Текст книги "Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева"

У тихой пристани. Встреча

Суженого и конем не объедешь.

Поговорка

Оставшись один, я уже не находил покоя. Везде, повсюду я встречал молчаливое участие. Но этого мне было мало… Сначала я отводил душу в разговорах с сестрою, затем с моим милым братом Мишей; оба своими полными веры словами пытались вернуть меня к жизни. Старший брат мой, Сережа, уговорил меня переехать к нему, чтоб в его уютной домашней обстановке я нашел успокоение. Это было и желание Маруси. Она считала его, сухого и сдержанного на вид, наиболее способным прийти на помощь в подобную минуту.

В офицерах я встречал искреннее сочувствие, но нигде не находил столько успокоения, как среди моих солдат. Особо подчеркнутой исполнительностью, вниманием к каждому моему слову, каждому движению они всячески старались выразить то участие, которое светилось в их глазах. Но через год, через два они разойдутся по домам и на смену им придут другие. Товарищи… Я уже знал, что они не будут моими спутниками на всю жизнь. Братья… Но у каждого из них своя семья, свои заботы и огорчения… И я остаюсь один со своей безысходной тоскою… Так жить невозможно! Умереть! Я искал возможность уехать в экзотические края. Парагвайского представителя в Петербурге не оказалось. Мексика, Филиппины и другие страны отказали в приеме иностранцу…

В темный декабрьский день я пошел в почтовое отделение на Саперном, откуда год назад посылал письма и посылки Марусе на Кавказ. Наверху уже все было закрыто, пришлось спускаться вниз. Там отпускали две барышни.

Когда я вошел, я сразу заметил, что одна из них меня узнала. Ее прелестные ручки работали не переставая, но она все время перекидывалась словами с соседкой и не спускала с меня глаз. В ее очаровательном лице было что-то родное, близкое моей душе. Это была та самая, которую я видел раньше наверху, но теперь, в этом освещении и в вечернем туалете, она казалась иной, в ней уже проснулась женщина.

Выходя, я невольно обернулся… до самых дверей она провожала меня сиянием своих глаз и лучезарной улыбкой. Сам Господь посылает ее мне в минуту величайшей душевной агонии!

– Кто эта барышня? – спросил я у бравого швейцара на парадной лестнице.

– Не могу доложить вам, – ответил он. – Об них все спрашивают, но не велено сказывать. И провожаем мы их с черного хода, потому, извольте видеть… – он показал на фигуры, темневшие на углах улицы.

– Слушай, дорогой! Ты солдат, и ты поймешь меня! Я не случайный волокита и отдам всю жизнь той, которую полюблю. Ни один солдат, ни один офицер моего дивизиона не положит тени на мое имя. Я должен узнать, кто она и где живет, и она будет моею!

– Зовут их Александра Александровна, а живут они на Басковом переулке, в третьем этаже второго дома от Бассейной. Помогай вам Бог, я уже вижу, какие вы будете!

На другой же день без семи минут восемь я шел по Бассейной на встречу… Она!.. Как дикая козочка, в своей норковой шубке со зверьками на шейке летела она к переулочку на почту. Я догнал ее лишь у самого входа.

– Простите, что я осмеливаюсь!.. В котором часу открывается ваше бюро?

– Ах, Боже мой!.. – Она окинула меня с ног да головы радостным взглядом своих лучезарных очей! – Ровно в восемь; я уже опаздываю!

– Одно слово: я не хочу более потерять вас из виду! Вы меня не знаете, но вот моя карточка. Никто не скажет против меня ни одного худого слова. Скажите, ради Бога, где я могу найти вас? Могу представиться вашим родным или хотя случайно встретить вас в театре, на балу, у знакомых?

– Но как же? К родителям – ни за что! А в других местах – я не знаю, когда буду… Но я уже опоздала, простите!

– Но ведь не можем же мы расстаться так и навсегда!.. Где и когда я вас увижу?

