Текст книги "Заступа: Все оттенки падали"

Рух остановился, не дойдя до церкви десяток шагов. В животе ныло, голова пошла кругом, макушку пекло. Он покачнулся, едва не упав. Тихо-тихо, сейчас полегчает ужо… Дорога в храм открыта для самого закоренелого грешника, хоть сам Сатана приходи, Господь милостив, всегда оставляя единственный шанс. Любая нечисть может зайти, муку великую перетерпев и злобу за порогом оставив. На словах легко, а на деле…

– Иона! Иона! Выйди на час.

В церкви плавала темнота, подернутая россыпью горящих свечей. Зыбкий свет странно приманивал, сливаясь в оранжевую с чернотой пелену. Рух с трудом оторвал взгляд и снова позвал:

– Иона!

Поп тянул время, вроде как дела у него неотложные есть и до упыря поганого ему недосуг. Угу, деловой… Бучилу коробило от ожидания, обычно ведь к нему с поклоном идут, а тут униженье одно, и перед кем?

В дверях появился батюшка – тощий, сухощавый, высокий, черная ряса обвисла на нескладной фигуре. Борода куцая, нос крючком, глаза строгие.

– Приветствую, святый отче, – поклонился Бучила.

– Паясничаешь? – подозрительно сощурился поп.

– И в мыслях не было.

– Уходи.

– Не затем пришел, чтоб уходить. Да и с чего бы? Вдруг исповедоваться хочу? Заблудшая овца стада Господня, ты как поп должон выслушать и истинный путь указать.

В глазах Ионы вспыхнул интерес и тут же пропал. Голос посуровел:

– Уходи, Заступа, грешно шутки такие шутить.

– Так не до шуток, – заговорщицки подмигнул Рух. – Мы ведь на одной стороне.

– На одной? – Иона надрывно вздохнул. – Якшаюсь с тобой, а от того порой и не знаю, кому служу, Богу иль Сатане.

– Все от Бога, – назидательно изрек Бучила, вспомнив науку призрачного Антония.

– Богословские беседы я с тобою, упырь, не стану вести. Прошлого раза хватило.

– Вдругорядь боишься продуть? – ухмыльнулся Бучила. – Так я не виновный, если святое Писание знаю получше тебя. Может, мне в попы податься, Иона?

– Уходи, Заступа, не мучай, – умоляюще попросил монах.

– Да ты не спеши, зубоскальство мое от печалей больших. У Лукерьи Ратовой дите подменили, слыхал?

Батюшка подался вперед, глаза полыхнули жадным огнем.

– У Лукерьи?

– Ну. Знаешь ее?

Невинный вопрос заставил Иону смутиться. Бучиле показалось, что у монаха слегка запунцовело лицо. Чего это он нежный такой?

– Я всех прихожан должен знать, – строго отозвался батюшка. – Это тебе еда и еда, а мне дети они. Говоришь, подменили?

– Как Бог свят.

Иона поморщился от богохульственной клятвы.

– Точно?

– Проверено, натуральный подменыш у ней.

– Ох, Лукерья, Лукерья, только вроде наладилось все. Знать, плохо село стережешь? – Непонятно, чего было больше в голосе Ионы, горечи или насмешки.

– Знать, плохо, – согласился Бучила.

– А от меня надо чего?

– Мать еще может дите отмолить. Пусти в церковь на три ночи, Иона.

Иона посмотрел пристально, пожевал губу и сказал:

– Хочешь Лукерью с нечистью тягаться заставить?

– Я рядом буду.

– Это страшнее всего. Не выручить ребенка, так Лукерье и передай, Бог дал, Бог взял.

– Надо попробовать.

– Гордыня взыграла? – прищурился Иона. – Отступись, Заступа, тебе все едино, души нет, а Лукерью не трогай, она и без того горя хлебнула лишка. Муж сильно тиранил ее.

– А мне она другое плела, – удивился Рух. – Мол, сильно любит, уважает и вскорости с подарками ждет.

