Текст книги "Головнин. Дважды плененный"

Под предводительством самого короля под Выборгом собралось до сотни парусных и двести гребных судов. И всей этой армаде угрожала гибель.

На севере крепость Выборг и полсотни гребных судов контр-адмирала Козлянинова, со стороны моря все выходы заняты отрядами русского флота. Главнейшая ущербность шведов – парусный флот не мог двигаться – не было попутного ветра…

Шведы, конечно, не бездействовали, они ожидали немедленной атаки русских. Корабельный флот построился для обороны, гребные суда сделали попытки прорваться, но их быстро отогнали.

Обреченный королевский флот затаился в тревожном ожидании своей участи…

Король прекрасно осознавал, что в предстоящей битве решится не только исход войны, но будет поставлено на карту само существование Швеции как морской державы.

А что же Петербург и Чичагов?

Императрица, скользнув взглядом по донесению Круза, передала его Чернышеву. В Адмиралтейств-коллегии ее вице-президент, никогда не плававший на кораблях, генерал-поручик Иван Чернышев положил под сукно донесение Круза и доклад Тревенена.

Волею времени Чичагов оказался на самой верхушке «плавающих» адмиралов. От него зависело все руководство действиями по уничтожению неприятеля. Предложений было немало. Шведов можно было добить, не вступая в сражение. Зажечь и пустить брандера [25]25
  … пустить брандера… – Брандер – корабль-камикадзе, нагруженный горючими и взрывчатыми веществами; брандер снаряжали так, чтобы он мог мгновенно вспыхнуть, столкнувшись с вражеским кораблем.


[Закрыть] в самую гущу скопления неприятельских кораблей. Благо ветер и течение этому способствовали. » Комендант Выборга генерал Салтыков и некоторые адмиралы советовали за два-три дня развернуть на прилегающих берегах батареи и начать бомбардировку флота, на случай попытки прорыва поставить пушки в узкостях и, наконец, решительно атаковать стесненного маневром неприятеля.

Ничего подобного не произошло. «Чичагов, не объясняя причин, – отметил историк, – медлил приступать к какому-нибудь решительному действию; а Салтыков, имея недостаточные силы, не мог ничего предпринять с одними сухопутными войсками и по поводу продолжающегося бездействия флота выражал опасения даже за сохранение Выборга. Как вредно отзывалось на ходе дел это двойственное начальство, показывают пререкания Салтыкова с Чичаговым относительно постановки береговой батареи на мысе Крюсерорт. Опытнейшие из наших морских офицеров признавали необходимость батареи, но Чичагов был противного мнения, и его настойчивость оказалась благодетельной для шведов».

Все, что предпринял старый адмирал, так это расположил корабли на случай прорыва шведского флота. При этом он исходил, как показали события, из ошибочного, а быть может, умышленного рассуждения, что король направит основной удар по центральному фарватеру. Здесь он и поставил на якорях главную ударную силу, правым крылом которой командовал Круз.

В узких проливах, на западе, Чичагов определил позицию небольшим отрядам контр-адмиралов Ханыкова и Повалишина. Линкор «Не тронь меня» занял диспозицию в отряде контр-адмирала Ивана Повалишина, в самом узком проливе, напротив мыса Крюсерорт, где Чичагов так и не установил батарею…

Почти целый месяц бездействовал русский адмирал, а неприятель в тревожном волнении ожидал попутного ветра… И дождался…

Вечером 21 июня задул спасительный для шведов, устойчивый норд-ост.

Солнце еще не коснулось горизонта, а на шведском флагмане «Густав III» адмиральский салон битком набили шведские капитаны. Приободрившийся Карл Зюдерманландский был краток:

– Бог и Провидение спасли нас! Сегодня мы должны использовать последний шанс. Русские недотепы ждут нас на главном фарватере, – Карл ткнул пальцем в карту, – мы же будем прорываться у мыса Крюсерорт. Держитесь ближе к берегу, там нет ни одной пушки, а места вам знакомы. В этом месте всего десяток кораблей, к тому же они будут спать. Мы сомнем их быстро.