– Ну, так и быть! Послезавтра в пять вечера я буду здесь. И она помчалась как серна.

В этот день мы провели на улице целых два часа. Было холодно, и я закутал ей ручки своим башлыком. Мои первые слова были:

– Скажите мне, согласны вы быть моей женой?

– Как же?.. Ведь я вас совсем не знаю!

– Как не знаете? Ведь вот я весь перед вами такой, какой есть! И я знаю вас, и знаю, кто вы, с первого взгляда. Недавно я потерял мою любимую жену, и раз жизнь не покидает меня, я уже не могу оставаться один… Будьте моею! Клянусь вам, я буду беречь и лелеять вас, как свою душу, и никогда не обману вас! Верите ли вы мне?

– Вы знаете, я сама не знаю почему, но я верю каждому вашему слову… Но что скажут другие? Разве они не будут смеяться над нами?

– И пускай смеются, лучше пусть смеются, чем плачут. И мы будем смеяться – от радости.

– Постойте, а как же вас зовут?

– Иваном!

– Ах, Боже мой, ведь моя старая няня всегда говорила, что я выйду за Ивана, только за Ивана, и притом за вдовца, – а эти все не настоящие! Вы знаете, когда я вас увидела год назад, я все старалась узнать, кто вы, я заметила кольцо и не знала, женаты ли вы. Я даже отказала многим, говорила, что буду ждать вас хотя еще год – и вот: как раз год, и вы пришли!

…После этого мы стали видеться уже почти каждый день. Бывали минуты, когда все прошлое вновь ставало передо мною и являлось волновать мою душу. На коленях перед нею я заливался слезами, а она, обдавая меня небесным светом своих лучезарных очей, повторяла:

– Плачь, мой Заинька, плачь, так тебе будет легче! Я понимаю, понимаю все. А мне весело на душе, так как я знаю, что ты мой и ни кто тебя от меня не отнимет!

Однажды я застал ее в слезах…

– Смотри, какое гадкое письмо! Теперь и ты, наверное, от меня откажешься.

За эти дни Аля успела посвятить меня в ее семейные дела: ее отец, уроженец Бежецкого уезда Тверской губернии, в ранней молодости женился на молоденькой красавице Ульяне и бежал с нею в Питер, спасаясь от помещика, сын которого сам влюбился в прелестную крестьяночку. Мало-помалу он разжился, нажил несколько домов на Фурштатской, Сергиевской и на Бассейной, приобрел кирпичный завод на Неве и завел крупную торговлю сеном в родном уезде. Сам он, развитой и начитанный, ходил вольнослушателем в университет и водился с представителями лучших богатых семей – помещиков Хилковых, Забела, Радзивиллов, с которыми сошелся по поставке сена. Брат Ульяны, начавший службу простым моряком, отличился в севастопольской кампании и кончил адмиралом. В семье Захаровых маленькая Аля среди красивых братьев и сестер выделялась необыкновенной красотой и тонкой, благородной душою.

Большую роль в ее жизни играла сестра Захарова, Мария, вдова богатого московского купца Кузнецова, который оставил ей огромное состояние. Она постоянно брала ее к себе, возила не только в Москву и за границу, но даже в Америку, о которой у Алечки хранились яркие воспоминания. С нею она постоянно бывала в семье графа Стенбока, удивительно благородного и добрейшей души человека, полковника кавалергардов, который, приезжая из лагеря к себе в Ропшу, часто забавлялся с толпой детей, которых Алечка переодевала и раскрашивала индейцами по своему американскому опыту. Кузнецова постоянно баловала ее богатыми подарками и обещала оставить ей свое наследство. В Москве она познакомила ее с блестящим немецким офицером, бароном фон Вальценом, которого прочила ей в женихи. У Алечки в это время было много прекрасных молодых людей, которые жаждали возможности предложить ей руку и сердце. Все ей нравились, все подходили ей по положению, но, даже увлекаясь, она не могла полюбить ни одного из них, тем менее этого немца.

