Текст книги "Любовь распята. Я должен жить"

Глава вторая

Лечащий врач сказал Косте, что после смерти мужа у матери пропал интерес к жизни, а это осложнило процесс лечения. Она стала пропускать важные процедуры, и, если дело пойдет так и дальше, добавил он, он не сможет гарантировать срок.

– Какой? – спросил Костя, глядя на темные стекла очков врача.

Тот пожал плечами под зеленым халатом.

– Сорок лет, десять или… год?

Врач снял очки и, глядя в упор в глаза Кости, проговорил безжалостно:

– Боюсь, что последнее ближе к истине.

У Кости была привычка наблюдать за собой в трудные минуты и подмечать свою реакцию. На этот раз ему показалось, что у него одним качком выкачали из головы воздух, отчего виски сдавило железным обручем, и нечем стало дышать.

Увидев, как он побледнел, врач положил ему руку на плечо и попытался смягчить свои слова:

– Я же не сказал, что именно год. Ты должен заставить ее слушаться нас во всем.

Костя поставил перед матерью условие:

– Или ты будешь выполнять все указания врачей, или я никуда отсюда не поеду, останусь и буду водить тебя на все процедуры.

– Правда? – обрадовалась Ольга и тут же спохватилась. – А как же институт? Нет, сынок, я еще больше буду расстраиваться, если ты останешься здесь. Тебе никак нельзя. – И вдруг спросила. – У тебя с Наденькой все хорошо? Ты ее не обижаешь? Разбить, сынок, любовь по глупости очень легко, склеить потом будет трудно. Счастлив тот, кто пронесет ее незапятнанной через всю жизнь. Как мы с папой. Жаль только, что жизнь у нас оказалась такой короткой. Но мы-то хоть немного, а успели с папой пожить счастливо. И питались, как хотели, и отдыхали, где хотели. Я теперь о вас очень беспокоюсь. Страшно смотреть, что сотворили со страной и людьми. Кому это выгодно? Кругом убивают, грабят, на уме у всех только одни деньги. Сковали людей, как обручем. Раньше этого ведь не было. Как вы выживите в этой жизни?

Они сидели на скамейке в тени дерева, сквозь листья которого проскакивали лучи вечернего солнца. Сколько Костя себя ни помнил, у матери всегда были льняные волосы. Сейчас его поразил серебристый блеск в них. Он пригляделся и понял, что его тридцатишестилетняя мать наполовину седая. Она заметила его взгляд и улыбнулась смущенно:

– Вот видишь, какая я стала старая, сынок. Я уже побаиваюсь, что не дождусь внучку. Дочку я так и не родила. С этой перестройкой вся жизнь наперекос пошла.

Чтобы скрыть подступившие слезы, Костя придвинул за плечи маму к себе, прижал, и ему совсем стало не по себе: от нее остались одни кости с отделявшейся тонкой кожей.

Пересилив себя, он проговорил бодрым голосом:

– Насчет дочки я тебе обещаю. Вы, я имею в виду тебя и тетю Наташу, только не переругайтесь из-за нее. Может, даже придется для нее еще и сына родить.

– Это было бы замечательно, – обрадовалась Ольга. – Наташа мне не раз признавалась, что хотела иметь еще и сыночка. – Она помолчала и проговорила, как бы сама с собой. – Я, сынок, часто думаю вот о чем. Сейчас стало модно охаивать все прошлое, мол, раньше все мы были бедные. Да, мы жили не богато, но по сравнению с тем, как мы жили, сейчас мы даже не бедные, а просто нищие. А разница, сынок, большая, ох, какая большая между быть небогатым, не имея много денег, и быть бедным или нищим, не имея их совсем. Вот ты уже большой, сынок. Ты что-нибудь понимаешь, что у нас произошло? Меня все здесь спрашивают, почему мы их бросили? Я ведь теперь здесь как бы чужая, иностранка. Они ведь тоже русские, а выходит, уже не русские, а украинцы. А они ими быть не хотят, поэтому и сердятся на нас, кто остался в России. Они меня спрашивают, а я ничем не могу им возразить. Может, ты мне подскажешь, кто выиграл от того, что мы разделились? Особой радости тут у людей я не вижу, напротив, все недовольны.

