.

– Попробую. Он давно бандит. У меня есть приказ схватить Бережнова и привести в штаб партизан.

– Никитину надо насладиться смертью Устина Бережнова. Это я знаю. Но я доказывал и буду доказывать, что нельзя вам быть командиром, вам даже партизаном быть нельзя! Вы – обычный каратель!

– А я докажу, что таких комиссаров, которые пытаются сюсюкать с каждым проходящим мужиком, мне не надо. Бить и вешать надо эту староверню! Бить и вешать! Я прикажу арестовать всех главарей этой деревни! – орал Петров.

– Хорошо, ты командир, но у нас есть еще и партизаны, вот и спросим у них, правы мы или нет.

А партизаны уже окружили командира и комиссара. Услышали слова комиссара, зашумели:

– Надоело нам это переодевание. Переодеваемся и в дело, и без дела. Другой сказ, когда в разведке, а так… Не гоже!

– Мы супротив этих переодеваний. За убитых придется вам отвечать, командир!

– Завел Петров моду носить две шкуры! Может быть, под двумя шкурами у него сердце беляцкое.

– Молчать! Пока еще я командир!

– Это мы можем быстро исправить. Устин Бережнов бил нас как белых, потому придираться к нему не след.

– Верна, ежли бы он стрелял по красным, тогда и спрос с него.

– Петрову захотелось покрасоваться в беляцкой форме. Любит он погоны. Хоша сам и до фельдфебеля не дослужился.

– Хватит, ребята, сами мы виноваты, что послушали Петрова. Погоны снять, бросить в речку, чтобы больше соблазну не было! – приказал комиссар. – Разводи костры, вари варево! Теперь нас эти мужики под десятью плетками не покормят.

– Пошто не покормим, – бросил Мефодий Журавлёв, – покормим. Бабы принесут всё, что есть в печах. Только вдругорядь вы уж не рядитесь в чужое платье. Сколько беды натворили!

– Помяни меня, Петров, что всё положу, но под расстрел я тебя подведу, – пригрозил комиссар.

Петров молчал. Прав комиссар, правы партизаны. Молча поел, приказал хоронить убитых. Раненых оставил под присмотром бабы Кати. Пригрозил: если, мол, кто умрет, то всю деревню спалю, всех перестреляю.

– Напугал, да ить мы пужаные! – дерзко ответила баба Катя. – Кому суждено выжить, то выживет, только от Устиновых пуль трудно лечить, они прошивают тело вовсе не там, где надо. И не кричи! Не то откажусь лечить, и вся недолга!

– Ты снова, Петров, с угроз начинаешь? – остановил шум комиссар.

– Ладно, лечи! А вы, комиссар, не больно-то обрывайте меня. Мне тоже есть что о вас сказать! Всех бы я вас на сук! Гады!

– Вот от таких-то дураков и шарахается народ. После таких в каждой деревне зарождается один-два бандита, – ворчала баба Катя. – После Мелёхина сразу десять человек ушли в банду Кузнецова. Здесь добро, хоть двое. За плети наши вам тоже не простят. Старых бить – это показать свою слабость. Вон отсюда, надо лечить ваших подранков! А потом кто из них, может, и меня пристукнет за спаси Христос.

Баба Катя склонилась над ранеными. Двое были легко контужены, Устин под ними коней убил, а третий…

– Этот не жилец, пуля прошила живот, раздробила позвоночник. Не долго промается. Эх, дурни вы, дурни! – горестно поджала губы.

Отряд скоро снялся и ушел в сторону Ольги. Устин и Журавушка вышли из тайги, Устин зашел к бабе Кате. Двое раненых уже пришли в себя. Третий явно умирал, лицо стало землистым, заострился нос. Знакомое дело, над этим уже склонилась смерть. Просил пить.

– У, варнаки, покалечили, побили людей! – ворчала баба Катя.

– Ну чего шумишь? – попытался успокоить ее Устин.

– А то и шумлю, что отобрать бы у всех ружья-то, может быть, давно бы кончили войну.

– Это верно, но только кто их отберет? Наоборот, везут и везут сюда оружие.

– Устин, штабс-капитан, здорово! – слабо позвал раненый.

– Егор, однополчанин! – удивился Устин. – Ну, дела! Что же это вы вырядились в белых-то?

– Ладно, Устин, не прикидывайся. Ты так же бы стрелял и в красных. Мы ведь знаем твою беду.

