Текст книги "Распутье"

– Нужны патроны, винтовки, гранаты. Винтовки желательно русского образца, – ответил Шишканов.

– Сколько винтовок? Триста? Тьфу, я думал пару тысяч. Еще что?

– Лекарство, бинты, вату, хирургические инструменты, тут вот сам лекарь написал, что и сколько.

– Тоже мелочь. Как вывезти из города? Это уже моя забота. Моя фирма еще не роняла чести и не бросала людей на полдороге. Куда доставить? Под Анучино? Прекрасно, а то мы бы могли подкинуть и в Ивайловку, приветик от меня Хомину передать. На чьей он стороне? Бандит? Так и знал, другим он не может быть.

– Сколько за добро и работу?

– С земляков возьму по самой низкой цене, только вы Хомина поймайте и ко мне приведите. Двадцать тысяч за добро и двадцать за доставку, беру только золотом, бумаге не верю.

– Хорошо.

– Золото на бочку, раскланяемся и помашем друг другу ручкой. Обмана не будет. Честь фирмы для меня дороже денег, – сказал Кузьмин, увидев сомнение в глазах Шишканова. – Ну, на посошок! Обоз ждите под Анучино. Белые не тронут, потому как будут сопровождать тот обоз белые чехи. А вот ежли отберет груз Шевченок, тут уж прошу прощения.

– Не отберет.

– Ровно через пять дней, в пятницу поутру ждите обоз под Анучино. Пароль: «Дяденьки, не продается ли картошка?» Ответ: «Картошка продана, ищем хозяина». До свиданья! – подал руку Кузьмин. – Не надо расспрашивать меня, Валерий. Делаю, что могу, как хохлы говорят: «что сдюжу, то и сроблю». За прошлое не благодари. Для земляков готов большее сделать. Прощайте! Жду более богатых купцов.

За Тигровым ключом партизаны ждали обоз. И вот он показался на дороге. Шло десять запряженных битюгов, обоз сопровождали чехи во главе с русским офицером. Шишканов вышел на дорогу всё в том же купеческом наряде, поднял руку. Обоз остановился. Спросил о картошке.

– Продана, продана, вот эти две телеги ваши. Там всё, что вы заказали. Кузьмин приказал передать это вам вместе с телегами и конями.

– Спасибо, здесь есть проселочная дорога, с вашей помощью сможем пробиться почти до перевала. А остальные телеги куда? – полюбопытствовал Шишканов.

– Ну, братец мой, это уже не по-торговому. Куда? Зачем? Еще один купец хотел бы купить восемь возов овса. Григор, вертай коней в сторону. Прощайте, купцы! – белозубо засмеялся офицер в чине прапора.

– Ну и Кузьмин! Успевает озолотиться на нашей беде.

– Будет, Валерий Прокопьевич, – насупился Лагутин. – Кто и где успевает наживаться – дело не наше. Помог, и скажи спасибо. Вот проверить, не обжулил ли – это надо.

– Как раз и не надо. Хотя считайте, – согласился Шишканов, когда уже обозик зашел глубоко в тайгу.

Пересчитали. Вместо трехсот винтовок лежало триста пятьдесят и записка: «Полста прикинул на Хомина и его свору. А ко всему по сто патронов, тоже на Хомина и его банду. Ваш Кузьма».

– Спасибо, друзья, – поклонился Арсё и Журавушке Шишканов.

Те смущенно пожали плечами, мол, за что? Всё сделано по завету Тинфура-Ламазы.

30

Сон пропал. Петлей-удавкой воспоминания захлестнули Устина. Много, очень много у него грехов перед народом. Надо уходить и драться на стороне народа. Его знание войны, наконец, его авторитет среди таёжных людей – всё это могло бы здорово пригодиться. Вчера пришел Сонин. Он тоже сложил оружие. Тяжело раненный в одной из схваток с японцами, едва выжил под присмотром лекаря, теперь вернулся, чтобы отлежаться и долечиться у бабы Кати. Принес лично для Устина страшную весть: пришел с большой бандой Тарабанов. Пользуясь знанием тайги, он немало досаждает партизанам. Водит по их тропам японцев. Обещает добраться до Каменки. Все, кто был с ним во вражде и ссоре, порешили ехать в Горянку. Убьет.

– Как же так, ведь я стрелял трижды в спину, все пули должны лечь под лопатку. Неужели только ранил или вообще промазал? В таком бою можно и промазать. Хотя не должно быть того, – ломал голову Устин.