– Я, мам, сам ничего не понимаю. В моем понятии все революции должны совершаться в интересах широких народных масс, как было в семнадцатом. А сейчас народ нищает, а обогащаются лишь единицы. Выходит, что это не революция, а контрреволюция.

– Это, сынок, они не поймут. Их интересует только одно: зачем нас всех разъединили? Это правильно или неправильно?

– На мой взгляд, неправильно. Теперь американцам с нами легче справиться.

– А с дядей Димой ты об этом говорил?

– Говорил. Он считает, что все делается по указке американцев.

– И что теперь будет?

– Не знаю, мам. Все переворачивается с ног на голову. Из истории я, например, знаю, что все лучшие представители русской интеллигенции боролись против самодержавия, а сейчас его опять хвалят и даже хотят возродить. Недавно по телевизору один демократ назвал декабристов кучкой авантюристов и алкашей. Но это же вранье! Среди них были Рылеев, Пестель. А то, что Пушкин им симпатизировал? И он был авантюристом? Теперь и Чернышевский с Герценым оказываются плохими. А коммунистов вообще смешали с грязью и называют чуть ли не преступниками. Дедушка мой был коммунистом, и папа мой, и дядя Дима, и я собирался им стать.

При упоминании мужа Ольга заплакала. Костя не знал, какими словами ее успокоить, и лишь нежно гладил ее седые волосы.

В последний день пребывания в санатории Костю попросили зайти к администратору. За столом сидела цветущая пышнотелая женщина – полная противоположность своим пациенткам.

– Тебя зовут Костя и ты сын Верховой, – сообщила она ему новость, которую он знал с детства. – Отец твой… у-у скажем так, его нет. Значит, сейчас ты единственный мужчина в семье. Поэтому я ставлю тебя в известность о том, что может так статься, что твою маму мы сможем продержать здесь лишь до января.

– А дальше? – не понял Костя, и холодок пробежал по его спине. – Мы же платим за леченье.

– Я надеюсь, ты уже большой хлопец и знаешь, что такое инфляция и рост цен, а деньги, оставленные твоим отцом, уже на исходе, и ежемесячная доплата сто долларов нас уже не устраивает.

– Разве цены в долларах у вас тоже растут?

– А як же? У нас все растет: и карбованцы, и рубли, и доллары.

– Не понятно, но ладно. Сколько долларов нужно доплачивать с января?

– Пятьсот. Вот так и не меньше, если не больше. Она для нас иностранка.

Ольга сразу подметила его упавшее настроение.

– Был у администратора, сынок? Ты ее больше слушай. Мы ее мегерой зовем. Она мне уже все уши прожужжала, что мне здесь осталось до конца года. А я, не дожидаясь, сама раньше уйду. Я здесь с одной медсестрой договорилась, она очень хорошая женщина, тоже русская, да они здесь все русские, кроме мегеры. Эта женщина предложила мне жить у нее за пятьдесят долларов, а за сто, так вместе с едой. Кое-какие процедуры она мне будет делать сама, а другие – десять рублей сестре сунешь, еще и спасибо скажет. А унижаться перед мегерой я не стану, другие могут, а я – нет. У медсестры дочь десяти лет, и мои деньги им, ох как пригодятся. Здесь люди давно забыли, как они выглядят. А у нее свой домик, огород, коза. Мне ведь главное, чтобы воздух был и спокойствие, без мегер. И тебе небольшая нагрузка. Где бы ты взял пятьсот долларов, будь они неладны? Только у меня к тебе просьба, сынок. Ты договорись с Ларисиными родителями, чтобы за сентябрь и далее они уже не доплачивали за меня, а отдавали мне в руки, еще лучше половину тебе. А в санатории я буду жить пока на папины деньги, их месяца на три хватит. Остаток-то они все равно не вернут. Пациентов сейчас здесь совсем мало, профсоюзных путевок теперь нет. Я у них на вес золота. Так что езжай спокойно, сынок, и ни о чем не думай.

Вначале Костя порывался прервать ее и возразить, а затем затаил дыхание, боясь спугнуть. Главное, что у нее появилась заинтересованность и даже деловитость. Он вспомнил, что о варианте снятия комнаты с использованием отдельных платных услуг санатория говорил и отец. Это стоило много дешевле. Но он нашел работу в авиакомпании. Лучше бы не находил ее. А что может сделать сейчас он, Костя?