Генерал-адмирал одобрительно улыбнулся, обвел взглядом повеселевших капитанов, остановился на командире 74-пушечного «Дристикгетена». Седоватый, грузный офицер не спеша поднялся, щелкнул каблуками. – Вам выпала честь начать наше наступление. Пойдете головным, вы умеете задавать перцу неприятелю. Да поможет вам Бог! Вперед!

…Вечером, едва посвежел норд-ост, Тревенен забрался на марс. К северу, в одной миле, вытянулась поперек залива цепочка шведских кораблей. В подзорную трубу было заметно необычное оживление на верхней палубе. За кормой подтягивали и поднимали из воды шлюпки, на баке у шпиля [26]26
  … на баке у шпиля… – Бак – передняя часть верхней палубы; Шпиль – устройство для выбирания (подъема) якоря.


[Закрыть] копошились матросы, подбирая туго обтянутый якорный канат. По реям сновали матросы, отдавая, но не распуская паруса.

За ужином капитан, окинув взглядом офицеров, произнес:

– По всей видимости, шведы скоро снимутся с якорей и начнут свой марш. Будьте начеку, особо приготовьте пушки и запасы. Верхней команде с началом сражения укрыться под палубу, помогать артиллеристам. Ночной вахте особо следить за неприятелем и флагманом.

После полуночи, едва пробили две склянки, командира разбудил вахтенный мичман:

– Никак шведы с якорей снимаются, паруса ставят. Тревенен прикурнул, не раздеваясь.

– Играть дробь! Тревога!

Поднявшись на марс, капитан сразу спустился на палубу, крикнул боцмана:

– Заводи шпринг по левому борту!

Поеживаясь от утренней прохлады, Василий Головнин припоминал: «Канат, заведенный с кормы верпом или соединенный с якорным канатом для разворота корабля. Дабы при переменах ветра или течения положение оного сохранялось неизменным».

Когда матросы разнесли по борту шпринг, закрепили его за якорный канат и начали потравливать, с марса сигнальный матрос крикнул:

– На флагмане общий сигнал: «Стать на шпринг!» Спустя четверть часа опять закричали:

– На флагмане сигнал: «Приуготовиться к бою!»

«И тут мы тебя упредили», – усмехнулся Тревенен и крикнул главному боцману:

– Расставить кадки с водой, 5 пожары тушить! Изготовь матросиков на носу, корме и шканцах с ведрами. Остальных на батарейные палубы, пушкарям помогать!

Капитан подозвал своего помощника, старшего из лейтенантов. Протянул ему подзорную трубу, кивнул в сторону распустившей паруса шведской армады:

– Так я и предполагал, вишь, к норду склоняются. Потом в нашу сторону повернут, жарко нам станет!

Тревенен прикинул расстояние до соседнего «Всеслава», более сотни саженей. «Здесь шведы проскочат, место глубокое». Вскинул голову – вымпел задорно трепетал на верхней стеньге. «И ветер шведу на фортуну», перевел подзорную трубу на чичаговскую эскадру. «Ни одного паруса, стало быть, нам одним стоять по смерть…»

Шведские корабли тем временем сделали поворот и, набирая скорость, устремились прямо на жидкую цепочку отряда Повалишина.

Вот показался колоновожатый «Дристикгетен», он стремительно двигался вперед, люди у него скрыты в палубах, нижние паруса подобраны и подвязаны. Рядом с ним не отстают шведские трехмачтовые туремы, среднее между фрегатом и галерой. Шквал ядер, книпелей, картечи обрушился на передовой линкор. Но подобно ножу прорезает он строй и в свою очередь посылает залпы. Впритык за ним идет другой, третий, последующие… десятый… двадцатый, сотый шведские корабли. Эскадра Повалишина в огне и дыму, за нею точно так же в огне и дыму скрываются и фрегаты Ханыкова.