Приехали еще пять семей. Горянка строилась. У Чертовой Лестницы сидели дозорные, чтобы не пропустить в долину Тарабанова. Рассказывали о его лютости. Захватил раненых в зимовье. Отрезал им руки, ноги, языки. А фельдшеру, который доглядывал за ранеными и сам оперировал, распорол живот, затем грудь, достал сердце, которое еще билось, и бросил его собакам.

Рассказывали о бедах, что свалились на мужиков, мол, не успевают открывать и закрывать амбары.

На это Устин ответил:

– Молитесь богу, что хоть есть ради чего открывать и закрывать, а вот мужикам, что переживают вторую войну, уже незачем открывать амбары – они пусты.

– С Тарабановым ходят Хомин, Кузнецов, Мартюшев.

– Мартюшев? Но ведь он же предал японцев.

– Пытали мы его об этом, он ответил, что, мол, предал чужих людей, а Тарабанов – русский человек, дерется за старую Россию. А старая для него сподручнее, чем новая.

– М-да, измотались люди, замотались люди. Тятя, я должен уйти и встать в голове партизан. Да, я должен, хотя бы ради того, чтобы уничтожить Тарабанова. Тем более что Шибалов ушел домой.

– Ты не пойдешь, сынок. А Шибалов потому ушел домой, что в него стрелял кто-то из партизан, к тому же начали прямо в глаза говорить, что он – беляк, что он нарочно делает так, чтобы их били японцы. То же будет и с тобой, если не хуже. Чья рука там работает, то мне ведомо, ведь партизанами оказались Красильников и Селедкин. Это они мутят народ. Только они.

– Значит, ты должен пойти и все обсказать Шишканову.

– Так он мне и поверил! Красильников и Селедкин вдруг оказались его лучшими разведчиками. А в то же время они лучшие наводчики Тарабанова.

Пришёл Журавушка. Пришел усталый, разбитый, молча обнял Устина и вдруг расплакался.

– Ну чего ты? Что случилось?

– Оговорили меня, Устин. Тарабанов разбил наших под Яковлевкой. Арсё ранен, валяется в нашем старом зимовье. Кто-то убедил Шишканова, будто я работаю на Тарабанова. Будто видели меня в его лагере. Пётр Лагутин пытался доказать обратное, но Шишканов не стал его слушать. Показали на меня несколько человек, кто будто бы видел меня вместе с Тарабановым. Все забыли сразу, что мы с Арсё принесли мешок золота, что на это золото купили оружие.

– Был ты или не был у Тарабанова?

– Не был. И если бы я там был, то уж Тарабанов не отпустил бы меня.

– Прикинул умом, чья это работа?

– Да. Я затеял слежку за Красильниковым и Селедкиным. Они это приметили. Эх, был бы здоров Арсё, то мы бы их выследили. Они стреляли в меня, но промазали. Я тоже хорош, надо было пристрелить этих собак, а я не тронул. Доложил Шишканову, что видел этих двух, будто они пошли к тарабановцам. Шишканов еще и выругал меня, мол, не суй свой нос, куда тебя не просят. В последние дни он стал со мной говорить только в сердцах. Судили меня, присудили расстрел. Но учли прошлые заслуги перед родиной и отпустили. Никитин, который недавно приехал к нам как правительственный комиссар, требовал моего расстрела, тем более, когда узнал, что ты мой побратим. Кричал, что все раскольники – это враги советской власти. После его крика началась чистка отряда, выгнали тридцать человек из нашей братии. Осталось человек десять, в том числе Красильников и Селёдкин как хорошие разведчики.

Шишканов заспорил с Никитиным, мол, неправедно это, люди воюют честно, много из них уже положили головы. Никитин ответил, что, мол, кто был беляком на деле, остался им и в душе. Шишканов рассказал, как тарабановцы, что перешли на нашу сторону, погибли до единого, но своему слову не изменили. Пытался я защищать себя, но где там!

– Худо дело, если в наших краях появился Никитин. Тут ты прав, мне среди ваших делать нечего. А ведь хотел помочь, доказать свою чистоту.

– Перед таким, как Никитин, чистоты не докажешь. Он даже на Петра Лагутина замахнулся, мол, тоже еще проверить надо, на чьей он стороне. Вот, держи, тебе передал записку Петьша.

