Текст книги "Распутье"

13

Снова ночь. За стеклами деревянной тюрьмы зябкая и промозглая погода. Сыро в камере, которую продолжал мерить ногами Устин, четыре шага к двери, столько же к окну. Тесно и неуютно. Их зимовья были, пожалуй, не больше, но из них можно было выйти, пробежаться по тайге, усталым упасть на нары и заснуть крепким, без сновидений, сном. А здесь не спалось. Ко всему мешали спать галлюцинации, что вот он идет по тайге, воздух чист, душист, пахнет смолой и хвоей. Мирно идет. И вдруг на него мчится отряд Петрова. Он падает к пулемету и бьет, и бьет людей. Пробуждение, холодный пот… Не до сна. То он милуется с Саломкой, идет с ней по цветущему лугу; за войну забыл названия цветов, и теперь Саломка напоминает ему те названия. Светлая, легкая, в белом сарафане порхает, как бабочка, от цветка к цветку, рвет их охапками, пока сама не скрывается за ворохом цветов, а затем белой-белой бабочкой улетает в тайгу. А рядом, как совесть прошлого, Груня… Не до сна. Нельзя спать. Надо ходить и ходить, чтобы жить, чтобы выжить.

О героизме Груни Устин узнал в Горянке, куда завернул по дороге знавший ее партизан.

– Это была талантливая разведчица. Красивущая, то не обсказать, – не без восторга говорил прохожий. – О ней слагали стихи наши партизанские поэты, даже пели песни. В нее были влюблены все наши командиры, но главным ее козырем были влюбленные полковники среди белых. Через них-то она и добывала для нас всё. Мы знали, что думает делать Ширяев, Сабинов или Артюхин, да мало ли кто еще. Не дворянка по происхождению, а всё в ней было дворянское: и красота, и походка, и песенность, и ровность речи. Но вот пошла с нами. Да ещё как пошла! Вернется из разведки или передаст через связного что и как, а мы тут же в бой, прямо тепленьких брали с постели, даже с бабами. Но Груня ни гу-гу. Дворянскую гордость блюла, вольностей не позволяла. Одному полковнику дажить по мордасам нахлестала, когда он позволил себе поцеловать ее принародно. Вот как! Распалила их не понять как. Убийцы, а за любовью потянулись. Дело такое, что и убийца может любить…

Много теплых слов сказал партизан о Груне Маковой-Глушаковой.

– Мужик ее по первости ревновал, он ить средь нас был, но потом оклемался и понял, что Груня была чиста и будет до конца такой же. Сам-то он хлипковат. Будто бы из дворян, но пострадал от царя, десять годков на каторге отутюжил. Но боевит, головат, хоть и военным не был. Даже самому Шевченку вправлял мозга, ежли что не так. Тот круть-верть, ан нет, всё выложено, всё подсчитано, перечить нельзя. Бой, а за ним победа. Знать, Глушак был прав.

Ну и вот, разоблачил ее полковник Ширяев. Тоже жоха, не приведи господь, чуть мы зевнули, так и битыми оказались. Фронтовой полковник, это понимать надо. Шевченок-то с ним в одном полку служил. Солдат, а мерился силами с полковником. Разоблачил. Пытать не стал, запретил и солдатам насиловать, дворянка, мол, честь дворянскую не позволю марать. Приказал расстрелять. Правда, белые поободрали ее кофту, но и только, и спас ее тоже кто-то из беляков. Какого-то Устина Бережнова поминали, – говорил бывший партизан, отламывая мелкими крошками хлеб, неспеша прихлебывая наваристый суп. – Чуток не успел, дали каратели залп. А тот Устин – герой, говорят, что и не обсказать. Один на один выходил драться с кавротой. Може, лишку говорят, но карателей тех изуродовал начисто. Передал своим нашу Груняшу, те в тайгу. Сам схлестнулся с Ширяевым. Изрубил его полк на капустные крошки. Самого Ширяева ранил. Но не убил. Пожалел будто, мол, хватит и ран. Меня тогда не было в отряде. Я тоже ушел в разведку. Наши же сказывали, что некто Никитин приказал расстрелять Бережнова как белого, который потому, мол, спас Груню, что когда-то, в Москве аль в Питере, был полюбовен с ней. Мол, любовь голову вскружила, а так он был беляк и останется беляком. Бежал безоружный и увел свой отряд. Руками разбросал часовых, кого надо повязал и бежал с одной сабелькой и револьвером, – шумно почесал голову. – М-да, были люди и на той стороне, были они и на этой. Но только не все понимали, что герои не делают погоды. Они нужны, но заглавный герой всё же – народ. А Устин Бережнов так и сгинул где-то в тайге.