Родители Ларисы сами приехали за ним на машине.

– Боялись, что ты не доберешься до города, – сказал Николай Петрович, седой, как вата, полковник в отставке. – Там такое творится! Народ вышел на улицы, перекрыл дороги, требует возврата к России.

Ольге они привезли фрукты со своего огорода и деньги. Она тут же обо всем с ними договорилась.

– И правильно делаешь, – одобрила Нина Михайловна. – Это они русским плату поднимают.

Костя попрощался с матерью.

– Наденьку поцелуй за меня. Наверное, уже целуетесь? – вдруг улыбнулась она, перекрестила его и заплакала. – Держитесь вместе и будьте счастливы. Передай ей, что я благословляю вас. Скажи ей спасибо за фотографию. Я горжусь ею.

***

По дороге Николай Петрович рассказал, что недавно вернулся из Африки директор фирмы «Крыэйр». Его невозможно было застать дома, но завтра он обязательно должен быть, а затем опять улетает. Нужно во что бы то ни стало его повидать, может, об отце что нового скажет.

Собравшийся улетать утром Костя, не раздумывая, остался, лишь попросил разрешения позвонить по их телефону Наде.

Он звонил ей раз пять, но дома ее почему-то не было. Ни вечером, ни весь следующий день.

Директора им удалось застать лишь после обеда. Им оказался совсем молодой парень с цепким рукопожатием. Звали его Виктором. Он провел их в гостиную, предложил Николаю Петровичу выпить. Тот отказался, сославшись на то, что за рулем.

– А тебе, как я понимаю, еще рано, – взглянул пристально на Костю Виктор. – Копия отца. Прямо удивительно. Паспорт уже имеешь?

Костя кивнул. Ему не терпелось расспросить об отце.

– Тогда и я не буду пить. – Виктор вышел в прихожую и вернулся с небольшой красочной коробкой, которую протянул Косте. – Держи, это пистолет твоего отца. Вместе покупали за день до того проклятого дня. Надеюсь, тебе не нужно говорить, когда его можно использовать. Лучше бы вообще никогда, но в сегодняшней жизни все может случиться.

Растерявшийся Костя взял коробку, поблагодарил и, не зная, что с ней делать, положил на колени.

– Пистолет в наши дни – вещь необходимая, – заметил одобрительно Николай Петрович. – Только как его вывезти в Россию?

Узнав, что Костя собирается вылетать вечером, Виктор предложил ему сделать это завтра рано утром вместе с ним. В этом случае провоз пистолета он брал на себя.

– А сейчас о том, зачем пришли, – проговорил он. – Скажу прямо. Один шанс из ста есть. Нам было предложено перевезти ценный груз над территорией, контролируемой повстанцами. Алексей согласился. Не знаю, что произошло: неполадки в самолете или его подбили повстанцы, но скорее всего Алексею удалось посадить самолет. На месте посадки нашли четыре черных трупа. У двух их них были следы от пуль. Очевидно, их убили или добили. Самолет и Алексей бесследно исчезли, как растворились. Это было второго февраля. С тех пор ничего не слышно.

– Что значит, черные? – спросил Николай Петрович. – Негры?

– Местный экипаж.

Костя сидел в оцепенении. «Папа жив, – засела в нем радостная мысль. – Он вернется».

У Кости был разряд по биатлону, винтовку он знал, а с пистолетами дело не имел, хотя несколько раз стрелял. До самой ночи он с Николаем Петровичем разбирался в устройстве пистолета отца. Также самостоятельно собрал и разобрал именной пистолет Николая Петровича. Полковник напомнил ему об ответственности, которую Костя брал на себя, владея оружием.

Это же повторил и Виктор, передавая коробку в аэропорту в Москве.

***

Домой он заскочил только на минутку. Он передал Ларисе посылку от родителей, спрятал коробку с пистолетом и, выяснив, что Надя не звонила два последних дня, побежал к ней домой. Ключ от ее квартиры у него был. Надя часто его теряла или забывала дома, и его ключ был палочкой-выручалочкой.

Не дожидаясь лифта, он помчался по лестнице на восьмой этаж. Он пробежал мимо парня в темных очках, стоявшего у мусоропровода перед Надиным этажом. Костя раньше его никогда не видел.

