Текст книги "Записки командующего фронтом"

Путем внутренних перегруппировок мы сумели на узком 6-километровом участке в полосе наступления 31-й армии добиться четырехкратного численного превосходства над врагом. Переданные фронту два танковых батальона запаздывали, и поэтому начало наступления пришлось несколько отодвинуть. Дополнительное время командиры частей и соединений, конечно, использовали максимально.

5 декабря после 30-минутной артиллерийской подготовки 29-я армия перешла в наступление. Под прикрытием артиллерийского огня ее передовые части форсировали Волгу, но сразу же встретили сильное сопротивление врага. Завязался упорный бой. Противник, сознавая, что продвижение советских войск создаст угрозу перехвата коммуникаций 9-й немецкой армии, переходил в контратаки, пытаясь удержать занимаемые рубежи. Наши дивизии сражались отважно. Но в первый же день сказались неудачное боевое построение армии и плохая организация самого наступления. Рассредоточение и без того малочисленной артиллерии по всему фронту не обеспечило подавления вражеских огневых средств. Командующий армией, не имея в своем распоряжении никакого резерва, оказался не в состоянии наращивать силу удара и влиять на ход боя. В результате противнику удалось отбросить части 246-й стрелковой дивизии, а затем он вынудил отвести на северный берег Волги и 252-ю стрелковую дивизию.

Наиболее организованно и удачно развивалось наступление 31-й армии. Здесь чувствовалась твердая рука командующего и четкая ритмичная работа его штаба во главе с полковником В.А. Глуздовским. После 45-минутной артиллерийской подготовки армия начала атаку главными силами. В первый же день наступления войска армии освободили ряд населенных пунктов. Это позволило развивать успех, наращивая силу удара.

Гитлеровцы всполошились, 6 декабря противник подтянул резервы и начал сильные контратаки. Особенно мощный напор противника пришелся на 250-ю стрелковую дивизию. Части дивизии сражались упорно, в течение нескольких часов отражая натиск танков и пехоты гитлеровцев. Однако под воздействием ураганного артиллерийско-минометного огня противника им пришлось отойти к Волге, где они были выведены в резерв. Не позволяя противнику развить успех, командующий 31-й армией бросил в бой из своего резерва стрелковую дивизию, усиленную танковой ротой. Танки были переправлены через Волгу по льду, усиленному путем наращивания ледяного панциря реки.

Противник отчаянно сопротивлялся, вводил в бой свежие силы. Но наши войска продвигались вперед, отвоевывая у врага километр за километром, штурмуя каждый населенный пункт, отражая многочисленные контратаки вражеской пехоты, поддерживаемой танками.

Вражеская оборона фактически была прорвана на всю ее тактическую глубину и по фронту до 20 км. Правофланговые дивизии перерезали дорогу Калинин – Тургиново. Для противника, оборонявшегося в Калинине, создалась угроза окружения. Однако 29-я армия медлила с выполнением поставленной ей задачи – овладеть Калинином, – втянувшись в тяжелые бои на направлении Микулино-Городище, Тургиново. В связи с этим принято было решение главные силы 31-й армии, усиленной резервами фронта, повернуть с юго-западного направления на северо-западное, стремясь как можно быстрее покончить с калининской группировкой противника и освободить Калинин. Завязались тяжелые бои. Гитлеровцы упорно обороняли подступы к городу, перебрасывая дополнительные силы. Только одному полку 246-й дивизии удалось к 12 декабря переправиться через Волгу и овладеть селом Красново. Противник подтянул резервы.

Между тем Ставка требовала от меня принять все меры по окружению вражеской группировки в Калинине и освобождению города в ближайшее время, чтобы как можно скорее высвободить войска и использовать их для более решительного содействия Западному фронту. С этой целью Калининский фронт был усилен еще двумя стрелковыми дивизиями, 8 лыжными и 4 танковыми батальонами. Кроме того, я был предупрежден, что фронту передается вновь сформированная 39-я армия в составе шести стрелковых и двух кавалерийских дивизий, и она должна была сосредоточиться с 14 по 24 декабря в районе Торжка.