– А как же Груня? – с дрожью в голосе спросил Устин.

– Что Груня? Выжила. Бабы, они ить много живучей мужиков. Дай-ка родить хоть одному мужику, тут же копылья отбросит. А бабы и двадцать раз рожают, и хоть бы хрен. А когда мы расхристали белых и японцев, то Груня и Глушак тотчас же исчезли из отряда, говорят, выехали из города. Куда-то на запад рванули. Так-то вот. Потому, ежели будут плохо говорить о дворянах, то ты не верь, были и средь них герои почище Устина Бережнова, и притом на нашей стороне. Во! Спасибо за хлеб и соль. Тронусь помалу. У меня ить тоже есть баба. Заждалась, поди, вояку. Хошь не героя, но тоже человека.

– Тоже человека, – проговорил Устин.

Он помнит, как заныло у него под сердцем. Помнит и то, какими глазами смотрела на него Саломка. В них плескалась любовь, гордость, что такое говорят об Устине люди, не забыли, но ко всему еще примешался страх, а чуть и ревность. Значит, и верно, что Устин ради любви к Груне пошел на разрыв с белыми.

Ушел партизан. Устин обнял Саломку, сказал:

– Не тревожься и не мечись. Всё прошлое, всё в прошлом. Милей, чем ты, у меня человека нет. Груня – наше прошлое, твоя ревность, моя тоска. Только-то. Пошли на охоту, изюбры изревелись, ожидаючи нас…

В тайгу бы, к Саломке бы, к детям бы… Но, похоже, отсюда выхода не будет. Подумаешь, спас Груню. Экая заслуга! Спас своих же мужиков, так будь у любого хоть малая сила, поступил бы так же. Заслуг как таковых перед советской властью нет. Что спасал партизан под Спасском, тоже дело обычное. Вот Шевченок – тот да, тот герой, советскую власть защищал, сколь можно было, и сейчас делает то же, пусть не везде праведно, пусть грубовато. Так Шевченок никогда и не был покладистым, забияка и драчун, вся дивизия знала. Петров, тот злее и дурнее был Шевченка, но тоже, как ни крути, стоял на страже Советов. Убили мужики парня. Не случилось бы такого же с Шевченком. Попади он Кузнецову в руки, тот его четвертует. Кузнецов совсем озверел. Убить Шишканова, который полюбовно предлагал ему сдаться? Это подло. А что может быть святого у бандита? Настоящего бандита? А ничего! Это я еще играл в святость, но знай бы, что такое будет со мной, да за смерть отца, там уже бы от той игры ничего не осталось. Завалил бы я тропы противниками. Завалил бы!..»

Снова шаги, шаги короткие, шаги нервные.

– Что делать, ошибаются не только люди, но и революции…

В окно начал просачиваться свет, серый, какой-то неуверенный. Тучи споро потянулись на запад. А тут и солнце полыхнуло по глазам. Устин закрыл глаза, долго не открывал, чтобы на веках удержать то солнце, а с ним тайгу. Ведь оно сейчас закатится за угол башни сторожевой, затем за дом и больше весь день его не будет. Солнце, как его не хватало Устину! Солнца и тайги.

Ржаво скрипнул замок. Вошел следователь Лапушкин.

– Не спишь? Всё думаешь? Может быть, сбежать задумал? Молчишь? Ну и молчи.