Устин вскрыл пакет, быстро пробежал глазами письмо, Лагутин твердым почерком писал: «Устин, я верил тебе и сейчас верю. В такой путне можно у любого голову завернуть в обрат. Ты поостерегись. Если у тебя за спиной могли бы быть мы, красные, то теперь и этой возможности ты лишился. Ты объявлен комиссаром Никитиным вне закона, как и Журавушка. Он, выступая перед партизанами, рассказал о тебе как о страшном палаче, когда ты был при штабе Гады. Что ты ушел от Шевченка и при этом сумел убить десять партизан, которые вас охраняли. Что ты японский шпион и заслан в тайгу, чтобы затаиться, а уж позже начать свою шпионскую деятельность, если мы победим. Якобы для этого японцы даже разрешили тебе разбить один японский отряд. И ввязался ты в спасение наших людей ради той же цели. Шевченок будто бы грозил, что при случае убьет тебя. Теперь я не знаю, кем тебя и назвать: то ли белым, то ли красным, то ли просто шпионом. Белые грозят убить тебя. Японцы – тоже: Осада, что действует в наших районах, обещает за твою голову изрядную сумму. Красные объявили тебя врагом народа. Решай и думай сам. После выступления Никитина многие партизаны выступили за тебя. Но это не изменило положения. Поостерегись!!! Кланяюсь, твой побратим Пётр Лагутин. 20 февраля 1920 года».

Устин задумался. Устин враз осунулся. Во всем теле вялость. Ничей. Один против всего мира. Смял письмо, шаткой походкой пошел к реке по единственной улице Горянки. Сел на холодный камень, чужой и отрешенный. Он уже знал, что Колчак расстрелян. Белая армия разваливалась. Вся эта меньшевистско-эсеровская шушера, которая подняла восстание в Сибири и на Дальнем Востоке, миловалась на первых порах с Колчаком, позже, битая, снова рвалась к власти. Проклинала Колчака. Недавно читал в «Голосе Родины» прокламацию партии эсеров. Они писали: «В борьбе обретешь ты свое право!.. Полтора года назад при деятельном участии партии социал-революционеров была свергнута власть большевиков в Сибири. Во имя начал свободы и народовластия партией было поднято восстание против тирании Советов…»

Устин хорошо помнил это восстание, эту резню.

«Лозунг Всенародного Учредительного собрания как объективное выражение великой идеи народоправства был положен в основу организации государственной власти… На смену Директории, опиравшейся на съезд членов Учредительного собрания и Сибирской областной Думы, представлявшей интересы трудовой Сибири, явился диктатор Колчак. Партия ка-дэ заявила, что “отныне она партия государственного переворота…”

Целый год продолжается царство черного диктатора, собравшего вокруг себя бежавших из Советской России дворян, атаманов и прочих слуг бывшего царя. Гражданская война не только не ликвидирована за этот период, но, наоборот, она чрезвычайно усилилась, вместо одного фронта появился целый ряд фронтов, страна охвачена общим пожаром, беспощадно уничтожающим народное достояние.

Страна находится в агонии, а союзные капиталисты на обломках государства, на крови демократии России увеличивают свои барыши».

Устин горько усмехнулся, вспомнив это воззвание: эти эсеры чем-то похожи на его отца, который вот так же, когда видел слабость противника, готов был чертом на него броситься, но тоже выжидал. Степан Бережнов оказался честнее этих прихвостней, он ушёл от борьбы, поняв всю ее никчемность. А эти говоруны не хотят признать, что народ уже давно с большевиками и не пойдет на разные избитые учредилки, а пойдет за Советами и большевиками. Те достаточно показали свою жизнеспособность, боевитость и правдивость. Возможно, прав Никитин: если можно поверить одному белому, то нельзя верить другому.

Ново для Устина то, что он человек вне закона. Его могут убить, как бешеную собаку, пристрелить из-за угла. Странное состояние. Как же чувствуют себя эти эсеришки? Ведь биты, прокляты, снова подняли голову. Он тоже проклят, куда же ему податься? В банду, только в банду. Но Устин никогда не был бандитом. Бандит – это значит убивать из-за угла, чтобы тебя не убили. Он же никогда так не поступал.

– Никогда я убивать не буду, но защищаться буду. Что же мне делать? – грустно посмотрел на тайгу, даже чему-то улыбнулся Устин. – Власть? Мне не нужна власть. Наши предки и деды жили без власти, властью для них была тайга. Попробуем и мы жить тайгой. Жаль, что места-то мало осталось для нас в тайге.

Подошел Журавушка, положил руку на плечо Устина.