– Может, и ждет, кто этих баб разберет, – неопределенно пожал тощими плечами Иона. – Петька Ратов греховодник и душегуб. Был хороший мужик, работящий, а потом понесло, Лукерью бил смертным боем, ходила вся в синяках, измывался по-всякому, в избе на цепи железной держал, чтобы люди не видели. Говорил я с ним, стыдил, убеждал, карой небесной грозил. Куда там – стоит, кивает, вроде слушает, а сам далеко-далеко. Я к нему спиной повернусь, так страх какой, не приведи Бог. Последний раз он меня с крыльца спустил и палкой отстегал, словно шелудивого пса. Смех Петькин, сатанинский, до сих пор в ушах. Боялись его в селе, нравом крут, на расправу скор, чуть что в драку лез. А если рожу побьют, то обидчика непременно подстережет да голову раскроит. Пить крепко стал, неделями из запоя не выходил. Зимой, на ярмарке, пропился до исподнего и к соседу, Фролу Камушкину, в избу залез, набил котомку добра. А тут Фрол с женой и пришли. Зарубил обоих Петька топором и убег, поймать не смогли. Говорят, видели его в Твери, в кабаке, в компании срамных крашеных баб и разбойного вида мужиков. Деньги швыряли горстями, вино пили, дрались. Может, и обозналися люди.

Рух ухмыльнулся про себя. Теперь понятно, почему Лукерья молчала, стыдища такое рассказывать, то ли есть муж, а то ли и нет. И неизвестно, как лучше. Ну ничего, бабья доля такая, не она первая, не она и последняя. Бучила внимательно поглядел на попа и сказал:

– Знать, окромя дитяти, ничего у Лукерьи и нет? Подумай, Иона, вызволим ребенка, богоугодное сделаем, ты святости наберешь, мне, глядишь, какой пустяшный спишут грешок.

Иона колебался, теребя рясу и обдумывая слова упыря.

– Соглашайся, Иона.

Тот еще немного помолчал, собрался с мыслями и ответил:

– Если погубишь Лукерью, я владыке как есть отпишу, пусть решает с тобой.

– По рукам, – тут же согласился Рух, пряча ухмылку.

– Одно условие: с вами пойду.

– Вместе, конечно, оно веселей, – подмигнул Бучила. – На закате будь в церкви, поп, мы будем ждать.

VII

Селом исподволь овладевали первые робкие сумерки. Багряное солнце напоследок сверкнуло на кресте колокольни яркой искрой и свалилось за край, греть черепаху и слонов, влекущих этот разнесчастный мир на горбах. От реки легкой дымкой стелился молочно-серый туман, по низу затапливая бани и сенники, отчего те становились похожими на курьи избушки Бабы-яги. Ветерок нес запахи печного дыма и росной травы. Вдали побрехивали собаки, вечерняя прохлада ласкала лицо. Темнота крадучись, пядь за пядью, ползла от земли по стенам притихших домов к самым верхушкам корявых, расщепленных верб, навстречу пепельному небу и народившейся, злобно ухмыляющейся луне.

Надгробия тонули в расплывчатой мгле. Кладбище прямо в селе – порядок, начатый на Новгородчине от жизни плохой. Исстари как заведено? Погост всегда на отшибе, в сторонке от города, деревни или села. Не нужно мертвого рядом с живым. Но здесь, в краю бескрайних чащ, болот и древнего колдовства, люди быстро смекнули – своих мертвяков нужно как старая дева невинность беречь. Нечисть и нелюдь разоряли оставленные без присмотра христианские кладбища, потрошили могилы, измывались над трупами. Сегодня похоронили, а завтра выкопанные куски нашли перекинутыми через забор. Или вытащат мертвецов, изуродуют и на деревья вдоль дороги пришьют. Только это не самое худшее. Таилось страшное в северной скудной земле, ползут ночами с болот гнилые туманы, и тогда из могил встают мертвецы, клацают зубами, сбиваются в стаи, идут к человеческому жилью. Умные люди подметили – нелюдь могилы не разоряет и мертвяки не встают, если хоронить на старых чудских курганах, заклятых чародейством исчезнувшего народа. Только кто в своем уме будет добрых христиан на поганых капищах хоронить? Против Бога то и против людей. Вот и устраивают погосты внутри сел, деревень и городов.

Рух постоял на ступенях и вернулся в церковь, с головой провалившись в густой непроглядный кисель. Внутри колыхалась вязкая темнота, разбавленная десятком свеч, тускло мерцающих у алтаря. От этого зыбкого света тьма становилась только черней. В носу свербело от ладана и горелого воска, бревна мореного сруба стремились ввысь и терялись во мраке, иконы и фрески навевали беспричинную жуть, святые за спиной сходили со стен, выстраиваясь зловещей молчаливой толпой. Повернешься – нет никого, только ты и твой потаенный удушливый страх. Бучила поежился, виски ломило, ноги подрагивали, живот выворачивало. Нужно терпеть, это как под солнцем ходить, хреново только вначале. На этот раз соломки он заранее подстелил. Ну как соломки… С вечера накопал два мешка могильной земли и в церкви рассыпал, не обращая внимания на стоны Ионы. С попа не убудет, старушки богомольные поутру все подметут, а упырю облегчение, могильная землица силы придаст.