Он с ходу нажал на кнопку звонка, надеясь услышать быстрые Надины шаги, т, не услышав, стал открывать дверь. От волнения он долго не мог вставить ключ, у него мелькнула мысль, не ошибся ли он дверью. Он толкнул ее, и она, к его удивлению, подалась. С тревожным чувством он переступил порог и, не оборачиваясь, протянул назад руку, чтобы закрыть дверь, как вдруг ощутил сильный толчок в спину. Он едва не налетел на невысокого кудрявого парня с опухшими красными ушами и синяком под глазом. Костя обернулся. К нему приближался парень в темных очках.

– Вы кто? – спросил Костя, отбрасывая мысль о том, что ошибся квартирой. – Где Наденька?

Стас (а это был он) подошел к нему и словно клещами, сдавил подбородок.

– Здесь спраши…

Реакция Кости была мгновенной. Он вскинул руки и, выставив большие пальцы, вдавил их в виски Стаса. Тот отпустил подбородок и стал оседать. Костя подтолкнул его к стене. В этот момент Кролик повис у него на спине, сдавливая шею. Костя подошел к стене и два раза стукнул по ней кудрявым затылком. Когда Кролик свалился, он подтащил его к Стасу и для надежности добавил обоим ребром ладони по шее. Привалив Стаса к стене, он увидел у него за поясом пистолет. Костя вынул его и ощупал Кролика. Пистолета у того не оказалось, но в кармане Костя обнаружил Надины ключи.

И тут его сковал страх за Надю. Где она? Какое отношение она имеет к этим бандитам? Кто они?

Он похлопал Кролика по щекам, но тот не среагировал. Не пошевельнулся и Стас.

На приколотом над телефоном листке Костя отыскал номер отделения милиции, расположенного в соседнем доме, и позвонил. На вопрос дежурного, что случилось, сказал, что в квартире бандиты с пистолетом.

Они прибыли на удивление быстро, дверь шумно распахнулась, и в нее ворвался с автоматом в руках молодой милиционер с горящими глазами. Он направил автомат на Костю и закричал:

– Бросай оружие! К стене!

Поняв свою ошибку, Костя положил пистолет на тумбочку и отступил назад. Милиционер схватил пистолет, отпрыгнул назад и закричал еще громче:

– Я сказал, к стене!

Второй милиционер пробежал мимо Кости, заглянул во все двери и, крикнув: «Никого!» – подлетел к Косте. Он развернул его к стене, ударил поочередно по ногам, раздвигая их. Чтобы внести ясность, Костя повернул голову и сказал:

– Это я звонил. Бандиты в углу.

Первый милиционер развернул автомат в сторону двери и, подойдя к уже пришедшему в себя Стасу, пнул его ногой.

– На пол! Лицом вниз!

– Убери грязную лапу, – прохрипел Стас. – Мне нужен телефон.

Оскорбленный милиционер со всего размаха врезал Стасу прикладом по плечу, отчего тот свалился на бок.

– Суетин! Не суетись, – усталым голосом проговорил появившийся в двери еще один милиционер с двумя звездочками на погонах. – Побудь с ним, а я побеседую с хозяином. – Отправив второго милиционера на помощь Суетину, лейтенант, представившись Подгузовым, прошел с Костей в гостиную и сел за стол.

Костя бегло оглядел комнату и не заметил никаких изменений. Он рассказал доставшему блокнот Подгузову, что Наденька третий день не отвечает на телефонные, и поэтому он прибежал узнать, что случилось. Дверь оказалась незапертой, а подозрительный парень в темных очках втолкнул его в квартиру, где уже находился другой. А Наденьки здесь почему-то нет, она должна быть дома, они договорились.

– Подожди ты со своей Наденькой, найдется она, – прервал его Подгузов. – Это ты их уложил? Чем?

Он долго не мог поверить, наконец, спросил:

– Ты успел осмотреть? Они ничего не взяли?

Костя еще раз оглядел гостиную, обошел спальни и кухню.

– Вроде ничего не тронуто. Меня Наденька беспокоит. Куда она могла уйти? Они, я имею в виду бандитов, не имеют к ней отношения?