В направленном мною на утверждение Ставки плане фронтовой операции была определена цель разгромить 9-ю немецкую армию с выходом на фланг и в тыл вражеской группировки, действовавшей против северного (правого) крыла Западного фронта. Новую, 39-ю армию решено было использовать для наступления на старицком направлении с задачей овладеть линией Погорелое Городище – станция Шаховская и глубоко охватить противника с севера перед Западным фронтом.

Бои за Калинин приобретали ожесточенный характер. Я безотлучно находился вблизи Калинина и руководил войсками, требуя от командармов и командиров дивизий наращивать удары по врагу и во что бы то ни стало ворваться в город. Прояснились перспективы достижения более крупных целей и условия новых задач, которые предстояло решать войскам Калининского фронта после получения нами новых значительных сил.

Войска нашего фронта сковали мощную левофланговую группировку немецко-фашистской группы армий «Центр», ослабив ее удар на Москву. Образно говоря, ухватившись за гигантскую левую клешню наползающего гитлеровского рака, мы сделали все, чтобы она не сомкнулась с его правой клешней где-то восточнее Москвы.

Наши усилия во многом способствовали войскам правого крыла Западного фронта остановить врага северо-западнее столицы и 6 декабря 1941 года без оперативной паузы перейти в решительное контрнаступление. Мощный фланговый удар 30-й армии генерала Д.Д. Лелюшенко из района северо-восточнее Клина заставил 3-ю и 4-ю танковые группы противника откатываться на линию шоссе Клин – Солнечногорск.

К 11 декабря 20-я армия Западного фронта овладела Солнечногорском, а войска 30-й армии вышли в район Клина.

Надо сказать, успех наших войск в районе Калинина вызвал общий подъем боевого духа воинов всех родов оружия. Вместе с тем противнику все же удалось отойти на запад, и, конечно, это нас не радовало…

В 11 часов 16 декабря войска Калининского фронта вступили в Калинин. Город был освобожден совместными усилиями 29-й и 31-й армий. Но справедливости ради должен отметить, что решающая роль в борьбе с калининской группировкой противника все же принадлежала войскам 31-й армии. Именно в боях с ней враг уже к вечеру 15 декабря израсходовал все свои резервы.

Вступление частей Красной армии в Калинин превратилось в праздник. На улицы вышли женщины, старики и дети. Они обнимали и целовали бойцов, командиров и политработников, горячо благодарили их за освобождение из фашистской неволи, со слезами на глазах рассказывали о зверствах и разрушениях, учиненных гитлеровцами. Совсем недолго хозяйничали оккупанты в Калинине, но успели вывести из строя городской транспорт, водопровод, средства связи, сжечь здания городского театра, областного Совета депутатов трудящихся, областной клинической больницы и краеведческого музея. Они ограбили местное население.

Разгром немецко-фашистской группировки в районе Калинина и освобождение этого крупного административного и промышленного центра оказали существенное влияние на оперативное положение советских войск на западном направлении, особенно армий правого крыла Западного фронта.

Эту большую победу высоко оценил прибывший в город Михаил Иванович Калинин. На собрании жителей города и воинов Красной армии он произнес речь о неизбежности разгрома немецко-фашистских войск, которые в боях с советскими войсками и особенно в Московской битве уже потеряли лучшие свои кадры.

Мне посчастливилось за чашкой чая беседовать с Михаилом Ивановичем. Я не встречал более приятного собеседника и мудрого человека…

…Разгром немецко-фашистских войск на полях Подмосковья имел огромное политическое и экономическое значение для нашей страны. Обстановка резко изменилась. Изменившиеся условия позволили Государственному Комитету Обороны и Верховному главнокомандованию организовать и обеспечить расширенное и ускоренное производство военной продукции и подготовку стратегических резервов. Неоценимо большое значение имела победа для подъема морального духа народа и армии. Тревожные сводки Совинформбюро сменились вдохновляющими, перспективными. Воин, испытавший тяжелые оборонительные бои, погнал врага на запад, и не просто, я бы сказал, погнал, а стал громить, брать в плен, уничтожать вражескую боевую технику…