«Все небольшое пространство, – вспоминал очевидец, – от Крюсерорта до острова Орисари на полторы квадратных мили было покрыто дымом и судами. Оглушительные выстрелы не оставляли места ни малейшему постороннему звуку. Наши повалишинские корабли, с подбитым рангоутом и перебитыми шпрингами, стояли уже по ветру и не могли продолжать сражение в одинаковом порядке. Между ними справа, слева – повсюду неслась под всеми парусами громада шведских кораблей, галер, канонерских лодок, иол, транспортов. Все они шли с попутным ветром, быстро, поминутно и поочередно осыпая наши корабли и фрегаты Ханыкова полудействительными, полушальными залпами. На наших кораблях действуют по ним точно так же из орудий, но почти безвредно; так как в самом тяжелом, ослепительном дыму, перемешанном с клочьями обгорелых картузов и пыжей, носившихся в воздухе, шведские суда появлялись перед нашими внезапно и исчезали, как призраки».

Василий Головнин, как и вся команда артиллеристов, потерял счет выстрелам, залпам и вообще времени. В пылу боя он четко выполнял команды констапеля [27]27
  … команды констапеля… – Констапель – морской артиллерийский старшина.


[Закрыть], подносил ядра и картузы, банил ствол, хватал канат и тянул орудийный станок к борту… Казалось, прошла целая вечность с начала сражения, а пошел отсчет только второго часа с момента первого залпа.

С верхней палубы, по трапу, в лазарет то и дело спускали носилки с тяжело раненными, некоторые в окровавленной одежде добирались сами до лазарета.

В какое-то мгновение по артиллерийскому деку пронеслась и обожгла сознание тревожная весть: «Капитана ранили…»

А сражение постепенно шло к концу. «Часу в 9-м шведы мало уже могут различать все совершающееся перед ними. Их флот и флотилия наполовину находятся вне пушечных выстрелов с наших судов, на открытом плесе, и ни одно из шведских судов не было остановлено нашими выстрелами». И только теперь адмирал Чичагов соизволил прислать на помощь Повалишину два корабля, они запоздали, последние шведские корабли прошествовали мимо сильно потрепанного отряда Повалишина. Правда, здесь шведам не повезло с брандерами. Из-за нерасторопности, не учитывая ветер, они умудрились поджечь три своих фрегата, которые взлетели на воздух. Из 300 судов шведы потеряли только 7 линкоров и несколько малых судов, которые посадили на мель…

Эскадра Чичагова опоздала и начала преследовать шведов, когда они удалились на, безопасное расстояние и спокойно укрылись в своей базе Свеаборг.

«Без сомнения, весь уцелевший шведский флот, – говорили сами шведы, – обязан своим спасением той странной нерешимости, с которою русский адмирал вступал под паруса, для того, чтобы идти и становиться ему на пути. Многие хотели уверить, что он был от нас подкуплен для того, чтобы не делать нападения. Но это мнение голословно и не имеет никакого основания».

Так это или нет, но у многих русских моряков сложилось твердое мнение, что дело здесь нечисто…

Чичагов, показывая прыть, пустился наверстывать упущенное, да где там, неприятеля и след простыл… Повалишин же принялся исправлять порядком потрепанные корабли.

Едва затихли залпы сражения, контр-адмирал Иван Повалишин направился к Тревенену. Он уже знал о тяжелом ранении командира «Не тронь меня». Вместе с ним на борт поднялся новый командир, капитан-лейтенант Френев. Первым делом Повалишин прошел в каюту капитана. В душном полумраке царила тишина, изредка нарушаемая стонами раненого. Обменявшись взглядом с лекарем, Повалишин вышел на палубу.

– Вырвало картечью левый бок, рана тяжкая, – лекарь опустил глаза, – надежды почти никакой. В себя пока не пришел.

– Ну, ну, старайся, Бог милостив, приложи умение.

– В гошпиталь бы надобно, да где здесь. Его трогать боязно, к трапу не донесем.

В кают-компании флагман коротко представил офицерам нового командира.

– Капитан-лейтенант Френев Иван Матвеевич, кто не знает, с корабля «Святой Петр», прошу любить и жаловать. – Повалишин кивнул Френеву, – покуда наводи порядок, изготовь корабль к ходу.