Подгузов сказал, что в отделении во всем разберутся, и посоветовал ему съездить к ее родителям, опросить подруг, знакомых и, если она не объявится вскоре, заявить в милицию.

После их ухода Костя набрал телефон Лены и едва узнал голос Наденьки, поразивший его своей безжизненностью. А когда она замолчала, похолодел, увязал ее молчание с приходом бандитов к ней в квартиру. Предчувствие беды не оставляло его ни на секунду, пока он бежал к ней.

Лена жила на пятнадцатом этаже, лифт словно поджидал его, но полз, как черепаха.

Когда она не открыла дверь на его звонки и крики, он ухватился за мысль, что она после его звонка побежала встречать его к автобусной остановке, и заставил себя успокоиться, спускаясь вниз. Выйдя из подъезда, он сразу увидел Наденьку.

У нее из уголка рта стекала струйка крови. Он вытирал ее, но она появлялась вновь. Один глаз у нее заплыл совсем, а второй продолжал смотреть, и Костя никак не мог поймать его взгляд. А закрывать его он не хотел, он знал, что глаза закрывают покойникам, а его Наденька не могла быть мертвой, потому что, когда он приподнимал ее, чтобы положить голову себе на колени, ее тело было совсем теплым. Теплой была и кровь, стекавшая на его руки, поддерживавшие ее голову. Просто ее кто-то сильно избил. У нее были чудовищно раздутые губы и все лицо в ссадинах. Теперь он знал, кто ее избил. Если бы он знал об этом раньше, у них были бы такие же изуродованные лица, если не сильнее.

Он знал, что надо что-то делать, но продолжал сидеть на земле, не отрывая от Наденьки глаз. Не застегнутый ворот ее ночной рубашки сдвинулся, обнажив израненную грудь. Однажды, после седьмого класса, он уже видел ее. Тогда она была не больше теннисного мячика. Они баловались в воде. Наденька вынырнула, и купальник сполз с ее плеча. Больше всего его поразил розовый, по – детски беспомощный сосок. Удивительнее всего было то, что, когда Наденька, отдышавшись и вытерев глаза, поймала его взгляд на своей груди, она не обругала его, а лишь поправила бретельку и сделала вид, будто ничего не произошло. С тех пор он избегал смотреть на ее грудь. А теперь смотрел, не отрываясь.

Сейчас она еще больше поразила его своей красотой. Только ее портили волдыри от ожогов и запекшаяся кровь на сосках.

Он услышал свой шепот: «Все. Это конец. Без нее я жить не смогу. Не смогу».

Сначала он увидел рядом пушистую собачку, затем девочку. Потом появилась женщина, она стала смотреть вверх. Подошла еще одна, закрыла рот рукой и исчезла.

Потом он увидел бежавших к ним Лену и Германа. Они остановились, не добежав, Герман прижал к себе зарыдавшую Лену.

Потом появился Подгузов в сопровождении Суетина с автоматом. Суетин начал оттеснять любопытных, а лейтенант тронул Костю за плечо и разлучил его с Наденькой.

– Я знаю, кто ее убил, – сказал ему Костя чужим голосом. – Это сделали те, кого вы увели.

– Не понял. Ты хочешь сказать, они сбросили ее вниз, пошли к ней домой, предположим, за уликой, а ты после них пришел сюда и ее обнаружил, так? Разберемся.

Костя хотел рассказать про звонок и Надин голос, но тут подъехала легковая милицейская машина. Из нее вышел мужчина лет сорока в сером костюме и нагнулся над Надей. Подгузов подошел к нему, а Костя направился, пошатываясь, к Лене с Германом.

– Это я виновата, – глядя на него, сказала Лена. – Не надо было оставлять ее одну. Я же знала, в каком она состоянии. Ты ее видел? Я имею в виду живой? – Она опять зарыдала.

Герман взял ее за плечи, встряхнул и зашептал на ухо:

– Возьми себя в руки. Я должен бежать. – Он подошел к Косте. – Отойдем в сторонку.

Костя взглянул на него невидящими глазами и послушался.

– Как выглядели те двое, кого ты застал в квартире Нади?

Увидев, что Костя его не слушает и не спускает глаз с Нади, Герман развернул его лицом к себе.

– Это очень важно. Как они выглядели? Высокие, тонкие, толстые, молодые, лысые?