Возле иконостаса две фигуры склонились голова к голове. Бучилина армия во всей мощи своей – запуганная, истурканная напастями баба и попик с чуть наклюнувшейся бородой. Лучшая компания для крестового похода против нечисти, мать его так. Иона горячо шептал Лукерье на ухо, та послушно кивала. Увидев Руха, подняла полные муки и надежды глаза. Лукерья боялась. Все боятся, Бучила даже больше других, примерно зная, с чем придется столкнуться. От большого знания большая печаль, оттого образованные люди меньше живут.

– Воркуете, голубки?

– Побойся Бога, Заступа, – вознегодовал Иона.

– Бога бояться, с тещей в бане не мываться, – осклабился Бучила. – Ты не серчай, поп, это я ужас из себя шуткой гоню.

– Страшно тебе? – обрадовался Иона.

– А тебе разве нет?

– Меня Господь и святые оборонят.

– Ага, как черти драть тебя вздумают, вспомни о Боге, меня не зови. – Рух перевел взгляд на Лукерью. – Готова ли, душенька?

– Готова, Заступа-батюшка. – Лукерья смотрела с преданностью собаки. Покорная, это хорошо. Ну, правда, не для нее.

– Слушай внимательно, ласточка, и запоминай, повторяться некогда нам. От тебя и твоя жизнь зависит, и дите твое ненаглядное. Как скажу, принимайся молитвы читать. Грамоте обучена?

– Бог миловал, батюшка.

– Странно, если б иначе. На память много знаешь молитв?

– «Отче наш», «Символ веры», молитвы Исусу и Деве Марии, – без запинки перечислила Лукерья.

– Не густо, – расстроился Рух.

– Я могу читать, а она повторяет пускай, – всунулся Иона.

– Господи, чему вас только учат в ваших монастырях? – Бучила посмотрел на него, словно на дурачка. – Мать должна отмаливать, и боле никто, иначе дите не вернуть. Ты, Лукерья, молитвы какие знаешь читай, а меж них проси Отца Небесного спасти раба божьего Дмитрия, не торопись, не останавливайся, ни на мгновенье не умолкай. Нечистый примется тебя совращать, с толку сбивать, всячески искушать, ты не слушай, не откликайся, читай и читай. Замолкнешь – пропал Митяйка, не отдадут. Поняла?

– Поняла, батюшка.

– А мне делать чего? – заволновался Иона.

– А чего обычно ты делаешь? Ходи, пучь глаза, охай глубокомысленно. Ежели завертится, мертвым прикинься, упаси тебя Бог под ногами путаться у меня.

– Прятаться от нечисти не намерен. – Иона обиженно засопел и брякнул, красуясь перед Лукерьей: – Я воин Христов!

– Ну лады, – как-то сразу успокоился Рух. – Если явится тварь какая, глазища ей выдавливать начинай.

Он пожал плечами и ушел к дверям. Наступил неуловимый миг, когда сумерки сменяет темная ночь. Село затихло, желтую Скверню укрыли рваные облака. Рух с усилием закрыл тяжелые створки и задвинул засов. Подергал, отошел на пару шагов, смутился, вернулся и снова проверил запор. Дурацкая привычка, вроде запер, а едва отойдешь, внутри начинает грызть пакостный червячок – а вдруг не закрыл, вдруг забыл, и сейчас кто-то вонючий и злой проберется и всех тут сожрет.

Бучила встряхнулся и громко велел:

– Лукерья, начинай!

Лукерья сноровисто бухнулась на колени, перекрестилась, сильный высокий голос наполнил церковь, эхом отражаясь от стен и уплывая под купола.

 
Отче наш, иже еси на небесех!
Да святится имя Твое,
Да приидет Царствие Твое…
 

Рух примостился в уголке, держа Лукерью на виду. Подгреб под задницу могильной земли, блаженно вытянул ноги и приложился к припасенному меху со сладким вином. Напившись, побулькал над ухом и остался доволен. Ночку хватит скоротать. Иона, не находя себе места, болтался по храму.

– Сядь ты, не мельтеши, – поморщился Рух. – Собьешь бабу с толку, все прахом пойдет. Уймись, винишка хлебни, полегчает.