На следующий день, к вечеру, Повалишину доложили, что Тревенен очнулся. Утром контр-адмирал подбадривал одного из лучших своих капитанов.

– Ну вот, Яков Иванович, ты и свет взвидел, а там глядишь, и на поправку пойдешь. Ея императорское величество о тебе печется.

Осунувшись, без кровинки в лице, Тревенен неподвижно смотрел мимо Повалишина, едва шевеля губами.

– Не жилец я на этом свете, Иван Алексеевич. Едино молю, переправь меня на берег, обуза я тебе…

За распахнутой дверью переминался с ноги на ногу Френев. Осматривая корабль, Повалишин раздумывал: «До Выборга он не выдюжит, а линкор отправлять в Кронштадт, под суд можно угодить, время военное, Чичагов, он буквоед».

– С кораблем, я вижу, ты управился, рангоут и такелаж на месте, – похвалил командира.

– Все ладно, завтра готов с якоря сниматься.

У Повалишина запершило в горле, с хрипотцой он проговорил:

– Примешь к вечеру, и в ночь всех раненых с отряда и сразу, не мешкая, двигайся в Кронштадт. Сдашь Тревенена и болезных и быть здесь завтра же в ночь…

Из Всеподданнейших донесений контр-адмирала Повалишина императрице:

«Тяжело ранены флота капитаны Тревенен и Экип… Не могу умолчать, чтобы не отдать справедливой похвалы при сем сражении боевым командирам кораблей, а именно господину Тревенену и Экипу…»

«Сожаление Вашего И. В. желание скорого выздоровления Тревенену переданы, но он теперь от опасности не отошел…»

Из доклада контр-адмирала Повалишина вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Чернышеву:

«Сейчас по опасному состоянию жизни Тревенена и по неотступной его просьбе отправил к порту кронштадтскому „Не тронь меня“, зная, что подпаду под гнев Ея Императорского Величества, едино сделано из человеколюбия».

Солнечным днем линкор «Не тронь меня» ошвартовался в Военной гавани. Редкий погожий день радовал столпившихся на верхней палубе матросов. Лазурное небо, мирная жизнь на берегу приятно томили душу, ласковый с небольшими порывами ветерок нежно холодил лицо, лениво шевелил кормовой Андреевский флаг.

В полной тишине сводили и сносили раненых. Последним несли на носилках Тревенена. У трапа выстроились, сняв шляпы, офицеры. Крайними на левом фланге стояли гардемарины.

Капитан, без кровинки в лице, одними глазами прощался с офицерами. Около гардемаринов вдруг приподнял руку, поманил Головкина. Василий наклонился и еле разобрал шепотом сказанные слова:

– … Кругом света…

Носилки еще спускали по трапу, как со стороны Ораниенбаума донеслись пушечные залпы. Императорский двор отмечал очередную годовщину восшествия на престол Екатерины II…

Вознамерился в этот день обязательно преподнести подарок виновнице торжества командующий гребным флотом, любимец Екатерины II, французский принц Нассау-Зиген, состоявший на русской службе. Отметить праздник победной реляции захотелось…

Не выяснив сил и диспозиции противника, которым командовал король Густав III, пренебрегая штормовой погодой, он очертя голову бросился в бой. Шведы, заняв весьма удобную позицию в шхерах, укрытые от волны и ветра, спокойно поджидали русские гребные суда с выбивавшимися из сил гребцами. Сбитые с курса разыгравшимся штормом, галеры сделались легкой добычей шведских пушек, открывших губительный огонь. Поражение было полным, бой бесславным. Русские не досчитались 52 галер и семи тысяч офицеров, матросов и солдат…

В одночасье сиюминутное подобострастие одного никчемного человека обернулось страшной бедой для многих тысяч людей…

А эскадра Чичагова продолжала сторожить шведов у Свеаборга, и адмирал доносил императрице, что «владычествует на море».

Вскоре к эскадре Чичагова присоединился отряд Повалишина, а через два дня пришла печальная весть о кончине Тревенена.