– Вы хоть раз были на охоте? Нет? Многое вы потеряли. Сейчас бы нам с вами на пантовку. Добыть бы пантача, заварить хлёбово, поесть, упасть на травы и задремать, дых земли послушать. А ведь она тоже дышит. Никогда не слушали? Тоже большая потеря. А вы послушайте: вдох-выдох, вдох-выдох. Дышит, а раз дышит, значит, живет. Земля живёт! Живёт земля, то и человек живёт, всё земное живет! – раздумчиво говорил Устин. – Пока живёт земля, будет жить и человек. Оборвется дых – всё пропало! К друзьям бы!

– Твои друзья красные волки, а может быть, серые, – усмехнулся Лапушкин.

– Это я уже слышал. А волки могут быть и друзьями. Не знали такого? Слышали о волке по кличке Черный Дьявол? Черном волке? Тоже не слышали. Да, тот волк мог быть врагом и другом. Жил среди людей, любил людей, ненавидел людей, мстил людям, если они делали ему больно. Волк и тот понимал, что за боль надо платить кровью. А я человек, понимающий человек. Вижу, вы не понимаете того, что я говорю. У того Чёрного Дьявола был тонкий ум и чуткое сердце. И это у волка-то! Мстил он жестоко. Но люди, понимающие люди, простили ему ту месть. А вы не найдете в себе сил, чтобы мне простить, поверить. Раз пришел сдаваться, значит, дозрел, значит, понял, значит, принял вас и вашу власть. Пришел, чтобы сказать: «Если виноват, то простите!» Даже такое пришел сказать, хотя виновным себя не считал и не считаю. А ты, Лапушкин, кричишь на меня, не хочешь понять мою душу. Со мной надо по-человечески говорить, может быть, я что-то бы подсказал вам дельное. Ну, расстреляете, а земля-то все равно дышать будет, шибко дышать будет. Потом, придет час, тебя расстреляют, дых земной от этого не остановится. Ни моя смерть, ни миллионы других смертей дыхания земного не остановят! Жизнь не остановят! Хотел я рассказать вам, как мне трудно жилось в тайге одиноким «черным дьяволом», чтобы вы поняли мою душу, а вы оборвали меня, мол, не интересует этот вопрос. Тебя интересовало, кого я убил, кого ранил. Кого надо убил, кого надо ранил. Лишнего не тронул. Тебя интересует, как я оказался в числе неуловимых? Меня спасал народ. Вот и возьмите тот народ, и тоже его под расстрел! Не понимаете вы меня и сейчас, – говорил Устин, переходил то на «вы», то на «ты». – Да и где вам понять? Плюёте в душу, еще и злыми словами раните.

Замолчал, сел на кровать, уронил голову на руку, закрыл глаза.

– Вы любите коней? – встрепенулся Устин. – Был у меня конь Коршун, подарок тестя, всю войну я с ним прошел, понимали друг друга без слов. И вот ваши арестовали моего отца, которого, да вы знаете, Петров зарубил, я бросился было вслед конвою, чтобы отбить своих, пострелять и порубить конвоиров, того же Петрова, а тесть убил подо мной своего же любимого коня. Убил ради того, чтобы другие жили, ваши жили, а наши бы погибли. А почему?.. Бессловесная была тварь, а понимала меня.

– Гражданин Бережнов, вы ведете себя не как заключенный, а…

– А как ваш друг, а не враг, – усмехнулся устало Устин.

– Вы ненавидели красных?

– Безусловно, потому что я был белым. Запишите, что да, красные тоже были враги, мои враги. Записывайте, Лапушкин, а то ведь я потом могу сказать, что красные были друзьями, что я не рубил их, а бил плашмя, как друзей – так, полюбовно.

– Я вам приказываю не называть меня по фамилии, я для вас гражданин следователь! – вскипел Лапушкин и расстегнул кобуру.