Поп демонстративно отвернулся и ушел к аналою, поближе к Лукерье, взявшись беззвучно молиться, перебирать четки и настороженно зыркать по сторонам. «Аки пес», – усмехнулся про себя Рух.

– …спаси и помилуй раба божьего Дмитрия.

Верую во единого Бога Отца-Вседержителя, Творца неба и земли…

Тьма висела в душном церковном нутре, пропахшем старым деревом, потом и ладаном. Бучила потягивал вино, поочередно поднимая здравицы за каждого из святых, Лукерья молилась, Иона бдил. Рух, поймав настороженный взгляд монаха, сладко зевнул и приложил сложенные ладони к голове. Дескать, не мучься, поспи. Иона отрицательно потряс бородой и отвернулся. Некогда ему спать, на посту человек.

– …и паки грядущего со славою судити живым и мертвым…

Время тянулось каплями горького меда, Бучила окончательно освоился в церкви, винишко здорово помогло, он чуть захмелел, из тела ушла противная скованность. Святые уже не казались такими суровыми, посматривая даже вроде завистливо и понимающе. Ведь нормальные мужики, испоганившие себе жизнь трезвостью, воздержанием от баб и прочей мурой.

Все бы ничего, вот только окружающая тишина Руху не нравилась. В тишине всегда есть что-то зловещее. Как тогда, в Шелиховской трясине, куда нелегкая занесла Бучилу в малоприятной компании новгородских ушкуйников. Та работенка случайно нашлась, князю Незамаеву потребовались услуги определенного склада людей. Был князь охоч до всяких загадок и тайн, то коркодилов соберется искать, то подземелья чудские, то старые развалины ковырять. И попалась ему занедорого карта земель от Валдая до Бологого с россыпью мелких черных крестов. А один крест, жирный и красный, аккурат посреди Шелиховских трясин, места гнилого и проклятого, недалеко от Нелюдова. По легенде, лет триста назад там упал крылатый огненный змей, завяз в болоте, три дни бился, орал и пламенем палил все вокруг, пока не утоп. Может, правда, а может, брехня, много воды с той поры утекло. Ходили смельчаки змея искать, ведь известно, брюхо у чудища набито рубинами с кулак величиной, которые огонь и дают. Из тех смельчаков не вернулся никто, а после смельчаки сами перевелись, или народ поумнел. Кроме князя Незамаева. Решил он дракона сыскать, набрал ватагу душегубцев и висельников, приглядывать за ними, чтобы каменья не стырили, поставил доверенного с парой солдат, ну и Бучилу в придачу уговорил, как наторевшего во всяких нечистых делах. Рух легко согласился, маясь в ту пору от скуки. Ну и, естественно, пожалел. Сначала тоже все тихонько было, солнышко припекало, птички чирикали, болото приятно пованивало, а потом такое закрутилось, что страшно и вспоминать. Из восьми человек выбрался из трясины один только Рух. Князь сильно тогда осерчал, возомнилось ему, что упырь подельников порешил и сокровища заграбастал. А Рух до того поганого креста четыре версты не дошел, тины нахлебался, кровью харкнул и никакого сраного змея в глаза не видал. Но князю разве докажешь? По сей день поди Бучилу разыскивает, ежели не сдох, жирная тварь.

– …исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресение мертвых, и жизни будущаго века. Аминь.

Размеренные слова молитв сливались в однообразное убаюкивающее бормотание. Иона клюнул носом и провалился в царство Морфея. Перебдел человек. Рух нащупал комочек земли, примерился и зазвездил попу прямо в лоб. Батюшка вскинулся, подскочил, выкатывая глаза и готовясь сразиться с напавшими демонами. Бучила внимательно изучал фреску с полуголыми мужиками, спускавшимися к реке. Чего это они удумали, интересно бы знать. Или неинтересно…

Иона, обуреваемый стыдом за сон, поднялся, потер лицо и пошел по храму, размахивая длинными руками. Посмотрел на Лукерью, послушал, одобрительно покивал и начал менять прогоревшие свечи. В мутной темноте поплыли, вихрясь, синие восковые дымки.

Рух напрягся, уловив посторонний вкрадчивый шум. К заунывному распеву Лукерьи исподволь примешивалось едва различимое царапанье и постукивание. Бучила облизнул пересохшие губы, винцо мигом выветрилось из головы, мышцы сжались, в левом виске противно затюкало. Звук шел откуда-то сверху, осторожный, таящийся и зловещий. Послышался шлепок прямо над головой, по крыше словно потащили мокрую плесневелую тряпку. Рух сквозь дерево чуял запах тлена, прелых костей и земли. Сырое чавканье превратилось в притоптывание, будто ползущий встал на нетвердые ноги. Дранка на крыше пронзительно заскрипела, Иона выронил свечку и поднял голову. Скрип сменился хорошо различимым мерзким похлюпыванием. Иона дернулся, совладал с собой и глянул на упыря. Бучила приложил палец к губам.