Как только она встретилась со мною, она написала тете восторженное письмо. Каково же было ее огорчение, когда она получила сухой и жесткий ответ, где тетка писала ей, что раз она устроила свою жизнь, не посоветовавшись с нею, то и в дальнейшем не должна рассчитывать на какую-либо помощь, ни на обещанное наследство. Вскоре Кузнецова сама вышла замуж за этого авантюриста и уехала с ним в Германию.

– А ты думала, что я когда-нибудь рассчитывал на твои средства? На кусок хлеба хватит у нас пока что, а Господь пошлет остальное.

Напротив, я рад, что ты будешь любить меня еще крепче, я счастлив уже тем, ты хочешь быть моею.

– Но ведь я и так люблю тебя всеми силами моей души! Однажды мне случилось зайти к моей доброй тете Аде, которая давно уже овдовела и жила лишь своими детьми. Так как времени у меня было мало – я пробирался к моей Але, – я сидел недолго.

– Милый Ванечка, – сказала мне тетя, – ты ведь знаешь, после моих Коки и Зои я люблю тебя больше всех. Мне больно, что ты все еще тоскуешь. Но не печалься, твое счастье за дверями.

Я улыбнулся и полетел к моей Але.

– Одевайся скорее и едем к моей тете! Пора нам начать знако миться с родными, а она отзывчивее всех и поймет тебя и меня.

Через полчаса мы уже звонили у ее дверей. Вышла Зоя.

– Ах, Ванечка! Наверное, забыл что-нибудь?

– Не забыл, а нашел! Только что твоя мама сказала мне: «Твое счастье за дверями», – так оно и есть, вот оно, мое счастье!

За полурастворенной дверью стояла моя Аля… Стоило взглянуть на Зою в эту минуту. Лицо ее все вспыхнуло, глаза крутились от изумления.

– Постой, я предупрежу маму!

Впечатление, произведенное этой неожиданностью, было невероятное.

– Ах, Ваня, – говорила тетя Адя, – ты всегда поражаешь сво ими неожиданностями… Но в этот раз!.. И где ты подцепил такую королеву? Я даже глазам не верю!

Аля через минуту болтала, как родная. Рядом со мною она чувствовала себя счастливой и уверенной и радостно отвечала на все вопросы, временами поглядывая на меня, как бы ожидая моего одобрения.

– Я и сама не знаю, как это случилось! Мне кажется, что я уже любила его до встречи…

– И я сразу увидел в ней что-то родное, близкое…

– А ведь правда, как она похожа на твою маму! Ну вот, берегите его, у него сердце нежное, любящее, и вы так подходите друг к другу!

Через полчаса мы ушли и побежали домой, весело обмениваясь впечатлениями.

После этого мы решились отправиться к папе. Он устроил так, что мачехи не было дома; сам вышел навстречу, вынес ей маленькое евангелие. Уселся с Алей на оттоманку, и в уютном сердечном разговоре мы забыли и время, и место.

– Какой твой папа прелестный, – говорила Аля, когда мы вы шли, – я положительно в него влюбилась.

К брату Мише мы пробрались через несколько дней. И сестра моя Махочка, и его жена были поражены слишком быстрым ходом вещей, смотрели на меня с негодованием и не могли понять, что Аля спасла меня от отчаяния, и, если б не ее неожиданная помощь, я погиб бы от невыносимого одиночества. Мой добрый Мишуша понимал это, но в присутствии жены не мог проявить обычной задушевности.

Когда мы, наконец, посетили их, в минуту общего разговора вошла Махочка, которая только что была у папы.

– Ну, что сказал папа?

Махочка взглянула на Алю, которая, углубившись в разговор с молоденькой племянницей, не замечала прочих.

– Папа сказал, что она изумительная красавица и немудрено, что Ваня потерял голову. Кроме того, он сказал, что она – живой портрет мамочки.

Лед растаял. Через несколько минут милый Мишуша уже осыпал мою Алю своими шутками и прибаутками, которые делали его таким приятным в домашней обстановке.

