Текст книги "Сержант и капитан"

7 октября 1919 года. Перед отъездом построил свой взвод, сказал, что должен ехать, что они были молодцами в последнем бою, и что я верю в них, и что сожалею, что у нас не было времени узнать друг друга. Но добавил, что не исключено, что они вновь могут оказаться под моим командованием. Пути Гражданской войны неисповедимы.

Станция Дьячье. Полк собрался как боевая единица. Два батальона – 1-й и 3-й. Славно. И артиллерия теперь своя есть. Настроение даже у меня улучшилось. Наша новая задача – занять оборону на широком фронте между Окой и правым флангом Дроздовской дивизии. Сегодня писать что-то не хочется. Пришел в 3-й батальон, он был расквартирован в теплушках, и принял свою роту у поручика Иванова. Его переводили в запасной батальон. Тяжелая форма чахотки. Мы перебросились всего несколькими незначительными словами.

Ничего не меняется, в этой роте тоже одни мальчишки-студенты и крестьяне, с десяток пленных красноармейцев. На 120 человек всего 10 старых добровольцев. Унтер-офицеры и фронтовики Великой войны. Некоторые знакомы мне. Фельдфебель Сидоров Семен, георгиевский кавалер, удовлетворенно погладил нафабренный ус, увидев меня, и заметил:

– Ваше благородие, Иван Павлович, помните меня под Кагальницкой? Ловко вы тогда краснюка прикололи, что мне в спину целился. Разрешите сказать, что рад служить под вашим началом.

– Помню, Семен Аркадьевич. Надеюсь на твою помощь с молодыми.

– Да вы не сумлевайтесь, парнишки толковые.

Запомнился на станции один дед. Такой бородатый и древний, что, наверное, видел нашествие Наполеона. Стоял в стеганом рваном полушубке и валенках, с надетыми от грязи лаптями, среди всей этой железнодорожно-солдатской суеты и продавал папиросы. Утверждал, что табак Асмолов № 7. Я поверил и купил у него россыпью три десятка и спросил:

– Как дела, дедушка?

– Дела как у всех, ваше благородие, ждем, – шамкнул дед в бороду.

– Чего ждете?

– Когда вам убивать друг дружку надоест.

– Смело говоришь. Мы же за правое дело бьемся. За освобождение России. Неужели ты, мудрый старый человек, этого не видишь?

– Я много чего вижу, – прищурился дедок, – да тока то ж самое мне один красный командир говорил, зараз, за денек до вашего прихода. Моя вера мертвая, мне все равно скоро помирать. Одно скажу, господин офицер. Вы святого креста не сняли, и в том, может, ваша правда. Сражайтесь, покуда сил хватит, если мириться никак нельзя.

– Нельзя.

– Не повезло вам. – Дед безнадежно махнул рукой и побрел, хромая, в сторону прибывающего нового эшелона.

8 октября 1919 года. Получен приказ – перейти в настоящее наступление на Кромы. Во фланг обходящей собравшихся под Орлом корниловцев красной ударной группе. Сейчас мы знаем, что кроме латышей в этой группе червонная кавалерийская бригада и бригада Павлова. Хороший офицер, знал его еще по Великой войне. Капитан лейб-гвардии Волынского полка. И я капитан. Смешно. У него бригада, и он теперь красный генерал, а у меня рота.

Латышской дивизией командует генерал Мартусевич, Южным фронтом красных – полковник Егоров. Бывшие. Ничего не понимаю.

Нет, когда все начиналось, в конце 17-го, многие устали от войны, многие не могли понять, что происходит, метались, многих силой заставили идти служить в Красную армию. Но сейчас конец 19-го. Все точки над «i» расставлены. Бывшим офицерам большевики никогда не будут верить полностью.

10 октября 1919 года. Вчерашним морозным утром наши колонны выступили на Кромы. Колонны шли образцовым порядком, но в нехорошем молчании, без песен, без шуток. Мы понимали, что нас ждет большая кровь. Перед выступлением я разговаривал с ротой о нашем долге и наших целях. Должен признаться, что получилось так же казенно, как у капитана Стрелина несколько дней назад во втором батальоне.

Шедшие впереди дозоры завязали бой. Батальоны развернулись в боевой порядок и начали наступать на села, прикрывающие Кромы, – Спасское и Добрыня. Навстречу моей, развернутой в цепь, роте из Спасского вылетела цыганская кибитка. Как она там оказалась? Возница бешено хлестал четверку коней и что-то кричал. Два желтых облачка шрапнели рванули прямо над кибиткой. Стальная очередь накрыла ее. Щепки полетели в воздух. Повозка перевернулась. С земли никто не поднялся. Лошадей переранило, но они не упали, а раздернулись в разные стороны и рванули вперед. Постромки лопнули. Четверка понеслась прямо на нас. Мы пропустили ее, расступившись, и не сбавили очень быстрого шага. Заговорили наши трехдюймовки. Разрывы были видны за селом. Наши били гранатами. Рота приободрилась.