– Больно?

– Очень больно, еще больнее делается, когда знаешь, чья пуля прошила твое тело. Петров во всем виноват. Может, ты бы, и верно, не стрелял в красных? Хотя нет, начни они в тебя стрелять, ответил бы тем же. Я-то уж тебя знаю. Добрый ты стрелок, с фронта будто еще точнее стал стрелять.

– Набил руку. Если бы я так же пахал, как стреляю, – куда ни шло. Ну, как там дела у наших?

– И плохи, и хороши. Нарармия наступает. Готовятся брать Спасск. Черт, а я тут лежи… А вам-то как теперь жить?

– Так и будем жить бандитами: стреляли в белых, а попали в красных, теперь придут красные, будем стрелять в них как в белых.

– Да-а, дела. Сгинешь ты, Устин Степанович. Комиссар у нас хороший, праведный, а командир дурак. Но что делать, и такие командиры бывают. Ко всему еще дружок Никитина. Когда-то он спас его из плена белых. Может, зря спасал. Ведь все твои беды идут от Никитина.

– Ничего, тайга велика, может, отыщем себе там место. Поправляйся. Зла не таи, каждый из нас может попасть в такой же капкан. Ори не ори, а уже не вырвешься.

– Поправлюсь, буду обо всем говорить Шишканову. Может, как-то удастся тебя выручить.

– Шишканов большой человек, но силы у него маловато. Таких бы коммунистов я ставил впереди всей российской колонны. И того грустного, но мудрого Пшеницына – туда же. Как там Пётр Лагутин?

– Молодец. Ушел под Спасск. Ивана Шибалова снова взяли к себе. Он простил их прошибку, подозрения. Э, что говорить, нет отходчивее людей, чем русские, ежели у них остался ум. Но такие, как Петров, Никитин – эти никому не прощают, потому как ума бог дал немного.

– Ничего не слышал, Егор, о Красильникове и Селедкине?

– Как же, как же, на воровстве казенной кассы их прихватили. Шишканов приказал было расстрелять, но потом передумал, мол, много сделали добра, хватит с них того, что выгоним из отряда. Выгнали. Сидят сычами в Каменке. Идет слушок, что они связаны с бандой Кузнецова, потому, мол, ту банду не могут разбить, что она знает о всех наших намерениях. И почти выходит верно. Шишканов через Арсё нашел банду, она затаилась в вашем зимовье, окружили и навалили там бандитов, как дров. Но главари с кучкой бандитов бежали.

– Вот почему не пожаловал к нам в гости Кузнецов! Сам, значит, без портков остался.

– Выходит, так.

– Ладно, спасибо, я пошел. Рана в ногу, жить будешь. А тот, кажется, умер? Тяжко.

– Как вы мирно с ним чирикали, будто сто лет были друзьями. Об этом стоит сказать нашим, Егорушка, – заговорил раненый в плечо, когда Устин ушел.

– Может, и сто лет были друзьями. На войне, особливо на фронте, каждый день за год покажется. Ты ведь там не был, малёк. А мы с Устином три года вместе. Изо дня в день в боях, да в крови. Правда, я был дважды ранен, а он ни разу. Вот и посчитай, сколько мы лет вместе. А нашим можешь сказать, только не ври лишку, всё скажи честно.

Приглядевшись к тяжелораненому и увидев, что тот не шевелится и не дыщит, Егор кликнул лекарку:

– Баба Катя, кажется, наш Евстафий умер.

– Да уж вижу. Сейчас наши вынесут. Какие всё же вы: пока был жив – друзья, родные, а умер, то и часу рядом лежать не хотите. Эх, люди, люди! Все ить там будем, пошто же так-то?

– По мне, пусть лежит, – ответил Егор. – Просто сказал, что был человек, а стал тленом. Такое мне не в новинку. Вот Гришке муторно. Боится он покойников, потому молод, мало видел. А мне что, я на покойниках щи хлебал, даже приходилось делать защиту из покойников. Пули их секут, им уже не больно, а ты как за доброй стеной. Только чуть жутковато, ить люди были. Но опять же и мертвые защищали, значит, и мертвые продолжали воевать.

– Молчи, говорун. Быстро оклемался. Смотрите у меня, чтобы лежали, и башками не ворочали, да не вставали, потому как потом голова болеть будет. Мозга-то стронулись с места, пусть улягутся.