– Вот этого при мне не надо делать, Лапушкин. Ну, выхватывайте револьвер, выхватывайте. Три, четыре…

Лапушкин не сразу сообразил, что и произошло, только страшная боль пронзила руку, она повисла, револьвер уже был в руках Устина. Он спокойно сказал:

– Теперь, захоти я уйти отсюда, будь передо мной моих лет человек, я бы его убил, охрану тоже перестрелял и постарался бы на вашем же коне удрать от вас. Но вы всего лишь мальчонка, которому дали опасный предмет. Возьмите револьвер, пока я не соблазнился. Спрячьте в кобуру. Рука болит, тогда я сам засуну. Даже застегну. Я вам хочу напомнить, Лапушкин. Дело было покосное. Мы гребли сено. Смотрю, ко мне летит Коршун, конь мой. Подлетел, остановился, как вкопанный, оглядывается назад. Я пал ему на спину и в сопки, а тут вы, ты тоже в той компании. Я выскочил на половину Дубовой сопки, спрятался за дубом. И такое у меня было желание разрядить винчестер, что ажно руки чесались. Ты знаешь, Лапушкин, как я стреляю? Вот и хорошо. Если буду жив, то научу тебя, а то можешь зазря погибнуть. А вас всего десять. Это на одну минуту стрельбы, Лапушкин.

– Да хватит вам, Лапушкин, Лапушкин! Зовите меня просто Костей.

– Зачем же, просто у вас такая мягкая фамилия, а потом я детей своих часто называю лапушками.

– Рука болит.

– Пройдет, не со всей силы ударил. Вы, значит, орете, куда, мол, девался бандит? С сопки в бинокль его видели на покосе! Поднял я винчестер, Костя, взвел, взял тебя на мушку… Какой же ты, малец, красивый, и тоже грозишь моей Саломее револьвером. Опустил. Думаю, как только начнете наших бить, или еще там что, то начну стрелять. Ушли вы. Решил я уходить за границу. День собираюсь, еще день. Нет, не приемлет душа чужую землю. Уж умирать, так на своей, лежать, так в своей. И снова уходил от вас. Вот это вы должны понять, что люди не хотят чужих стран. Людей должны понять. Не поймете, то многих загубите.

– А сколько вы убили человек в боях и не в боях, гражданин Бережнов?

– Много, даже очень много. Но тех, что убил в боях, те давно уже забыты.

– Страшный вы человек, гражданин Бережнов!

– Может быть. Но тех, кого расстрелял ради мести, те стоят и до сих пор перед глазами. Знать, неправедно убил! А самому-то, как это ни странно, жить охота. А это значит, что надо бежать отсюда. Одно только и сдерживает, что побег не обойдется без крови. А я крови больше не хочу.

Лапушкин отступил к двери.

– Не бойся, я еще не созрел для побега. Хочу видеть, чем это кончится. Я ведь долго во всем зрею. Тебе этого понять трудно. Ты молод, неопытен, а я солдат. Но через тебя я бежать не буду. С детьми я не воюю.

– И правда, вы какой-то не такой, как все бандиты. Я ведь уже многих допросил, видел слезы, мольбу, а вы ни о чем не просите. Даже грозите, – задумчиво проговорил Лапушкин. – Почему вы такой?

– Я давно уже отвык просить, привык брать. А потом, кого вы допрашивали, были бандитами, я же – солдат. А честь солдатская для меня дороже смерти.

– Георгиевский кавалер полного банта. Шевченок столь не имел. А потом ордена, медали. Сколько же у вас наград?

– Со всякой мелочёвкой, как Анна, Владимир, два десятка наберется. Но все это не главное, хотя я те награды храню как память о каждом бое, где я не проиграл, а выиграл. Награды – это память, признание твоего ума.

– И еще геройства…

– Может быть, и геройства. Расскажи, кто и как убил Шишканова?

– Я же говорил, что убил Кузнецов, а как, тебе ли не знать. Убили из засады. Кто-то подсказал, что Шишканов будет ехать. Вот и все.