За образцовое выполнение в битве под Москвой боевых заданий и проявленные при этом доблесть и мужество четырнадцати дивизиям, трем кавалерийским корпусам, двум стрелковым, пяти танковым бригадам, девяти артиллерийским и шести авиационным полкам было присвоено наименование гвардейских. 110 отличившихся воинов были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Мы тогда очень сдержанно шли на присвоение звания Героя Советского Союза, но 110 воинов, удостоенных этой чести, действительно были героями из героев. 36 тыс. бойцов, командиров и политработников получили ордена и медали Советского Союза. Миллионы людей были награждены медалью «За оборону Москвы». После Московского сражения меня наградили орденом Кутузова I степени и медалью «За оборону Москвы»…

…В августе 1942 года я был вновь назначен командующим войсками Западного фронта. В течение осени и зимы 1942 и начала 1943 года Западный фронт в основном решал задачи обороны рубежей, достигнутых в начале 1942 года. Мы проводили частные операции, сковывая неприятельские силы, чтобы исключить возможность их переброски отсюда. В это время, как известно, развертывались бои под Сталинградом. Должен заметить, что ни одной дивизии с Западного стратегического направления, и в частности с участка, противостоявшего Западному фронту, немецко-фашистское командование на сталинградское направление не перебросило. Враг рассчитывал, видимо, что после успешной операции под Сталинградом вновь создастся благоприятная обстановка для обхода Москвы с юга и нанесения фронтального удара крупной группировкой, которая находилась в обороне против войск Западного фронта. Советское Главнокомандование, со своей стороны, разработало и подготовило план, в соответствии с которым, в случае подхода противника, советские войска должны были стремительно перейти в наступление. Были созданы ударные группировки, были даны направления ударов, но мне, к сожалению, эту задачу выполнить уже не пришлось.

Зимой 1943 года я был снят Сталиным с командования Западным фронтом в обстоятельствах, при которых я не мог считать это решение справедливым. Как командующий фронтом я получил целый ряд настороживших меня сведений о том, что немцы предполагали совершить отход с того выступа, который они тогда занимали перед Москвой.

Разумеется, я не мог пройти мимо этих сообщений, обязан был их проверить и быть готовым к тому, чтобы принять свои меры, на случай если немцы действительно начнут отход с этого выступа. Было бы нелепо и обидно, если бы мы с опозданием узнали об их отходе, получив эти сведения тогда, когда уже ничего не смогли бы предпринять и отходящие немецкие части были бы уже в 50 км от нас. А это вполне могло случиться, если не провести предварительной проверки полученных нами сведений.

Если бы проверка показала, что намерения немцев соответствуют нашим сведениям, – мы могли бы впоследствии при достаточной бдительности и подготовленности ударить по войскам противника в самый невыгодный для них момент начавшегося отхода, преследовать их по пятам, наносить им потери, нарушив весь их план.

Проверяя полученные сведения, я предпринял на фронте частные операции. Сначала операция была проведена с 5-й армией, которой командовал тогда генерал Я.Т. Черевиченко. Надо признать, что операция, проводившаяся армией Черевиченко, оказалась неудачной. Мы понесли неоправданные потери, и вообще она была плохо организована. Черевиченко плохо справился со своими обязанностями командующего армией, и я имею основания сказать, что он подвел меня как командующего фронтом.

После этой неудачи у меня возник конфликт с Булганиным, который был в то время членом Военного совета Западного фронта. Хотя Черевиченко действительно плохо провел операцию, часть ответственности за это, разумеется, легла и на командование фронтом, в первую очередь на меня. Но я, сказав Черевиченко все, что считал необходимым, оценив его действия достаточно жестко, тем не менее воспротивился намерению Булганина сделать Черевиченко этаким «козлом отпущения», и такой ценой «самортизировав» возможные неприятности со стороны Ставки.

После неудачи с 5-й армией я уехал на южный участок фронта в армию И.X. Баграмяна. Там разведывательно-наступательная операция прошла в целом удачно. Мы захватили пленных, получили нужные нам сведения, заняли несколько узлов обороны. Однако развивать наступление дальше мы не могли. Да, собственно говоря, я с самого начала не считал возможным проводить крупную операцию с далеко идущими целями, поскольку для этого у нас не было сил, и прежде всего техники, не только танков, но даже достаточного количества артиллерии и боеприпасов. При всем желании и старании я не мог сосредоточить даже на главном участке прорыва ста орудий на километр фронта.