В тот же вечер на корабле «Не тронь меня» отслужили по нем панихиду, а офицеры помянули своего покойного командира добрым словом в кают-компании.

Спустя две недели из Петербурга неожиданно прибыла эстафета: «Блокаду снять, эскадрам возвратиться в Ревель и Кронштадт».

Швеция и Россия подписали мир в этой бесславной войне, где не оказалось победителей.

Но какая же война без лавров? Неважно, каким образом заполученных…

Адмирала Чичагова императрица увенчала орденом Святого Андрея Первозванного и орденом Святого Георгия I класса, принца Нассау-Зиген тоже не обошли, пожаловали чином адмирала и золотой шпагой с алмазами.

Кампания кончилась, в мирной тиши пороховой дым на время рассеялся, гардемарины покинули палубы кораблей и вернулись в стены родного корпуса. Здесь их ждала заслуженная награда. «За храбрость в трех сражениях» Василия Головнина наградили золотой медалью.

Наступила осень и с ней учебная пора. Несколько поиному виделись Головнину младшие кадеты и преподаватели, по-другому воспринимались знания, особенно по таким предметам, как история русская и всеобщая, география, морские науки. В эту первую для себя кампанию он впервые соприкоснулся с морем, овладел начальными навыками морской практики на корабле, побывал в боевых схватках с неприятелем. Слышал визг и разрывы вражеских ядер, посвист пуль, не кланялся им, а приучился исполнять свое дело на корабле, как и положено истинному моряку. Не раз холодило сердце, когда вскрикивали и падали замертво рядом товарищи, отпевали и хоронили в море убитых. Навсегда врезались в память грустный взгляд командира и его прощальные слова… Василий Головнин пообвыкся в корабельной среде офицеров и матросов. Присмотрелся и приноровился, как лучше исполнять свое дело вместе с товарищами на корабле.

Не минули его внимания и многие стороны взаимоотношений между такими разными по характеру и положению морскими офицерами, как всякий пытливый человек он сделал выводы, заимел начальные собственные суждения и выработал свой взгляд на исполнение служебного долга. Обозначились первые вешки на его жизненном фарватере. Для уверенного плавания предстояло еще не раз мерить глубины, отыскивая верный путь.

Моря ближние и дальние, океаны

Нельзя сказать, чтобы граф Иван Григорьевич Чернышев в прошлом был далек от флотской службы. Он в самом деле не командовал боевыми кораблями, не участвовал в сражениях на море, но не по своей вине, так как и связал свою судьбу с флотом в свое время по «высочайшему» повелению. Началось все три десятилетия тому назад. Елизавете Петровне пришелся по нраву высокообразованный дипломат, знакомый с тонкостями европейского этикета и церемониала. В бытность своей службы в Англии Чернышев проявил большой интерес к кораблестроению, первенствующей роли флота в жизни этой страны. Елизавета Петровна определила графа воспитателем к маленькому наследнику престола Павлу Петровичу.

С приходом к власти Екатерины II наследник сразу лишился отца и каких-либо видов на престол, стал обузой для матери. Царица не сменила наставника сыну, а, наоборот, осыпала милостями, сначала пожаловала в генералпоручики, а вскоре назначила членом Адмиралтейств-коллегии и советником Морской комиссии. Произошло это не случайно. Как раз в это время императрица вдруг решила связать жизнь сына с морским ведомством. В восемь лет Павел получил высший флотский чин генерал-адмирала с назначением на пост президента Адмиралтейств-коллегии. Его воспитатель становится командиром галерного флота.

Как деятельная натура, Чернышев берется основательно за создание крупных гребных судов новой конструкции. Ему помогают в этом корабельные мастера-самородки Борисов и Григорьев.

Но императрица благоволила Чернышеву, одаривая орденами, неспроста. Рассчитывала иметь возле сына своего осведомителя. Однако просчиталась. Чернышев наконец-то понял отведенную роль и напрямик отказался:

– Ваше величество, состоять при его высочестве шпионом не по мне, увольте, эдаких способностей не имею.

Екатерину покоробил такой поворот. Привыкла, что при дворе все покупается и продается… Вскоре удалила его от двора – назначила послом в Англию.