Иона сглотнул, прокрался вдоль стены, испуганно косясь наверх, и еле слышно спросил:

– Это чего?

– Хер его знает, – чистосердечно признался Бучила. – Паскуда какая-то балует. Выйди да погляди.

– Я лучше с тобой посижу. – Иона опустился рядом на корточки.

– А чего так? Ты же воин Христов, такому пара пустяков любую тварищу обратно в пекло загнать. Я ведь свою работу херово делаю, так ты поучи.

– Не начинай, – болезненно сморщился Иона.

Царапанье и мерзостное похлюпывание отдалились и снова приблизились, кто-то тщательно изучал крышу, разыскивая дорогу внутрь. С купола посыпались мелкие опилки и древесная труха. Оставалось надеяться на мастерство плотников, иной твари хватит махонькой щелки или дырки от выпавшего сучка.

– Сюда лезет? – хрипнул Иона.

– А ты догадливый малый, – уважительно посмотрел на попа Рух. – Хотя, может, просто гуляет, скучно ей, падле. Надоест и уйдет.

– А если пролезет? – не унялся воин Христов.

– Беги. Следом за мной и тикай.

– Ага, понял, – кивнул Иона и спохватился: – А Лукерья?

– Баба с возу – кобыле легше… Да тихо-тихо, – успокоил вскинувшегося монаха Бучила. – Если пролезет, к Лукерье подходить не давай, отвлекай на себя, крестом осеняй, водой святою кропи. Это всякую нечисть задержит, а там уж я помогу.

Бучилина уверенность передалась монаху, Иона немного успокоился и перестал часто, с надрывом дышать. Лукерья читала громко, враспев, ничего не слыша вокруг, чем Руха немало порадовала: одной заминки хватит все прахом пустить. Нужно бы ей уши какими тряпками замотать, жаль, умная мысля приходит опосля…

Сырое причмокивание и вкрадчивый стук переместились с крыши на стену, и Рух живо представил сочащийся вонючей слизью кусок темноты и сгнивших костей, прилепившийся к потемневшему срубу. Тварь шарила по стене, огибая церковь по солнцу. Бучила уловил едва слышное цоканье, похожее на уколы в дерево сотен тоненьких игл. Иона вновь задышал с присвистом. Шуршание и игольчатый перестук отдалились, и тут, совсем рядом, за стеной заплакал ребенок. Совсем крохотный, беспомощный и перепуганный, один, среди чудовищ и тьмы. Тут у любого сердце кровоточить начнет. Иона сделал неуверенный шаг к двери.

– Ты это брось, – пригрозил Бучила. – Даже если там и вправду дите, мы не откроем, пусть его хоть живьем сожрут на наших глазах. Выбирай, Иона, один мертвец или четверо.

Плач превратился в жалостливое поскуливание. Иона всхлипнул, забился в угол и прикрыл уши руками. Худые плечи монаха тряслись в беззвучном рыдании. Скулеж перешел в обиженное всхлипывание избалованного ребенка, не получившего заветную сласть. У Руха противно заурчало в желудке, перед глазами стояла отвратительная картина: хныкающая тварь, прикинувшаяся ребенком, хватает жертву, впиваясь сотнями пустотелых иголок, пульсирует и сокращается, жадно всасывая разжиженные мясо, внутренности и кровь. Всхлипывание переросло в низкий горловой вой, исполненный разочарования, ненависти и лютой тоски, вой твари, родившейся там, где властвует первородная тьма и демоны пожирают друг друга среди праха и древних костей. Вой резко оборвался, и Рух перехватил поудобней внезапно потяжелевший тесак. Иона держался за распятие на груди как за единственное спасение. Так утопающий хватается за всякий проплывающий мусор, вместо того чтобы успокоиться и лечь на воде.

– Давай больше свеч. Нужен свет! – приказал Рух. Это бы ровным счетом ничего не дало, но монаха было необходимо чем-то занять, пока страх не сожрал его изнутри.