– Кто?

– Кого забрала милиция.

– Один высокий, красивый, с надменным взглядом. Второй маленький, кудрявый, сопливый. Тебе зачем?

– Все ясно. Потом скажу.

Герман подошел к Лене, сказал тихо:

– Никому ни слова про рисунки и записку. Жди меня. В квартиру до меня их не води.

Он убежал. К Косте подошла Лена.

– Ты бы видел, какой ее вчера привезли. Я ее даже не узнала. На ней живого места не было, и она совсем не могла говорить.

Он не спускал глаз со все еще лежавшей на земле Наденьки. Вокруг нее ходила с фотоаппаратом девушка с волосами, как у его мамы.

– Она успела тебе что-нибудь сказать? Хоть что-нибудь? Или была уже мертва? – Лена оглянулась на стоявшего недалеко Суетина и перешла на шепот. – Надя оставила тебе записку.

Костя протянул руку и, видя, что она не дает, спросил сердито:

– Где она?

– Костя, только тихо. Она у Германа. Он побежал снять с нее копии. Говорит, так надо. Сейчас никому нельзя верить. У него не только записка, а и рисунки тех, кто над ней издевался. Там даже два милиционера. Ты понял?

Костя безучастно кивнул, спросил:

– Что в записке?

– Она по-другому не могла, все из-за тебя, потому что любила тебя больше жизни. Сам прочитаешь, потерпи. Герман сейчас придет. Среди нарисованных, она написала, очень большой начальник.

Подъехала «Скорая». Санитары вынесли носилки. Костя отстранил Лену и направился к Наденьке. Шагнувший было ему навстречу Суетин молча отступил в сторону. Костя подошел к Подгузову.

– Я хочу с ней.

Лейтенант представил его штатскому в костюме.

– Это тот парень, о котором я вам докладывал.

– Оперуполномоченный Жаров Александр Николаевич, – представился тот.

– Я хочу поехать с ней.

– А смысл? Ее сразу положат в морг. Там и будешь сидеть у дверей? А мне нужно с тобой поговорить, и родители ее, как я понял, сейчас на даче и ничего не знают. Нужно им сообщить, наверное, придется тебе. – Он повернулся к Подгузову. – Где ее окно? Ты там уже был?

– Нет, ожидал вас. Тут где-то была хозяйка квартиры.

Он отыскал глазами Лену и привел ее. Оттягивая время до прихода Германа, она сказала, что у нее нет ключей от квартиры и их должны вот-вот принести.

Жаров стал ее расспрашивать. Минут через десять показался Герман и дал знак рукой, что все в порядке. Она сказала Жарову, что можно идти.

– И ты с нами, – коснулся тот руки Кости.

– Я подожду, когда ее увезут.

Он услышал звук застегиваемой «молнии» на чехле и закрыл лицо руками.

Дверь открыла ни живая, ни мертвая мать Германа. Жаров сходу направился на лоджию, а Лена взяла со стола записку и протянула Косте.

По мере того, как он читал, его лицо покрывалось мертвенной бледностью. Дочитав, он спросил нервно:

– Где альбом?

Подошел Жаров и взял из рук Кости записку. Лена протянула Косте альбом. Он схватил его и отошел в сторону. На первом же рисунке он узнал Стаса и поразился сходству. Наденька всегда схватывала самую суть человека. На этот раз она подчеркнула надменность и жестокость. Вторым был жирный и коварный толстяк с висячим, как мешок муки, животом. На Кролика Костя взглянул бегло и задержал взгляд на рыжем мордовороте, которого звали Толяном. Под каждым рисунком были пояснения и имя, если Надя его знала. Портрет тощего, лысого и сердитого мужчины был подписан: «Бандит, маньяк и очень большой начальник». О человеке, похожем на толстяка, Надя написала, что он «свидетель, наверное, брат Альберта». Бабу Настю она так же нарисовала как свидетельницу.

Отдельно были нарисованы двухэтажный особняк и полуразвалившаяся изба с указанием их месторасположения: «прибл. 65 и 60 км».

– Просмотрел? – подошел Жаров. – Теперь дай мне. Я приложу их к делу. С Леной я уже переговорил. Остался ты. Выйдем на лоджию.