Но за брата вступился влиятельный царедворец Захар Чернышев и наследник – цесаревич. Екатерина с неохотой вернула графа и определила на должность вице-президента Адмиралтейств-коллегии. С той поры Иван Чернышев ведал всеми делами по морскому ведомству и сделался главным докладчиком императрицы по морским делам. Императрица не забывала жаловать наградами Ивана Чернышева. Особо отметила в последней войне со Швецией. Самолично вручила графу редкие награды – алмазные знаки ордена Святого Андрея Первозванного «За труды в вооружении флота при управлении Морским департаментом».

Весьма часто с Морским ведомством пересекались и переплетались предприятия Коллегии иностранных дел и Коммерц-коллегии. Поэтому нередко приходилось встречаться и обсуждать Чернышеву общие проблемы с гофмейстером графом Безбородко и графом Воронцовым. Так было, когда готовили к отправке к берегам Русской Америки экспедицию Муловского.

Великий океан напомнил о себе вскоре после окончания войны со шведами.

К Безбородко и Воронцову обратился почетный член Петербургской академии Кирилл Лаксман. Предложил завязать торговые отношения с дальневосточным соседом, Японией.

Перед тем как докладывать императрице, Безбородко советовался с Чернышевым.

– Япони от нас морем отделены, Иван Григорьевич, с ними у нас никаким образом не ладится.

– То верно, граф, не однажды наши мореходы с времен Великого Петра покушались с ними якшаться, но они отстраняются.

Безбородко огорченно вздохнул.

– А надо бы. Бона с китаями торговля пошла, купчина Шелихов промышляет на пользу отечеству в Америке.

Чернышев согласился.

– За мною дело не станет. Сыщем людей морских и судно определим. Токмо бы не противились япони.

Надо сказать, что собеседники не ошиблись в суждениях о трудностях взаимного сближения с нашим дальневосточным соседом. Быть может, у японцев были основания настороженно относиться к пришельцам из-за океана.

Маршрутами своего земляка Магеллана первыми побывали в Японии португальцы. Предприимчивые торгаши под прикрытием корабельных орудий прочно овладели японским рынком, извлекая баснословные барыши. Следом за купцами двинулись католические миссионеры. Выгодный рынок привлек конкурентов, испанцев и голландцев. Как всегда, там, где деньги, схватки между со перниками особенно жестокие..

Японцы почувствовали угрозу традиционному вероисповеданию и вековым феодальным порядкам. Действовали они решительно. Сначала порвали все связи с Испанией, потом предписали покинуть страну португальцам. Те заупрямились, кто же откажется от лакомого куска. Решили напомнить о себе солидно.

Полтора столетия назад прислали в Нагасаки большое посольство, 60 человек. Японцы всех до одного казнили. Впредь ни один иностранец, по законам верховной власти, под страхом смертной казни не имел права подходить к берегам Японии. Правительство бакуфу разрешило торговать только одним голландцам, которых поселили на одиноком острове…

Западная Европа далека от Японии, а Россия поневоле оказалась соседом. Сибирский казак Владимир Атласов вызволил из корякского плена японца Дембэя Тотекау, представил его Петру I. Другой казак, Иван Козыревский, общался с японцами, составил «Описание Апонского государства». В свое время Козыревский просился в экспедицию к Берингу, но тот ему отказал…

Где море, там и горе. Между Россией и Японией пролегли воды и моря Великого океана. Водная среда сближает людей, народы, но, когда эта стихия показывает свой нрав, людям невмоготу, а иногда и смерти подобное случается.

Тот же казак, Иван Козыревский, доносил в челобитной, что в 1710 году, у берегов Камчатки разбилось небольшое японское судно, буса. Казаки спасли четырех японцев, решили вернуть их на родину. На следующий год «поделав суды, какие прилично», казаки отправились в плавание. Сначала высадились на острове Шумшу, потом перебрались на Парамушир, встретили местных жителей, айнов… Потом побывал Козыревский на всех Курильских островах и собирал ясак [28]28
  … собирал ясак. – Ясак – в России XV-XX вв. натуральный налог с народов Сибири и Севера, главным образом пушниной.