И вот, когда эта частная, удачно закончившаяся операция была в основном завершена, на командном пункте Баграмяна, где я тогда находился, раздался звонок от Сталина. Сталин раздраженным тоном спросил меня, почему я не развиваю наступление. Я ответил ему, что у меня для этого нет необходимых сил и средств. Он стал настаивать. Я оставался при своем мнении. Он сказал:

– Смотрите, как действуют ваши соседи, как наступает Воронежский фронт! А вы!

Надо отдать должное Воронежскому фронту, он действовал в это время действительно весьма удачно, но справедливости ради следует отметить, что против войск этого фронта стояли в тот период не немецкие части, а войска немецких союзников, по целому комплексу причин в тот период куда менее боеспособные, чем немецкие части.

Отвечая на упрек Сталина в адрес Западного фронта, я сказал ему, что там, перед Воронежским фронтом, один противник, а здесь перед нами – другой, полноценные немецкие дивизии, собранные в большой кулак.

Это было действительно так. Немцы к этому времени держали под Москвой большую силу, кулак, которым в любой выигрышный момент могли ударить по Москве, если бы мы предоставили им такую возможность. На Западном фронте противник сосредоточил против нас более тридцати полнокровных дивизий. Мое решение не развивать в глубину ту частную операцию, которую провела армия Баграмяна, в значительной степени объяснялось тем, что мы не вправе были рисковать на таком участке фронта, который отстоял еще совсем недалеко от Москвы.

Когда я сказал, что перед нами другой противник, Сталин очень рассердился и резко сказал мне:

– Ну, конечно, вы не можете. Перед вами, конечно, особый противник.

Сказал и бросил трубку.

Через 24 часа после этого разговора, еще находясь в армии Баграмяна и «ползая» там по переднему краю, чтобы дополнительно уточнить некоторые интересовавшие меня вопросы, связанные с возможностью отхода немцев, – а надо сказать, что я вообще, пока был на Западном фронте, весь его «исползал» по переднему краю, – так вот именно там, – говорю об этом только потому, что это в какой-то мере усугубляло степень моей обиды, – я узнал, что пришло решение Ставки о снятии меня с командования Западным фронтом с формулировкой «как не справившегося с обязанностями командующего фронтом».

Не буду говорить о том, насколько тяжело я это переживал, это и так понятно. Правда, не подать вида и сохранить выдержку мне хотя с трудом, но удалось.

Баграмян переживал эту историю не меньше меня. Он присутствовал при моем предыдущем разговоре со Сталиным всего 24 часа назад и, узнав о моем неожиданном снятии, пытался душевно поддержать меня, совершенно открыто и прямо заявил, что считает принятое Ставкой решение неправильным и несправедливым.

Я немедленно выехал в штаб фронта, сдал фронт генералу Соколовскому, который был начальником штаба Западного фронта, и поехал в Москву.

У меня сложилось впечатление, что мое снятие с фронта не было прямым следствием разговора со Сталиным. Этот разговор и мое несогласие были, что называется, последней каплей. Очевидно, решение Сталина было результатом необъективных донесений и устных докладов со стороны Булганина, с которым у меня к тому времени сложились довольно трудные отношения. Сначала, когда я вступил в командование фронтом, он действовал в рамках обязанностей члена Военного совета, но последнее время пытался вмешиваться в непосредственное руководство операциями, недостаточно разбираясь для этого в военном деле. Я некоторое время терпел, проходил мимо попыток действовать подобным образом, но в конце концов у нас с ним произошел крупный разговор, видимо не оставшийся для меня без последствий.

Состояние у меня было тяжелое, но чувства раскаяния я не испытывал. Я оставался при своем мнении, что правильно поступил, приостановив наступление. С нашими силами против той группировки немцев, которая была перед нами, в большом наступлении успехов мы иметь не могли. Могли занять кое-какие населенные пункты, для отчетности, и на взятии этих нескольких пунктов размотать силы фронта. Уложить людей недолго, наступление их быстро съедает. Ничего серьезного не добившись, фронт в итоге мог поставить себя под угрозу даже в обороне.