– Если по-человечески, то ведь это Шишканов уговорил меня, чтобы я шел сдаваться. Встречались с ним в тайге. Пошел к вам. Любил я Шишканова, верил ему…

– Гражданин Бережнов, у меня есть идея…

– Большевистская или…

– Не шутите. Я говорю серьезно. Очень серьезно! Вы и только вы могли бы уничтожить ту банду! Три дня назад эта банда ворвалась в Достовку, убили председателя сельсовета, детей. Ну сколько это может продолжаться?

– Волки, только волки убивают друг друга. А я тоже волк.

– Охотники рассказывали, что и медведи тоже убивают медведей. Вот тигры, те будто не убивают друг друга? Так или нет?

– Может быть, и так. Тигром не был. Значит, я вам помогаю разбить банду Кузнецова, а вы меня отпускаете домой? Вы мне, а я вам?

– Нет, судить мы вас так и так будем.

– Это за что же?

– За партизан, что вы убили под Чертовой Лестницей, за кражу оружия.

– Откуда вам это известно?

– Нашелся среди партизан знаток, который узнал вас по выстрелам, и в лицо узнал. И за то, что вы пришли сюда с одним винчестером, забыли прихватить тридцать винтовок и пулемет, а там были еще патроны. Остальное, как мы уже обговорили между собой, не подсудно. Вины вашей нет, все больше стечение обстоятельств и случайностей. Да и наша грубость, наша негибкость. Отрицаете это или признаете?

– Ну ин хватит, я тоже человек и хочу отдохнуть и подумать. Исповедаться пред собой.

– Вы ведете себя, гражданин Бережнов, как барин. Я вам многое прощал, даже мальчишествовал перед вами. Это-то вы должны были понять?

– Да, гражданин следователь, немного я перебрал. И не такой уж вы мальчишка, как я думал о вас.

– Да нет, почему же, мне всего двадцать три года. Против вас, фронтовика-героя, – мальчишка.

– Но все равно оставьте меня. Вы об Иване Шибалове ничего не слышали?

– Он у нас под следствием, обвиняется в сожительстве со своими приемными дочерьми.

– Иван – сожитель? Иван – Лот? Нет, не верю.

– Еще наговаривают на него, что он убивал корневщиков, забирал у них корни женьшеня. Вот этому я не верю, потому что когда мы брали Ивана Шибалова, то все манзы встали на его защиту, чуть не дошло до боя. Потом мы допросили многих китайцев, те отрицают эту версию. И любят они Шибалова. Он их защищает от хунхузов, он дает им работу, он их кормит. Есть на нем налёт таежного царька, но в добром понимании. Разбогател – это верно. Но он оказался хорошим охотником, хорошим хозяином. А между делом построил самолет, взлетную полосу, мотор выписал из-за границы. Но только что-то у него не получилось. Взлетел, поднялся над тайгой, а тут мотор заглох. Рухнул на кедры. Помяло его, но остался целым и здоровым. По этому случаю нам было письмо, что он якобы строил самолет затем, чтобы убежать за границу. Как вы на это смотрите, гражданин Бережнов?

– Бежать за границу? Для этого строить самолет? Чепуха. Граница наша, считай, открыта для всех. Можно убежать и сто коров еще провести.

– Вот здесь вы правы, мы тоже этому не поверили. Но то, что он сожительствовал с приемышами – это ближе к правде. Хотя Шибалов и это отрицает. Конечно, человек он известный, заслуженный, много нам помог, поэтому будем судить по чести.

– Шибалов еще на фронте искал брод в том распутье. Меня учил разбираться в той коловерти. Не верю я в эту грязь. Говорил, что сила на стороне большевиков, что будет с ними, но будет доказывать, где они правы, а где нет.

– Вот и додоказывался, что у него даже пряталась банда Кузнецова.

– Здесь вы неправы. Иван живёт в тайге один, на многие километры – ни жилья, ни человека. Заартачься он, то та банда смяла бы его, и не пикнул.

– Согласен. Но почему он не дал нам знать, что банда засела у него?

– Это уже донос, это надо быть доносчиком. А Иван таким не был и не будет.