– Теперь я уже и в него влюбилась, – говорила мне потом Аля, – и в твою сестру. Какие они все чудные!

После этого мы стали бывать у них постоянно. С прочими братьями мы сошлись уже позднее. А затем Аля повезла меня к своим, которые жили на квартире в Главном почтамте.

Александр Андреевич сразу напустил на меня туману. Как истый коммерсант, он начал выхвалять свой товар. Говорил, что у Али – женихи, все время толпятся графы, и князья, и доктора, и инженеры, но что он свою дочь не отдаст за кого попало. Жена его, уже пожилая, но все же красивая женщина, держала себя совсем просто, но, видимо, я ей очень понравился. Вскоре мы разговорились и вернулись счастливыми.

Аля занимала красивую и прекрасно меблированную комнату. Кроме хозяйского, у нее была своя шикарная никелированная кровать, накрытая роскошным брюссельским кружевом – подарок тети… За комнату она платила баснословно дешево и потому выкраивала себе достаточно на довольствие. Тетя временами дарила ей хорошенькие вещички, и одевалась Аля не без ее помощи. Обыкновенно я приходил к ней после вечерних занятий и заставал у нее одну из сестер или же добрейшего Василия Ивановича Добронравова, который в самый тяжелый момент ее жизни, когда Захаров «лопнул» и все пошло с молотка, устроил ее в Почтамт. Он всегда привозил ей целую корзину чудных фруктов.

– С-с-с-смотрите, Иван Тимофеевич, – говорил он, слегка заикаясь, – вы берете т-т-т-такую чудную невесту… Берегите же ее как зеницу ока, не дайте ей плакать из-за вас. Бог не простит вам этого!

Аля часто говорила мне потом: «Я нередко плакала ради тебя, но никогда не плакала по твоей вине».

Квартирная хозяйка, простая женщина, в ней души не чаяла. Она ревниво оберегала ее от всего, что могло повредить ей, но мне она доверяла вполне.

Хлопоты о свадьбе шли медленно. Надо было раздобыть всевозможные свидетельства, а главное, получить разрешение суда чести, который отвечал за пристойность брака.

С другой стороны, усилились давления заинтересованных лиц. Однажды Аля просила меня зайти немного позже, так как ее уговорили прийти на званый обед.

– Ах, как я счастлива, – повторяла она, когда я вошел. – Ты зна ешь, генеральша Воронянская зазвала меня на обед. Сервировка была роскошная. Подле меня сидел граф Татищев. Он стал расспрашивать меня о тебе: «Так это тот неизвестный, которого мы ждали целый год, не зная, кто он? А если теперь, при виде стольких затруднений он не решится бросить своей бригады ради вас? – А вы? – Я – другое дело! Я сейчас же уйду к принцу Ольденбургскому. – Но и он ради меня пойдет на все!»

И Татищев и Воронянская все время подливали мне шампанского, и у меня начала кружиться голова.

– А если он предложит вам сойтись гражданским браком? – Никогда! Он слишком меня любит, чтоб оскорбить меня такой низостью!

Татищев вынул роскошное бриллиантовое колье:

– Слушайте, вы под угаром, – сказал он, – подарите мне два месяца отсрочки, и ожерелье – ваше! А потом, когда угар пройдет… – Ни за какие бриллианты я не отдам своего жениха!.. Но я опаздываю, он, наверное, уже меня ожидает… Щеки ее горели, глаза сверкали:

– Дуська мой, ненаглядный мой, ни на кого я не променяю тебя!

Мало-помалу все стало налаживаться. Документы удалось раздобыть подходящие; свидетельство об окончании учебного заведения – тоже. Казалось, все подходило уже к концу…

– Торопись, мой Заинька, торопись скорее! К лагерю ты уже должен взять меня с собою. Если я останусь одна, ты видишь, они давят на меня со всех сторон. И потом… И потом… ты видишь, какая я нетерпеливая… Я уже сама не своя!