– Тайга с нами, Устин, потому не вешай головы. Жаль, конечно, что Шишканов приблизил к себе Красильникова и Селедкина, а нас отринул. Жаль. И беда наша в том, что мы учились с пелёнок честности, а эти двое – подлости, и вышло, что они сильнее нас.

– Что делать, легче перелицевать тысячу зипунов, чем нас с тобой. Боюсь за Петьшу, не узрели бы в нем какой крамолы. Время такое, а он за честность может ринуться очертя голову.

– Не бойся. Петьша, где надо, тоже научился обходить острые углы. Обещал мне разоблачить Красильникова и Селедкина как врагов.

– Тогда пошли и всё доложим старикам. От них таить нам ничего нельзя, – поднялся Устин.

Когда Журавушка доложил о делах партизан, о своей беде, об Устине, Степан Бережнов крутнул ус и горделиво сказал:

– А ить эти двурушники молодцы, моей школы, гады! Уже и там присосались? М-да! Ну, Шишканов, держись, сожрут и косточки выплюнут. Сказать по чести, ведь это я их туда приспособил.

– Зачем же?

– Да и сам не знаю, может, хоть этим досажу красным.

– Но ведь красные тебя спасли от расправы? – возмутился Устин.

– Не судьба, потому и спасли.

– Слушай, отец, я всегда считал тебя подлым человеком, но столь подлым не мог представить. Ведь ты ушел честно от красных, как я от белых, сказал, что больше не воюешь, но за собой оставил-таки след.

– Можешь хулить меня, бранить меня, но ненависть к большевикам из меня калёным железом не вытравишь.

– Что они тебе сделали плохого?

– Будто ничего. Разве что мечту похерили. Так я и сам понял, что она была неисполнима. Ненавижу, и всё тут.

– Но ведь иногда ты говоришь, что они правы?

– Иногда говорю. Разве можно говорить на врага, что он всюду плох и виноват. Думаю, что нет. И у врага что-то есть хорошее. И ежели есть возможность перенять то хорошее, надо тут же перенимать. Мир, сын, суетен, мир сложен. И всех под одну гребенку не расчесать, как бы того ни хотели белые или красные. Я тоже сложен, и по себе сужу народ. Да-а, драчка еще будет великая. Сегодня ты вне закона, завтра может оказаться вне закона тот, кто судил тебя, Журавушку. Перемен еще будут тысячи. А Красильников и Селедкин – это судьба моя. Они сожрут меня, ако псы алкающие. Знаю, но не ропщу. Они заставят нести меня тяжелый крест на Голгофу. Они, и только они. Раз начали подбираться к вам, знать, скоро подберутся и ко мне. Обязательно подберутся. Никто не знает столь о их двурушии, сколько знаю я. А пока будем жить, пашни пахать, зверей добывать. Пока спокойно расти своего сына Федьшу. Сам живи.

– Напиши, сейчас же напиши Шишканову о всех деяниях этих сволочей! Я требую сейчас же написать! – требовал Устин. Его поддержали все сельчане, и Макар Сонин тоже. Он перебрался в Горянку к отцу, чтобы в тиши и песнопении писать житейскую летопись.

– Нет, сын, нет и нет. Что Богом ниспослано мне, того не отвергну.

– Но ведь через них погибнут невинные? – наступал Устин.

– Погибнут. Знаю, что погибнут, даже я погибну, но предрешать доносом судьбу не буду. Иди и сам расскажи.

– Но мне не поверят!

– Думаешь, поверят мне? Что говорит Журавушка? То-то. Как сходят эти двое в разведку, поведут партизан, так партизаны наклепают японцам. Тарабанова не могут взять потому-де, что он знает тайгу не хуже нашего. Э-э, что говорить, – махнул рукой Бережнов-старший, – время всё прояснит. Оставьте этот разговор на дальние времена. Мы еще к нему вернемся.

И всё же Степан Алексеевич не усидел дома, ушел в тайгу, чтобы кое-кого встретить и еще раз убедиться в своих догадках.

Заглянул в Глухой лог, где затаилась ради зимы банда Кузнецова. Кузнецов жаловался:

– Ушли мы от Тарабанова, провались он пропадом со своими идеями, со своей белой армией. Половину моих дезертиров перебили.

– А как жив ты, Евтих Хомин? – внутренне усмехнулся Бережнов.

– Чуть жив. Всё конфисковали красные. Гол как соко́л.

Хомин был уже не бурый, а сивый, даже грязно-сивый, как старый-престарый медведь. Кожа на нем висела, висел зипун, ссутулился, почернел и помрачнел.