– Тогда что же получается? Иван воевал за нас, теперь против нас, лишь потому, что не хочет быть доносчиком, мол, товарищи чоновцы, вы уж бандитов ловите сами. Это же предательство.

– Значит, вы в этом его обвиняете? Все ясно: дочки пришиты к делу на всякий случай. Если на суде его оправдают за то, что не донёс, то уж сожительство с дочками сработает без осечки. Одному пойти против бандитов – это же подставить всю семью под топор. Вы уверены, что про донос бандиты не узнали бы?

– Нет.

– Скажите спасибо бандитам, что не тронули до се Ивана. Ведь он не однажды бил их, когда шла война. Оставьте меня, я, и верно, устал. Ночь без сна, может быть, днём сосну́.

– Днем запрещено спать.

– А я буду, упаду на пол и буду спать.

Но не спалось, снова шаги, раздумья над предложением Лапушкина.

14

Федор Силов опустил ноги в кислую воду, щурился от июньского солнца, от приятного щекотания подопревших пальцев пузырьками этой целебной воды.

По тропе шла женщина. На плече винчестер. Шла торопливо. Увидела Силова, резко остановилась. Силов узнал Саломку.

– Подходи, Саломея, не бойся, аль не узнала меня?

– Узнала. Да вот только…

– Запрещенное оружие? У меня тоже.

– А вы чего здесь, Федор Андреевич?

– Домой иду. Бродил по тайге, понял, что проку нет, зачем же зря ноги бить? Ушли купцы и геологи из нашей тайги, будто здесь уже нечего искать, нечего разрабатывать.

– У вас все та же боль.

– А у тебя – Устин. Где он?

– Устина нет. Вместо него пошла на охоту. Чем-то же надо кормить своих мальков. Каждый жрать хочет.

– Где Устин? – уже строго, с нажимом спросил Силов.

– Устин ушел сдаваться, и до се нет, – открыла тайну Саломка.

– Когда?

– Уже месяц прошел. Ты только об этом никому не говори! Бандиты нас могут порешить, – заплакала Саломка.

– Дела-а. Иди домой, я тут трех пантачей видел, добуду – дам знать. Та-ак. Деньги-то есть?

– Да, есть. Но только что на них возьмешь: ни лавки, ни товару.

– Иди домой, присмотри за мальками. Я побежал. К вечеру изюбры обязательно привалят на залив.

– Я тоже туда шла.

– А потом ты меня чуток обстираешь, и я побегу в Спасск. Надо спасать Устина. Один мой сказ может его спасти.

– Никто его уже не спасет.

– Нет, спасу́. Я видел, как Устин расстрелял банду Никифоренко. Он вместе со мной бил бандитов Кузнецова. Еще и сказал, что бил, чтобы было меньше сирот в России. Я все расскажу, я его защищу.

– Спаси вас Христос. Только стирать-то с тебя нечего. Вся лопотина сопрела. Ты с Устином одного роста. Наденешь его одежду, – уже как своему говорила «ты» Саломка.

– Я пошел. Утресь буду.

Утром Силов принес печенку, рассказал, где искать мясо и панты. Попросил для дела лошаденку у Алексея Сонина, скоро уехал в Спасск.

В деревне тишина. Она замерла и затаилась. И вдруг эту мертвящую тишину разорвали выстрелы, топот коней, крики. В деревню с двух сторон ворвался отряд Шевченка.

Макар Сонин как раз в эти минуту записал: «Пришли в Горянку Красильников и Селедкин, собираются ставить дома́ у нас. Наши было заартачились, но те показали бумагу из волисполкома, и нам пришлось спрятать языки. И без того говорим шепотом, теперь и вовсе будем молчать. Немало натворили бед Журавушка и Устин. Где-то оба сгинули…»

Не дописал свои раздумья. Деревню окружили. Шевченок ворвался в дом Бережновых. Саломея кормила грудью Аринку. Положила ребенка в качалку, встала перед Шевченком.

– Выходи, бандитка!