Дни шли за днями. Наш дивизион в конце апреля выступил в лагерь. Разрешение уже вышло в приказе, но оставались выклички… и, наконец, 20 мая настал желанный день…

По обычаю, я не видел своей невесты с самого утра. Посаженым отцом был В. И. Добронравов, шаферами – мой брат Тима и старый мой товарищ по дивизиону. Собралась вся бригада. Впервые все мы были в парадной форме защитного цвета. Тима поехал за невестой – раньше это делалось в карете, теперь, как редкость, они подкатили в роскошном автомобиле. Я был в сильном возбуждении, маскируя волнение, оживленно разговаривал с гостями. Но вот запели «Гряди, голубица», и показалась моя Аля, как прелестное видение, вся в складках серебристой фаты.

Когда мы рядом подошли к аналою, я заметил, что ее прелестное личико было бело, как перчатка, и свеча танцевала в ее пальчиках. Она смертельно боялась, что кто-либо из ее многочисленных поклонников всадит мне в спину кинжал. Лишь когда раздалось «Исайя, ликуй», на ее щечках вспыхнул яркий румянец, и она засияла лучезарной улыбкой. Всю церемонию проводил мой милый Боб Сергиевский, который то и дело удерживал нас от какого-нибудь неправильного шага и священнодействовал со шлейфом.

По окончании церемонии мы поехали к родным. Захаровы не были в церкви, они благословляли нас на дому. И, наконец, переодевшись, отправились к себе в Дудергоф.

В дивизионе у меня всегда были полны руки работы. Сейчас, кроме постоянных функций, все время, когда нужна была ответственная стрельба или участие в Высочайшем смотре или маневрах, я командовал то одной, то другой батареей, а то и всем дивизионом. Теперь, сверх всего, на меня возложили работы по постройкам и заведование офицерской столовой. Офицеры других эшелонов платили шальные деньги, и их отвратительно кормили случайные повара. Я взял кухарку, которая со слезами просилась к нам, так как никто не брал ее с дочкой, больной падучей болезнью; она держала превосходный стол с квасом двух сортов, давала по субботам чудные булочки и по воскресеньям – роскошные кулебяки. И все это за 30 рублей в месяц (прочие платили по 45, 60 и 80).

Поэтому добрейший командир дивизиона, полковник Горбачевич, сам предложил мне весь верхний этаж его дачи, включенной в состав лагеря, с отдельным входом и прелестным садом на главную дорогу.

Когда, отдохнув немного в роскошном купе, мы очутились у входа, окруженные толпой наших солдат, и стали подниматься по лестнице, раздалось оглушительное «ура!» и сверху на нас посыпался овес – это поджидали нас офицеры, чтоб еще раз выпить шампанского.

Только в 12 часов ночи, бесконечно счастливые, хотя и утомленные хлопотами и треволнениями, мы, наконец, очутились в нашей крошечной, но чрезвычайно уютной спальне… Вдруг стук в дверь и голос вестового:

– Ваше высокоблагородие. Телеграмма!

– Что такое?

«Желаю самого безоблачного счастья – Огоновский – Подать в 12 часов ночи 20 мая».

Милые, невозвратимые дни, часы, минуты… «Я вижу, – говорил мне мой добрый старый дядя Николай Михайлович[89]89
  Дядя Николай Михайлович (11.11.1834–23.10.1903) – старший брат отца Ивана Тимофеевича. Военный, генерал-майор.


[Закрыть], – что вам самим Провидением предназначен особый путь. Не волнуйтесь ни о чем: “Les marriages font dans les alerte[90]90
  Супругу находят в тревогах.


[Закрыть]”». «Твое счастье за дверя ми», – твердила мне тетя Адя.

Бабушка, прожившая 55 лет с мужем и вскормившая 12 детей, повторяла: «Как может Толстой хулить брак, когда это самое лучшее в нашей жизни!»