Костя повторил рассказанное ранее Подгузову, добавил лишь про телефонный звонок Наде.

– Это они ее убили, – сказал он.

– Передай родителям, чтобы они обязательно отнесли заявление в суд. Без этого дело заводить не станут.

– Почему?

– Потому что это самоубийство, подтвержденное запиской. А то, что она нарисовала насильников, не является весомым аргументом их вины без свидетелей.

– Там указаны двое свидетелей.

– Они должны подтвердить. Но всякое бывает.

Костя усмехнулся:

– По-вашему выходит, она их выдумала?

– Это не по-моему. Так может решить суд.

– Вы записку тоже забираете? Я должен показать ее родителям.

– В ней упоминаются те двое, которых забрали в отделение. Она понадобится уже сегодня. А родителям скажи на словах. Может, так будет лучше.

Зная, что Герман снял копии, Костя не стал настаивать.

Жаров раскрыл альбом. Вдруг лицо его пошло пятнами, взгляд застыл. Он поднял глаза и, встретив взгляд Кости, опустил их. Он не стал смотреть дальше, сунул альбом в папку и молча ушел.

Появившийся через минуту после ухода оперативника Герман протянул Косте несколько листов бумаги.

– Так надо, – пояснил он, – сейчас никому верить нельзя. Где гарантия, что рисунки завтра не исчезнут? Следователи тоже могут быть подкупленными. И тогда у нас не останется никаких следов. Спасибо вчерашнему Павлику, он подсказал.

Костя сложил листы вчетверо, положил в карман.

– Может, мне с тобой? – спросила Лена.

– Нет, я один.

– Ты, правда, в состоянии?

– Да, в состоянии.

– Тебе нужно переодеться. Ты в крови.

Он чуть не ответил: «Ну и что? Это же Наденькина кровь». Однако он не мог заявиться к ним в крови их дочери.

Не надеясь, что Лариса отлучилась из дома, он тихо открыл дверь в квартиру и на цыпочках прошел в свою комнату. Там, быстро переодевшись, он вдруг замер в нерешительности. Если он скажет сейчас Ларисе, она обязательно поедет с ним и всю дорогу будет плакать. Он поражался ее работоспособности и выживаемости в этой жизни, но она оставалась слабой женщиной. А он был мужчина, пока не совсем полноценный, но мужчина.

Он шумно выдохнул, крепко зажмурился, отрезая путь слезам, вбежал в ванную, где Лариса стирала, и, не глядя ей в глаза, выпалил одним духом:

– Тетя Лариса, я еду на дачу к дяде Диме и тете Наташе и вернусь с ними часов в пять. Наденьки больше нет. Её убили бандиты. Лена все расскажет.

На секунду он прижал ее голову к себе и выскочил из квартиры.

***

Его мозг словно раздвоился. Одна половина вела его в нужном направлении, брала билет, думала, что и как сказать родителям, а другая, смертельно раненая, видела только Наденьку, ее изуродованное прекрасное лицо, отрезанные косы, подвернутую ногу, обожженную грудь, видела, как ее кладут в чехол, и слышала звук застегиваемой «молнии».

Не доходя до центральных ворот садового товарищества, он остановился, поняв, что у него нет сил сообщить им о случившемся.

– Ты, сынок, поплачь, легче станет, – говорила ему мама, когда он был сильно расстроен.

Он присел на пенек и раскрыл глаза, но слезы не выступали, лишь защипало в глазах, как от лука.

Просидев минут пять, он рывком поднялся и заставил себя пойти вперед.

Первой его увидела Наталья Сергеевна, возившаяся с цветочной клумбой перед домом. На лице ее появилась радость, которая тут же сменилась тревогой.

– А Надя? Где она?

Он прикусил палец и небрежно махнул рукой.

– Ничего страшного. Подвернула ногу.

– Совсем неумно накануне начала занятий в институте. Спасибо, что приехал и сообщил. А то мы вас заждались со вчерашнего утра. Все глаза проглядели и уже начали беспокоиться. Дима бегал звонить, но никто не отвечал. Как же это ее так угораздило? Ты был рядом или без тебя? Неужели настолько серьезно, что с твоей помощью не смогла приехать?

– Врачи говорят, серьезно. Даже положили в больницу.