[Закрыть].

Но океан, когда гневался, не разбирал обличие и наречье своих обитателей-мореходов. Не миновал никого, со времен Дежнева и Беринга…

Японские мореходы строили небольшие, но добротные суда – «парусники». Ловили рыбу у своих берегов, торговали товаром, но только внутри своего государства. Центральные правители, бакуфу [29]29
  Правительство бакуфу… – Бакуфу – правительство трех династий сегунов в Японии с конца XII в. по 1867 г.


[Закрыть], издавали строжайшие указы, запрещали своим подданным строить крупные суда, покидать свою территорию. Тот, кто оставил свою страну, приравнивался к изменникам…

Но море не считается с указами и нравами. В декабре 1783 года, 13 дня, на небольшом судне 17 моряков из города Широко, отправились торговать в столицу Эдо. Все бы ничего, но на полпути они остановились передохнуть в бухте Семиоде, где уже стояло на якорях несколько десятков таких же судов. Время зимнее, океан то и дело бунтует. Ночью разыгрался жестокий шторм, суда потащило в разные стороны, навалило друг на друга. Соседнее судно с размаху ударило «Синсе мару» в корму, раскрошило на куски руль. А что такое парусник без руля в открытом море? Неуправляемый ковчег. Осталось предаться на волю Божию. Спустили японцы паруса, срубили мачту и вручили свою судьбу океану, надеясь на счастливый исход.

Семь месяцев испытывал их Нептун, на восьмом прибило ладью к Алеутскому острову Амчатка. Поспешно бросив якорь, пересели японцы в шлюпку, на берегу им махали руками люди.

Приветили японцев алеуты и русские промышленники с разбитого в этих местах судна.

Пока русские и алеуты угощали проголодавшихся японцев, океан взыграл, «Синсе мару» водило туда-сюда на якорном канате, который, на беду, перетерся о камни. Судно разбилось, и остатки его выбросило на берег…

Через три года русские из остатков своего бота и японского судна изладили новый бот и на нем добрались до Нижне-Камчатска. Оставшихся в живых шестерых иноземцев переправили в губернию, в Иркутск. Там-то Лаксман и познакомился с «начальником японского судна» Коодаю. Любознательный японский купец упросил российского путешественника взять его с собой в Петербург, «оказал желание узнать Российское государство». Обо всем этом естествоиспытатель и путешественник Кирилл Лаксман поведал в своем письме президенту Коммерц-коллегии Александру Воронцову и графу Безбородко…

Воронцов по этому поводу не раз имел обстоятельную беседу с первенствующим членом коллегии иностранных дел Александром Безбородко.

– Нынче оный Лаксман и приволок с собою того япони в столицу, – сообщал Воронцов при очередной встрече с Безбородко, – хочет употребить сей случай на пользу отечеству, завести с японцами знакомство с выгодою нашей торговле.

Воронцов протянул письмо графу Безбородко:

– Почитайте, граф, о чем печется Лаксман.

«Я ласкаю себя приятною надеждою, – читал вполголоса Безбородко, – что таковый первый опыт к заведению с японцами дружбы и торговли будет не безуспешным. А наипаче естли Ея И. В. нашей всемилостивейшей государыне, яко великодушнейшей покровительнице несчастных, благоугодно явиться подкрепить сие начинание высочайшим сообщением к японскому правительству и некоторыми подарками, состоящими в сукнах, камлоте, сафьяне и прочьи, каковые товары голландцы, приезжающие в Нанчисаки, меняют на круговое золото. Наши же купцы могут ежегодно выменивать японской чай, сарачинское пшено [30]30
  … сарачинское пшено… – рис.


[Закрыть], шелковые и бумажные ткани, золото и прочее, у южных Курилов – на сукна, кожи, на бобровые и рысьи шкуры и прочее».