Иона, весь побелевший, издерганный, бросился исполнять, путаясь в рясе. Рух осторожно подошел к двери, слушая легкое потрескивание, шелест и чмоканье. Все стихло, и через мгновение дверь сотряс сильный удар, засов выдержал, створки чуть разошлись и захлопнулись, пахнув сырым подвалом и застаревшим гнильем. Снаружи было тихо. Затаилась, подлая мразь?

– Заступа! – подскочил Иона с перекошенной от ужаса мордой. – Там… там… – Монах захлебнулся, тыча в противоположную стену.

Бучила тут же забыл о хнычущей твари на улице. Бревна стены подсветились слабым синим сиянием, такое исходит от плесневелых грибов. Свечение росло на глазах, мертвенные отсветы расползались по дереву, пожирая лики святых и выпуская дымные щупальца, сухими языками облизывающие темноту. Порыв ледяного сквозняка едва не потушил свечи, по углам заметались тощие злобные тени. «А говорят, первая ночь самая легкая», – с горечью подумал Бучила. В замогильном свечении просматривалась изломанная костлявая фигура, из стены вышла скрюченная лапа, и в церковь с заметным усилием протиснулся… призрак монаха Антония.

У Руха от нервного перенапряжения подкосились ноги. Антоний с натугой выползал из стены.

– Заступа, Заступа! – позвал Иона и, видя, что упырь не реагирует, убежал в темноту.

– Доброй ночи, – Антоний робко улыбнулся. – Простите, без стука… фхр… рхр…

Подскочивший Иона с налитыми кровью глазами выплеснул чашу. Промахнулся порядком, Антоний успел отдернуться, и поток хлестнул его ниже пояса, там, где мерцающая фигура расплывалась, вихрясь в темноте. Зашипело, Антоний начал расползаться на рваные лоскутья, шугнулся обратно, но сил пройти церковную стену уже не хватило.

– Святая вода? – со знанием дела поинтересовался Рух. – Разве так встречают гостей?

Иона поперхнулся, явно не понимая, почему драный Заступа ничего не предпринимает против зловредного призрака, и швырнул в Антония чашей. Тот вскрикнул и неловко увернулся, черпая руками прожженную плоть. Чаша ударилась в стену и, бренча, укатилась во тьму.

– Ну буде-буде, давай не буянь. – Рух встал между ними.

– Ты мне не указчик! – взвизгнул Иона, собираясь схватить рогатый подсвечник.

– Дружок это мой, Антонием знать, – пояснил Бучила. – Между прочим, из вашей братии, из попов. – Повернулся к призраку и успокоил: – Не боись, он больше не будет.

– Осквернили храм Божий, – ахнул Иона. – Ведь знал, доподлинно знал: связаться с тобой, Заступа, – все одно что душу продать.

– Ты к Лукерье ступай, – мягко ответил упырь. – Проверь, как она, заодно и охолонешь.

Иона спохватился, собирался уже уйти, но вернулся, пристально всмотрелся в Антония и прошептал:

– А ведь узнал я его! В прошлом году Пасхальную отслужил, собирался храм закрывать, гляжу, умертвие вылезло и по церкви плывет. Страху вытерпел, а нечистого шуганул.

– Никакой не нечистый я, – обиделся Антоний, прорехи от святой воды затянулись. – Душа неприкаянная. Молиться о спасении в храм прихожу, разве нельзя?

– Никем не запрещено, – поддержал друга Бучила. – На твоем месте, поп, я бы эту историю на всю Русь раструбил. Мол, у Ионы даже призраки бесприютные на молитву идут.

– Язык у тебя – помело. – Иона перекрестился и ушел к Лукерье.

– Ты тоже хорош, – попенял Рух привидению. – Зачем в церковь полез? Не мог подождать?

– У меня срочные вести! А этот… меня…

– Вызнал? – жадно перебил Рух.

– Маненько.

– Ну не томи.

– Мертвые шепчут – объявился нечистый, силы невиданной, дите и забрал.

– Пошто?

– Он не докладывал. Боятся его и нелюдь, и мертвяки, всех запугал, укрывается в Гиблом лесу, а где – не знает никто и выяснять не намерены.

– Лешаки в сговоре с ним?

– Того не ведаю, – развел полупрозрачными руками Антоний. – Проку ему от лешаков как от козла молока. Они на морды страшные, а зла-то в них нет, лес берегут по обычаям и вере своим, дубам старым молятся, в них же после смерти и обращаются. А у нечистого забота одна – род людской изводить.

– Оно, может, и верно, меньше людей – меньше проблем? – невесело оскалился Рух.