Она заохала, заахала, а он пошел в дом, зная, что если Дмитрий Иванович не во дворе, значит, пишет книгу.

То же самое он сказал и ему. Тот воспринял известие спокойнее, по-мужски, хотя и заметно расстроился.

Они его покормили, ругая за то, что мало ест. Дмитрий Иванович пошел заводить машину, а Костя не мог отойти от Натальи Сергеевны. В какой-то момент, идя возле нее, собиравшей вещи, он потерял над собой контроль, она подошла к нему и, погладив русые кудри, успокоила:

– Ну, Костик, не переживай уж так сильно. На тебе лица нет. Кости у нее молодые, заживут быстро, как на собачке. Вспомни, сколько раз ты их зашибал? И все прошло. Так и у нее будет.

Он с жадностью схватил ее руку и прижал к губам. Она стояла над ним и не видела, как исказилось его лицо.

– Ну-ну, – проговорила она. – Неси сумки к машине. И обязательно проверь, закрыл ли дядя Дима все двери. На него надежды никакой.

Жалея их, он чуть приукрасил свой рассказ о поездке к матери. Все равно Наталья Сергеевна расстроилась, что Ольга не так быстро поправляется и не приедет в этом году. И очень оптимистично рассказал о разговоре с директором.

– Это меняет дело, – обрадовался Дмитрий Иванович. – Алексей откуда хочешь выберется.

– Должны же быть в этой жизни радости, – добавила Наталья Сергеевна.

Как он ни уговаривал их поехать вначале домой, а оттуда сходить в больницу пешком, они не хотели и слушать. Правда, перед этим он уже сказал, что Наденька не вывихнула, а сломала ногу.

Они подъехали к больнице и уже собирались выходить из машины, когда Костя повернулся к ним и сказал голосом, который не узнал:

– Теть Наташ, дядь Дим… – Увидев их напряженные лица, он сумел лишь выдавить.

– Наденька… в тяжелом состоянии, – и добавил. – В очень тяжелом, – хотя хотел сказать «в критическом».

Чтобы не видеть их застывшие глаза, он поспешно вылез из машины и помог выйти сразу обмякшей Наталье Сергеевне.

Они почти бежали, и он едва поспевал за ними. В больнице он усадил их, а сам подошел к окну регистратуры и зашептал:

– Можно попросить у вас два стакана воды и что-нибудь успокоительное для родителей, которым сейчас сообщат о смерти их дочери?

На лице женщины он отчетливо прочитал вопрос, а знает ли он, сколько это стоит, но, очевидно, увидев его совсем юное лицо и загнанные глаза, она бросила:

– Попроси в третьем кабинете.

Когда он повторил то же самое двум женщинам, одна из них, молодая, полюбопытствовала:

– Это не та ли, что выбросилась из окна?

Вторая, пожилая, с добрыми глазами, налила в два стакана воду из большого чайника, капнула в них из пузырька и, подавая Косте, спросила:

– Тебе самому не нужно? Ты ей брат?

– Жених.

Он взял стаканы и повернулся к двери. В ней появился Дмитрий Иванович. Он поздоровался с женщинами и обежал глазами кабинет, словно искал дочь.

– Костя, что это все значит? Где Надя?

Костя беспомощно обернулся к доброй женщине. Она, тяжело переступая больными ногами, подошла к Дмитрию Ивановичу.

– Вы ее папа?

– Да, папа. Может, вы мне скажете, где лежит наша дочь? Что с ней?

– Жена ваша в коридоре?

– Да, она сидит у двери. Естественно не в себе от беспокойства.

– Костя, приведи ее.

До конца жизни он не забудет их помертвевшие глаза. Темные волосы Натальи Сергеевны на его глазах побелели у корней, а Дмитрий Иванович моментально превратился в беспомощного старика. Пока с ними возились женщины, Костя из регистратуры позвонил Ларисе и попросил ее срочно приехать в больницу.

– Мог бы сказать им об этом на улице, а не тащить сюда, – выговорила ему женщина, у которой он просил воду.

Тренер по боксу как-то сказал ему с досадой:

– У тебя прекрасные физические данные, но первоклассным боксером ты никогда не станешь. У тебя нет злости к противнику. Ты его жалеешь, а его нужно ненавидеть.