– Где сыны-то?

– Все, как один, в партизанах. Евлампий создал из них взвод, вот и гоняют отца.

– Ты ладно погонял их в свое время, пришел их час. А как стара?

– Тоже с ними. Дожил! Все против меня.

– А как мои двурушники? – как бы между прочим, спросил Степан Бережнов.

– Спаси тя Христос, ладных ты змеенышей вскормил. На них только и молимся. Как только они успевают упредить нас? Но за каждое упреждение приходится платить, – за всех ответил Мартюшев. – Дорого платить. Но без них нас бы давно расхристали.

– Тарабанов где?

– Ушел в город, чтобы набрать новую банду. Еще тут Юханька под ногами крутится. Гад ползучий. Все наровит вышибить нас из этого лога. Летось воевал с вашими. Осенью чтой-то разругался с Шишкановым, воевал на нашей стороне. Словом, кто больше заплатит, тому он и друг. Тарабашка же платил ладно. Обещал ещё платить. Теснит нас Юханька, но в открытый бой пока не идет. Хунхуз, чего с него взять.

– Когда-то вы вместе хунхузили, – усмехнулся Бережнов.

– Да, были добрые времена. Ушли, – тяжело вздохнул Хомин, ничуть не стесняясь прошлого. – Может, снова вернутся? А, Алексеич?

– Думаю, что не вернутся. Вода, что протекла мимо, уже назад не возвращается.

– Что же нам делать? Ты ить умело ушел от драчки, как же нам быть?

– Ждать, когда для каждого из нас намылят петлю.

– И ты будешь ждать?

– От судьбы, как и от дьявола, не открутиться. И я буду ждать. Мне такое даже стало нравиться. Жду своего часа и похохатываю над собой: когда, мол, тот час придет? Привыкаю. А где Коваль, что-то о нем давно не слышно? Мой идейный анархист.

– Ушёл в город и будто в воду канул. Порвал с нашей бандой, мол, мы грабители, а он чистюля. Путаный человек: когда грабили, чтобы не сдохнуть с голоду – соглашался, а когда дело дошло до золотых монет – возмутился. Ну и хрен с ним. Одним недоумком меньше, – ответил Кузнецов, оглаживая тоже уже поседевшую бороду. Тайга, побеги, вечная тревога за живот свой состарили мужика.

– Куда сейчас? – спросил Бережнова Хомин.

– Пройдусь по тайге, народ посмотрю, себя покажу.

– Не вздумай кому сказать про нас! От Горянки головешек не оставим.

– Не бойтесь, если б было надо кому сказать, где вы, то мог сделать это еще с осени. Скоро придет ваше время, весна, а там и лето. Но его у вас, как и у меня, осталось маловато. Прощевайте!

Шишканов настороженно встретил Степана Бережнова. Зря старик не стал бы такую даль ноги бить. Знать, дело есть. Предложил сесть, спросил:

– Что за нужда привела тебя к нам?

– Да нужда-то есть, только не понять вам нашей нужды. Журавушку чуть не расстреляли, сына вне закона объявили. Зачем же так круто-то?

– А без крутости в нашем деле нельзя, Степан Алексеевич. Устин ушел и затаился, и это тогда, когда каждый человек нужен. Ушёл – значит, не наш; затаился, ждет своего часа.

– Лжа то! Устин устал от войны, счас оклемался и собирался к вам. А тут Журавушка принес весть, что Устин – человек вне закона. И сразу все рухнуло.

– Я верю Устину, но о его нечестности мне внушают многие. Да и я стал подозрительным, тоже внушили.

– Кто такой Никитин?

– Большой человек в партии, бывший каторжник, наш человек. Ссорился я с ним, сейчас дружнее стали. Скажи Устину, чтобы меньше бродил по тайге, мало ли что.

– А как Красильников и Селедкин – эти мои двурушники?

– Молодцы, разведчики отличные.

– А знаешь, кто упек тебя на каторгу?

– Знаю. Они рассказывали, как вы заставили их быть свидетелями. Многое рассказали, как вы, Степан Алексеевич, издевались над ними.

– Издевался? Эх, командир, плохо ты людей знаешь. Есть люди, как Устин, как Журавушка, которые могут делаться другими, но они всегда останутся честными, останутся людьми. А эти двое никогда не будут людьми. Они продадут тебя, меня, всю Россию, лишь бы за это лишнюю гривну получить. Одни рождаются для чести, эти же рождены для подлости. И они никогда не станут думать о чести, добре. Их ремесло – творить зло.