Милые светочи, освещавшие первые шаги мои на тернистом жизненном пути! Как глубоко безошибочны оказались ваши святые слова…

Какое неизъяснимое блаженство чувствовать, что ты не один, что есть кто-то, для кого ты дороже всего в мире, кто, просыпаясь, встречает твой взор полными любви глазами и повторяет: «Как я счастлива… А мне приснилось, что это всего лишь волшебный сон!» И, засыпая в моих объятиях, шепчет: «Нет между нами никаких преград! Сам Господь соединил нас воедино – такое счастье возможно лишь только в раю…»

Утром, любуясь чудной панорамой Дудергофского озера, мы переходили от одного воспоминания к другому и сделали целый ряд открытий.

– Вы жили на Вороньей горе? Наверное, ты ходила за водой к Дудергофским ключам? Так я тебя видел тогда еще девочкой-подростком.

– Конечно! Я заплетала тогда две косы и была очень худенькая.

– Так это ты и была! Когда я увидел твое прелестное личико с большими темными глазами и густыми бровями, я сразу подумал: «Если б я только мог знать, что ты будешь моей, я не искал бы другой!»

– Да, а потом мы жили на Кавелахтах…

– И там я помню тебя! Ты бежала вверх по улице и звала бывшего с тобой мальчика: «Коля, Коля, не отставай от меня!»

– Ну, конечно, это были мы с братом.

– Так значит, вы жили в Кавелахтах? Поздней осенью мы проходили как-то там на проездку. Дачи уже пустовали, лишь в садике перед маленькой дачкой сидела совсем юная барышня с книжкой на коленях, поглядывая на нас своими большими темными глазами… Вдруг порыв ветра, ее розовенькое платьице облаком поднялось кверху, и она, закрывая руками пылающее личико, помчалась на дачу.

– Это была я! Ах, как мне было стыдно тогда, ведь все меня видели! А вот по этой дороге, кругом озера, мы ходили на Фабриканку в торговые бани. Как-то раз, как только мы собирались свернуть в улицу, мимо нас на красивом коне пронесся молодой офицер: «Алька, Алька, – закричала моя сестренка Катя – она всегда все видела и замечала, – смотри, смотри, что он делает!.. Сумасшедший, он разобьется…»

Катя побледнела, и ей стало дурно: «Перескочил, перескочил через этот страшный ров… Вот он уже несется по дороге на Военное поле…»

– Это был я! Я садился на коня перед собранием и едва занес ногу в стремя, как мимо пронесся элегантный кабриолет с двумя шикарными дамами. Скакать за ними по дуговой дороге было бы неудобно, перегонять еще хуже. Я пошел напрямик.

Два дня назад по тому же пути проскакал начальник кавалерийской школы полковник Кайгородов, тренировавший своего кровного коня. Вообще, я избегал брать барьеры, желая всеми силами сохранить идеальные ноги моего скакуна. Но тут меня захватило, и я широким галопом понесся на препятствие. В темп галопа он взвился на невероятную высоту и махом перенесся через ров… Прыжок был так размерен, спуск так эластичен, что я не почувствовал толчка. Поравнявшись с кабриолетом, я отсалютовал в ответ на восторженные улыбки дам и помчался далее на Военное поле.

– Так вот я и не догадывалась тогда, что мимо меня пронес лось мое счастье! Потом на Дудергофском вокзале, где мы провожали Гугочку Бере перед отъездом в Маньчжурию, Катя подозвала меня: «Вот, смотри, тот офицер, который сделал такой сумасшедший прыжок». Но пока я оглядывалась во все стороны, ты уже исчез.

– Глаза большие, а ничего не видит, – говорила потом Катя. Однажды утром она проснулась какая-то совсем особенная. Глаза ее сияли каким-то чудным светом. Сидя на постели в своем матине и легких туфельках, она удерживала меня за рукав мундира:

– Не уходи, Дуська мой, я хочу рассказать тебе, что я видела во сне. Я видела, что сижу на той скамеечке, что ближе всех к домику Петра Великого, на вершине Дудергофа. Вдруг ко мне подходит твоя Маруся, такая светлая и радостная, обнимает меня и говорит: «Ну вот, я отдаю тебе моего Заиньку!.. Береги его…» И я проснулась.