– Пойду я? – увильнул от разговора Антоний.

– Иди, – кивнул Рух. – Стой. Кто вокруг церкви шарится, не видал?

– Нет никого. Но воняет гадостно – мертвечиной и плесенью. – Антоний медленно утек в стену, оставив Бучилу наедине с невеселыми мыслями. Самые паскудные догадки, как водится, подтвердились. Кохтус, старый хер, в глаза набрехал, Бором поклялся. Клятве той, правда, веры нет никакой, именем мертвого бога клясться легко и удобно. Ничего, припомнится тебе, шишка гнилая, сочтемся ужо. Значит, в противниках нечистый у нас. Хм, стоило ожидать. Все усложнилось до невозможности, теперь наизнанку придется вывернуться, чтобы ребенка спасти. А и ладно, где наша не пропадала… Рух прислушался. В селе самозабвенно и радостно, встречая солнце, горланил первый петух.

VIII

Бучила плелся домой. Неспокойная ночка вытянула все силы, оставив вялость в ногах, ослабшие руки и звенящую пустоту в голове. Мысли лезли поганые – сцапать какого ротозея, затащить в уголок потемней, вдоволь напиться сладкой опьяняющей крови и, свернувшись калачиком рядом с остывающим трупом, вволю поспать. Много ли надо для счастья бедному упырю?

Измотанную Лукерью оставил на попеченье Ионе, больно уж поп переживает за бабу, так и вьется вокруг уродливым мотыльком. Ну ничего, дело-то молодое…

Посередь дороги расселась мышка-норушка, бесстрашно уставившись на Руха бусинами крохотных глаз. Встала на задние лапки, замахала передними и пронзительно пискнула. Сумасшедших людей и нелюдей Бучила нагляделся изрядно, но вот мышей…

– Уйди, дура, раздавят, или кошка схарчит, – посоветовал серенькой Рух.

Мышка внимательно выслушала, смешно наклоняя головку, потерла лапкой усы, отбежала на пару шагов, снова села и пискнула. Бучила невольно поежился под осмысленным, едва ль не человеческим взглядом.

– Тронутая? – осведомился Бучила. Вот к чему приводит недосып – с мышами разговоры ведешь. – Пошла прочь!

Мышь заскакала на месте, явно маня за собой. Рух пошел следом, заинтересовавшись странной игрой, старательно обходя грязные лужи и стараясь не упустить из виду странного поводыря. Мышка свернула, потом еще и еще, впереди закособочился старый овин. Мышь свернула на едва заметную тропку, пискнула и была такова. Нет, ну домовые те еще сволочи, самим надо, а не пришли, заслали мыша. Обиженный Бучила продрался сквозь заросли лебеды и сухой крапивы ко входу, но внутрь не пошел. Много чести. Он носком сапога стукнул в трухлявые бревна и прислушался. В овине зашуршало, на свет божий вылез давешний знакомец – наглый и хамоватый Мирон с неизменным топориком за поясом и соломой в кудрявистой бороде.

– Авдей тебя кличет, – хмуро сообщил домовой.

– Пусть выйдет, поговорим, – в тон ответил Бучила.

– К нему надо идти, – упрямо повторил домовой.

– Тебе надо, ты и иди, – повел плечом Рух.

– Пошто ерепенишься? – У Мирона дернулся глаз. – Добром ведь прошу.

– А то что? – осклабился Рух и ударил по самому больному. – В непотребное место рожей ткнешь, коротышка?

– Ты… ты… – Мирон поперхнулся, морда налилась краснотой.

– Зови Авдея, не то я пошел, некогда мне.

– К Авдею надо, ждет он… – совсем растерялся Мирон.

– Ну пущай ждет, а я пошел. Бывай, недомерок. – Бучила демонстративно повернулся спиной.

– Погодь, – спохватился Мирон. – Чичас испрошу!

Домовой скрылся в пыльных недрах и назад уже не вернулся. Вместо него чуть погодя появился самолично Авдей Беспута, злой, осунувшийся, вооруженный. Пахнуло перебродившим пивом. Надо же, сподобился, экая честь!

– Кочевряжишься, Заступа? – Авдей пристально огляделся, ожидая нападения с любой стороны.

– Я? – удивился Рух. – Да ни в жисть. А наперед запомни, Авдей, если надо чего, сам приходи, челядь и мышей всяких не посылай. Где обретаюсь знаешь?

– Знаю.

– Ну то-то. Говори, что хотел, устал как собака, ноги едва волоку.

– Отстояли первую ночь? – Авдей подался вперед.