Безбородко вернул письмо:

– Про то мне Лаксман в сути то же прописывал. Свои доводы о выгоде торговой тщится. Это по вашей части, ваше сиятельство. Больше того, предлагает начальствующим в экспедицию назначить одного из своих сыновей, обретающихся на службе в Иркутске.

Воронцов, видимо, тоже подумал не только о выгоде торговли с Японией.

– Еще доносит оный Лаксман о неизвестном нам пути по реке Амур, без открытия коего российские владения на Тихом море не могут приносить должной пользы.

– Сие, граф, по ведомству Адмиралтейств-коллегии, – ответил Безбородко, ему несколько надоел затянувшийся Разговор, – да и снаряжать судно-то морякам предстоит. То все заботы графа Чернышева. А задумки Лаксмана толковые, надобно все обдумать и государыне-матушке доложить в свое время.

Такое время определилось осенью. Императрица одобрила затеянную экспедицию и поручила все произвести иркутскому губернатору Ивану Пилю.

«Случай возвращения японцев в их отечество, – гласил Указ императрицы губернатору Пилю – … открывает надежду завести с оным торговыя связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет столько удобностей к тому, как российскому, в разсуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства… предусматривая могущую от того произойти пользу для государства нашего, возлагаем на попечение ваше план его произвести в действа, повелевая вам: для путешествия к Японии или нанять на казенный кошт у Охотского порта, одно надежное мореходное судно с искусным кормщиком и потребным числом работников и служителей, довольно в плавании искусившихся, наблюдая только, чтоб начальник оного был из природных российских».

Указ подробно излагал порядок отправки предполагаемой экспедиции, снаряжение, ее цели. Отправлялся вояж не только с дипломатическими поручениями.

Для сопровождения японцев выделить одного из сыновей означенного профессора Лаксмана… «имеющих познания астрономии и навигации, физические и географические наблюдения».

Для сношения с японским правительством надлежало в специальном письме описать благожелательное отношение к японцам в России и сообщить, «как они в российские области привезены были и каким пользовались здесь призрением, что с нашей стороны тем охотнее на оное поступлено, чем желательнее было всегда здесь иметь сношения и торговые связи с Японским государством, уверяя, что у нас всем подданным японским, приходящим к портам и пределам нашим, всевозможныя пособия и ласки оказываемы будут».

Само собой выделялись деньги на подарки японским правителям, одаривались и пленники – японцы…

Месяцами шла почта в Иркутск – оттуда в Охотск, там подбирали судно, экипаж, снаряжали к плаванию.

Осенью 1792 года из Охотска вышла и взяла курс к берегам Японии бригантина «Святая Екатерина» под командой опытного морехода, штурмана, «прапорщичьего ранга» Василия Ловцова.

Начальствовал над экспедицией городничий города Гияшгинска поручик Адам Лаксман. На борту бригантины находились и трое возвращавшихся на родину японцев. В пути Лаксман и Ловцов сочинили письмо японскому правительству. В нем сообщили подробности спасения японцев, описали их странствия по России.

А нынче же «всепресветлейшая российская государыня соизволила указать генерал-поручику Ивану Пилю, чтоб упомянутых подданных великого Нифонского государства возвратить в их отечество, чтоб они могли видеться с своими родственниками и соотчичами». Затем указали и главную цель своего вояжа: «… просим вас, чтоб главное начальство оного государства предписало своим подданным, дабы оные нам, как соседственным союзникам без всякого препятствия безвозбранной вход иметь позволили, не щитая нас за противоборствующих и нечестных противников».

Письмо перевели на японский язык и вручили его в порту Хакадате местному начальнику. Началась долгая и канительная процедура. Только через месяц Лаксману с японцами разрешили сойти на берег и отправили под конвоем к старшему начальнику в город Матсмай. Своих подданных японцы не хотели принимать, они считались как бы изменниками, покинувшими родину. Их заключили под караул, куда-то отправили, и судьба их осталась неизвестной.

Лаксмана в столицу Японии, город Эдо, не пустили, только через полгода вернули и письмо, якобы из-за невозможности его прочтения. В тот же день японские власти известили о запрещении плавать вдоль берегов Японии…