– Но как же ты узнала ее? Ведь ты ее никогда не видела!

– Нет, нет, мы были знакомы; когда я гуляла с Гугочкой перед его отъездом на войну, я часто встречала ее. Она жила на шоссе на даче Иголкина и, когда я проходила, всегда говорила мне что-то приятное. Однажды она сказала мне, что она безумно счастлива, что у нее такой чудный жених офицер.

Шел дождь, и я дала ей зонтик, чтоб добраться к себе.

– Так это про тебя она все мне рассказывала? Ведь она мне показывала твой зонтик и сказала, что ей одолжила это «одна чудная дамочка» и что она желала бы, чтоб я представил тебя ей… Но почему же ты раньше ничего не говорила мне об этом?

– Я видела, что с переездом в Дудергоф на тебя вновь нахлынули воспоминания, и не хотела волновать тебя. Но теперь ты должен успокоиться. Она сама соединила нас своей любовью.

Скамейка под домом Петра Великого была та самая, на которой впервые сидели мы с Марусей в наше первое свидание.

– Видишь, как все чудесно! Мы самим Богом предназначены друг для друга… Ну, а теперь ступайте, – добавила она, улыбаясь, – можете ехать в Петербург, но помните: на ходу с трамваев не прыгать, на барышень не засматриваться и не забывать вашей Альки!

Так вот что значат товарищи и дружба! Вот к чему приводит незапятнанная, безукоризненная служба, покрывшая блеском родную часть, ставшую недосягаемым образцом для других: без минутного колебания бросавшуюся на спасение попавшего в мышеловку монарха, на выручку охваченной пугачевщиной крепости, щита столицы!

Среди недавно попавших к нам офицеров нашелся один, который, болтаясь среди гуляющей по Дудергофу толпы, наткнулся на сведения о семье, в которой провела детство моя Аля.

Его не затронуло то, что Долгорукие и Татищевы доискивались ее руки, что ее сердце не тронулось ни блеском короны наследника сиамского престола, ни бриллиантами, ни золотом и что она отдала его простому офицеру, которого полюбила с первого взгляда, которого ждала, как обещанного ей Богом спутника всей жизни.

Ему нужно было докопаться, что когда-то, в минуту полного отчаяния, потеряв все нажитое богатство вследствие временного банкротства отечества, вызванного войной, проигранной малодушием выродившейся интеллигенции, глава этой семьи был вынужден схватиться за первое, что попалось ему под руку, и стоять за прилавком своего буфета…

Когда мне бросили это в лицо те самые, которые годами жили в обществе случайных подруг, отдавались за деньги, не брезгали чужими женами, я предложил поединок неизвестному доносчику. И когда мне было отказано в его имени, снял мундир, предпочитая любовь верной жены фальшивой дружбе.

Когда я сошел с крыльца и сел на коня, в соседнем полку раздались звуки марша – это было мне прощальным приветствием.

– Прощай, мой верный товарищ, – говорил я, в последний раз трепля по шее моего неразлучного друга. – Прощайте и вы, дорогие! Передай им, – сказал я ординарцу, – мой последний горячий привет. Они уже не увидят меня более!

– Мы давно знали все, – отвечал мой вестовой, – это все из-за нас!

– Алечка! Под нашими ногами раскрылась пропасть!.. Но Господь нас не оставит. Мое имя блеснет еще раз среди тех, кто никогда более не удостоится моего рукопожатия!

Узнав от Сережи о происшедшем, Великий князь Сергей Михайлович вызвал меня к себе.

– Я беру вас в свое управление. Но не волнуйтесь. Вы будете командированы в Артиллерийскую школу, и затем я дам вам лю бую батарею. Я знаю, вы отличный работник, вы везде найдете себе будущее!