– Как видишь.

– Трудно пришлось?

– Не особенно.

– Отмаливает?

– А куда ей деваться?

– Это да, от себя не уйдешь, – неопределенно покивал домовой. – Мы тут тож на жопушках не сидели, ребяты побегали, поспрошали вежливо, да гиблое дело, все словно воды в рот набрали. Отловили трясовца на Волчьем болоте, вот тот оказался общительный, хоть и прикидывался дураком. Сказал – гадина пришлая объявилась, может, анчутка, а может, и бабалыха, хер его разберет. Как думаш, Заступа, наш поганец или не наш?

– Кто знает, – неопределенно пожал плечами Бучила. Делиться новостями с домовыми желания не было. Парни горячие, испортят дело, спугнут нечистого, тогда и мальчишке, и Лукерье конец. Всему время свое. – Как живьем ублюдка пощупаем, так и скажу.

– Уж я бы пошшупал яво. – Авдей кровожадно облизнул мокнущий шрам. – Ты, Заступа, обещай, ежели сыщешь душегубца, отдашь его мне.

– Тут уж как повезет, – уклонился от ответа Бучила. – Кохтуса спрашивал? Коряга старая знает все обо всем.

– Не разговариваем мы с ним. – Авдей разом поник. – Десятый год в смертных врагах, с той поры, как в Хролином логе убили двоих лешаков. Пню мохнатому возомнилось, будто то мои ребяты наделали.

– А не твои? – прищурился Рух.

– Не мои, – соврал Авдей и поспешил оставить неприятный разговор. – Ты, Заступа, помни про уговор.

– Помню, Авдей. – Рух повернулся, собираясь уйти, и спросил: – А с трясовцом чем дело закончилось?

– Помер. – Глазки домового стали невинными. – Хлипенек оказался, не выдержал сурьезного разговору, так уж, видать, написано на роду. Ребяты его и пальцем не тронули.

– Ага, не тронули. Ты, Авдей, не против, если я подменыша к тебе на время определю?

– Нянькаться я люблю.

– Вот и договорились. Бывай, Авдей.

Бучила пошел прочь от овина, ускоряя шаг. Снились ему в тот день церковь, говорящие мыши и пальцем никого не тронувшие домовики. Хоть не ложись.

IX

Вторая ночка по всем приметам обещалась быть стократ веселей, в первую нечистый силы опробовал, пощупал защиту, наметил самую малую слабину. Умный сучара попался, тупой сразу бы на приступ пошел и по харе бы получил. Нет, этот хитрый, а хитрых надо от хитрости отучать. Не доводит она до добра…

Едва зябкая темнота окутала церковь, Бучила расположился на старом месте, приветливо кивнул святым, отведал вина, блаженно причмокнул и вытянул ноги, любовно баюкая на коленях первейшее средство от любых хитрецов – короткую пищаль с толстым расширенным дулом, прозванную волкомейкой и стреляющую вместо одной пули целой пригоршней. Первым на Руси волкомейку изготовил новгородский оружейник Якун Сырохват, взяв за основу европейские образцы. Армейским умникам этакая диковина не по нраву пришлась – бьет недалече, разлет огромный, только огневые припасы переводить. Так и не пошла волкомейка в войска, и скоро все бы забыли о ней, если бы короткая и ухватистая пищаль не полюбилась дворянской охране, разбойникам, грабителям, авантюристам и прочей шушере, любящей палить в упор и чтобы наверняка. На расстоянии до пяти саженей волкомейка производила чудесный эффект, разрывая человека на кровавые лоскуты. Шутка ли, почти четверть фунта железа и рубленого свинца, вылетающих как из крохотной пушки, оставляя жуткие рваные раны, отстреленные конечности и перемолотые кишки. Для пущей надежности в тело залетают обрывки пыжа, первой попавшейся грязной тряпки, чаще всего оставляя шансы на излечение, равные примерно нулю. Короткую пищаль можно запросто укрыть под кафтан и вдарить в нужный момент, а перезарядка занимала вдвое меньше времени, причем в ствол можно сыпать хоть гвозди, хоть горстку камней. Церковь тут же объявила волкомейку оружием Сатаны и наложила строжайший запрет на производство, продажу и ношение. Пойманные на месте преступления с волкомейкой приговаривались к усекновению рук. Ага, кого бы это остановило. Лихой народишко распробовал прелести волкомейки, а умельцы с радостью покрыли спрос. Вот и Бучила не удержался и себе по случаю прихватил…