С этими не оставлявшими меня мыслями я приехал в Москву и три дня не вылезал из дому, нигде не показывался. Но бездействие меня тяготило, я все-таки не выдержал и, желая узнать обстановку на фронтах, пошел в Генеральный штаб. Зашел там к генералу Бокову, заместителю начальника Генерального штаба.

Когда я находился у него и знакомился с обстановкой на фронтах, к нему зашли вызванные к Сталину командующий Волховским фронтом К.А. Мерецков и член Военного совета Волховского фронта Л.3. Мехлис. Оба они знали о моем смещении с должности командующего фронтом.

– Что ты тут делаешь? – спросил Мерецков.

– Ничего не делаю, свободен.

– Как так свободен?

– Снят с фронта.

– Ну а какое-нибудь назначение получил?

– Нет пока.

В дальнейшем разговоре я сказал Мерецкову, что сидеть вот так во время войны, сидеть и ничего не делать нестерпимо. Я готов ехать куда угодно, лишь бы воевать, лишь бы дали армию.

В это время Мерецкова и Мехлиса вызвали к Сталину. Уходя, Мерецков сказал:

– Я ему напомню о тебе.

И в самом деле, как потом оказалось, напомнил. Через несколько часов меня нашли на квартире и сказали, чтобы я позвонил по вертушке Сталину. Оказывается, Мерецков, у которого была как раз вакантная должность командующего армией, захотел взять меня к себе командармом. Он, собственно, так прямо и понял меня, что я хочу идти на армию. Но Сталин в ответ на предложение Мерецкова не сказал ни да ни нет, стал расспрашивать: «Что Конев, в каком он настроении?» Мерецков сказал, что в плохом. Тогда Сталин и распорядился, чтобы мне дали его телефон и чтобы я позвонил ему.

Я поехал снова в Генеральный штаб и позвонил оттуда Сталину. Между нами произошел примерно следующий разговор:

– Товарищ Конев, здравствуйте. Как ваше настроение?

– Плохое, товарищ Сталин.

– Почему плохое?

– Я – солдат, в такое время солдат не может сидеть, он должен воевать.

Сталин сказал:

– Подождите. Дайте мне три дня на то, чтобы разобраться. Мы вас пошлем вновь командовать фронтом.

– Товарищ Сталин, – сказал я. – Если вы считаете, что я не могу справиться с командованием фронта, то я готов ехать командовать армией. Надеюсь, что с этим я справлюсь.

– Нет, мы вас пошлем командовать фронтом. Подождите три дня, дайте мне срок разобраться. Желаю всего хорошего.

Через три дня я явился к Сталину и был назначен командующим Северо-Западным фронтом.

Направляя меня на фронт, Сталин резко и, я бы даже сказал, грубо отозвался об одном из моих предшественников на этом фронте, сказав, что тот «расстрелял веру своих солдат в победу». Меня покоробило от этой категоричности суждений. Всего неделю назад я испытал это на себе.

Конец истории с моим снятием с Западного фронта был такой. Уже в 1943 году после взятия Харькова, когда я командовал Степным фронтом, в Москве проходило специальное совещание членов военных советов, на котором рассматривались вопросы, связанные со взаимоотношениями членов Военного совета с командованием.

Говоря об отдельных случаях неправильного отношения членов Военного совета к командующим фронтами, Сталин как пример привел историю со мной и сказал:

– Вот в свое время с Коневым не разобрались, поторопились, сняли с фронта, а смотрите, как он сейчас воюет.

В такой форме им была признана несправедливость тогдашнего молниеносного решения о снятии меня с Западного фронта. Об этих словах Сталина на совещании мне доверительно рассказывал возвратившийся с совещания член Военного совета Степного фронта генерал И.З. Сусайков.

После того как мне удалось провести некоторые положительные, на мой взгляд, мероприятия на очень сложном и очень неблагодарном для любого человека, оказавшегося там в роли командующего, Северо-Западном фронте, Сталин в июне месяце 1943 года вызвал меня и назначил командовать Резервным фронтом.