– Пока я не вижу причины, чтобы судить их за подлость.

– И не увидишь, командир: моя школа! Булавина убил Безродный, а судили тебя. Безродный же отдыхал на моей пасеке. Устина и Журавушку вы зря расчеловечили. Меня еще можно, я не был таким человеком. Но этих!.. Если Красильников и Селедкин скажут, что я водил на вас японцев и бандитов, то не удивляйтесь. Где Петьша и Арсё? С ними хотел бы поговорить.

– Ушли искать банду Кузнецова в Полыниху.

– Арсё-то верит, что Журавушка изменщик?

– По глазам вижу, что не верит, но молчит, никогда его не ругает.

– Расскажи, как там дела в России.

– Дела хорошие. Армия остановилась под Байкалом. Дальше не идет, чтобы не схватиться с японцами. Сил-то маловато пока. Был в Чугуевке Никитин, распинался, что не правы большевики из центра, не надо строить здесь буферное правительство, а надо гнать в три шеи японцев. Вообще, чем дальше, тем больше он мне кажется заполошным. Малейшая наша оплошка – и может случиться война с Японией. Японцы прекрасно понимают, что буфер – это для отвода глаз, чтобы создать во всем мире общественное мнение. Но тоже ничего сделать не могут. Поэтому затаилась и та, и другая сторона. Выжидаем, как ты выжидал, Степан Алексеевич.

– Пустое все это. Детские мечтишки.

– Нам надо добить Врангеля, осадить поляков, что грозят нам с запада, а уж потом будем говорить с японцами. Сейчас правительство ДВР во главе с Краснощековым, мне он тоже не нравится, сидит в Верхнеудинске. Атаман Семенов – в Чите. Много ли, мало ли, а у атамана Семенова тридцать пять тысяч штыков и японские дивизии на его стороне. Сила? Сила. Потому мы должны многое понимать. Это я рассказываю не для тебя, Алексеич, а для Устина, чтобы он еще и еще раз подумал.

– Он и без того думает, а что толку. Чужой, для всех чужой.

– Не встань у него на дороге Никитин, я бы предложил ему вступить в Красную армию. Нам надо пробить «читинскую пробку», открыть путь на Москву. Ко всему ещё мир бурлит. За нас японские рабочие и крестьяне, англичане, американцы, итальянцы. Даже среди японских солдат уже началось брожение. Есть случаи, когда солдаты отказываются выполнять приказы командиров, особенно в карательных делах. Люди стали понимать, что война затеяна не ради спасения России, а ради корысти богачей.

– Японцы больше сюда не заглядывают?

– Нет. Даже Тарабанов ушел. Но японцы стоят во всех наших городах. А это значит, что до мира далеко. Нас мучает эта неуловимая банда Кузнецова. Тоже рушит мир. Может быть, ты знаешь, где она? А, Степан Алексеевич?

– Не знаю. Неуловима она потому, что ту банду кто-то упреждает. А кто, вот этого тоже сказать не могу. Что передать Устину?

– Пусть живет мирно. Должно все уладиться. Я очень жалею, что его тропа пересеклась с Никитинской. Не хотел бы сам попасть в такой переплет. А ведь могу. Никитин косит глаза и на меня.

– А как наш Шибалов?

– Затаился и сидит на хуторе. Тоже рука Никитина, который свалил все поражения на него. В прошлом Ивана усомнился. Я Никитину тоже напомнил его прошлое, он за револьвер. С револьвером руководить может и дурак. А ты душой попробуй. Поверь людям. Иван – понимающий человек, тоже должен отойти душой, перегореть и снова быть с нами.

– Где Коваль, что его не слышно?

– В городе. Политику анархистов вершит. Стал уже анархистом-коммунистом, а нас, коммунистов, люто ненавидит. Есть слушок, что некоторых ребят подвел под расстрел. Творит грязные дела. А его брат работает с нами, деловой парень оказался, но тоже сразу усомнились в его честности, мол, брат – бандит, чего же от младшего ждать. Воюет ладно. Смел. От пуль не прячется.

– Да-а, круто все заворачивается. Путня ладная. То ты с Ковалем, то я с ним, теперь он наш общий враг. Ну, я пошел. Бывай здоров!

Бережнов осторожно закрыл дверь волостного правления, чуяло его сердце, что в последний раз закрывает. Больше ему здесь не быть.