Люди сбежались к дому.

– Вставай к стенке, если ты и на сей раз не скажешь, где твой бандит, я прикажу тебя забрать с собой и сделаю то же, что сделал Петров с твоим отцом и тестем! Детей тоже заберу! – орал, размахивал наганом.

– Саломея, да скажи ты, где он, – подошел Макар. – Не свет же клином сошелся на Устине. Найдем тебе мужика.

– А мне не нужен мужик, мне нужен Устин. А этих, этих будет ли любить мужик-то, как любил Устин? – Саломея прижала к себе ребятишек. – Молчишь! Иди от меня! – в сердцах крикнула брату Саломея, а под сердцем заныло, засосало. Неужели Устин обманул ее, не пошел сдаваться, а осел где-то в тайге, и, может быть, бандитничает?

– Где Журавушка? – продолжал допрашивать Шевченок.

– Оба в тайге. Ищите. А наганом-то шибко не маши. Скажу Устину, то голову сымет.

– Второй раз грозишь! Взять ее! Связать, и в седло!

– Погоди, погоди, товарищ Шевченок, – подошел Пшеницын, – ее возьмем, а куда детей?

– Заберем с ней. Будут заложниками, если Бережнов не прекратит бандитничать, расстреляем детей и ее.

Толпа ахнула, хоть и редкой, и жидкой она была. Значит, где-то Устин творит страшные дела, если идут на такое.

– Отставить! Отпустите женщину и не грозите ей больше револьвером.

– Будь моя власть, то отпустил бы я ее…

«Неужели Устин бежал из тюрьмы? А может быть, он и не дошел до нее? Не его ли руками убит Шишканов?» – тяжело думала Саломка, перебирая косу.

– Ну вот что, Саломея Алексеевна, – заговорил с ней Пшеницын – секретарь Крайкома, – мы вас оставим дома, но я буду просить вас, если Устин Бережнов появится в этих краях, то пусть идет и сдается. Прихватим его – убьем, это точно, и зря он банду под пули подставит.

– Не поймаете, если того не захочет Устин, – сверля горячими и злыми глазами Пшеницына, ответила Саломея. – Не поймаете. Он вам еще отомстит за смерть отца!

Уехали. Макар записал: «У большого начальника шибко грустные глаза, знать, он покладист и мудр. Но если сам приехал, то, значит, и правда Устин где-то образовал банду. Эко запутался, и жаль его, и зло берет на него. Зря я сказал такое Саломее, не простит. Хоть и сестра, но не простит – баба с норовом. Так говорить с начальством и у меня не хватило бы духу. И только уехали чоновцы, как тут же рванули через Медвежий лог Красильников и Селедкин. Чего им-то торопиться? Оба они непонятные и злые люди…»

Алексей Сонин не находил себе места. Тоже метался. Неужели Устин обманул его? Неужели будет мстить за Коршуна? Жаль Коршуна, но нельзя было пускать в бой Устина. Не пустил, а его снова ловят. О банде какой-то говорят. А начальник-то славен. Не дал бабу в обиду. Кажись, ему Саломка понравилась, уж так он на нее смотрел, будто хотел глазами обнять. С чего бы это?

– Кажется, спектакль удался, – повернулся Пшеницын к Шевченку.

– Больше чем удался, спасибо Лагутину, что подсказал такое! Неужели эти двое работают на банду? – гадал Шевченок.

– Проверим. Но как их прихватить на месте? Увертливы.

– Школа Степана Бережнова. Ничего за собой не оставлять. Возможно, и прав Лагутин, доказывая, что Журавушка не виноват. Но теперь о его виноватости говорить поздно, убит, – посожалел Шевченок.

– Зря убили и старика Бережнова, он уже никакого вреда нам не сделал бы. Трудно будет подходить к Устину.

– Может быть, и зря. Но Петров наказан. Черт, говорят, что в банде уже полста человек! Ну, посмотрим.

Труси́ли кони, тропа вилась то по берегу Павловки, то уходила в сопки.