– Скорее шаг, господа, – прикрикнул я.

Весь батальон стремительно наступал. Пулеметы не успевали за нами. Пулеметчики тащили их на лямках и выдохлись до последней степени при выходе на позиции. Мы взяли Спасское на штык. Латыши без паники отступали, умело огрызаясь. Третья рота, шедшая справа, отличилась, потеряла всех офицеров. Ее довел до штыкового удара унтер Матвеев.

Моя рота, слава богу, добежала вместе со мной. Пулеметный огонь красных был кинжальный. Убитых было много. Я видел, как они падали и справа, и слева. Мальчуган Павленко, гимназист лет шестнадцати, полз на коленях, блюя кровью, и премерзко матерился. Я перескочил через него на бегу, крича: «Санитары…», не оглянулся и побежал дальше.

На околице села схватились в штыковую. Узкое пространство между двумя избами. Покосившийся забор справа почти перекрыл проход. Я ворвался туда первым. Латышей человек десять. Бегут на меня. Рослые, в добротных шинелях. Штыки наперевес. Я оглянулся, за мной никого. Пора умирать. Упал на колено и выстрелом в пах первого сбил. Вдруг справа и слева горохом посыпался мой молодняк… Кто-то даже через меня перескочил. Никакого уважения. Догнали меня за доли секунд. Надо бегать медленнее. Целее буду. Они перекололи латышей в два счета, но это был только авангард. Целая рота тут же нас контратаковала.

– В штыки! В штыки! – бешено орал я.

Фельдфебель Сидоров разом бросил на узкой улочке две ручные гранаты. Задело и своих, и чужих. Мои мальчишки вопили что-то несусветное, что-то школьное или гимназическое, как будто лупили циркулями ненавистных учителей иностранных языков. Латыши кричали на своем языке. Старые добровольцы молча работали штыками, стараясь прикрыть меня. Это продолжалось секунды. Красные ринулись бежать в обратную сторону. Преследовать сил не было.

– Отставить преследовать, – вопил я. Мальчуганы сделали в тот момент столько, что я не хотел терять ни одного из них. Пусть насладятся победой. Унтер-офицеров в моей роте трое, все георгиевские кавалеры. Молодняк на их попечении. Комвзода прапорщик Лавочкин восторженно отдал мне честь:

– Вот это атака, господин капитан, вот это атака!

Купеческий сын Аркадий Лавочкин вполне соответствовал своей фамилии и своим практицизмом и суетой за сутки сумел раздражить меня. Он умел все достать и ничего не потерять. Через два часа после моего прибытия в роту уговорил меня сфотографироваться вместе с командирами взводов. Я был удивлен, но на станции Дьячье он каким-то образом нашел заезжего фотографа. Внутренне окрестил его «обозной душой». Но в этой атаке я лично видел двух заколотых им врагов.

Тяжело встав, я проковылял вдоль прижавшейся к деревянным деревенским заборам роты и сказал:

– Не увлекаться. Но за мной!

Мы гнали латышей еще какое-то время, но остановились в двух верстах от Кром. Опять фланги оказались открытыми. Нас могли обойти. Будь у нас чуть больше сил, мы могли бы прикрыть фронт плотнее. Дыры, дыры, кругом дыры по фронту, которые мы заткнуть не можем. Кстати, потери обоих батальонов достигли четверти состава. Пиррова победа.

На следующий день мы атаковали хутора вокруг городка. Тактика нашего командира полковника Наумова продолжает меня изумлять. Два батальона и разрыв в три версты между ними при наступлении. Мы что, играем с красными в поддавки? Городок мы не взяли, и слава богу. Я бы потерял всю свою роту. Пора понять, что красные тоже уже научились бить в лоб. Только мы делаем это молча, а они под пение «Интернационала». Нужен маневр. Ночью латыши ударили, и Офицерская рота бежала в полном составе. Вот это да! Офицерская рота! И потеряли весь обоз.

* * *

Наступил понедельник. Без десяти девять утра Никита Корнилов прибыл на работу. Приехал на такси. В черном костюме, в черном галстуке и белой рубашке. Он еще поднимался по ступеням, когда Митя сам вылетел навстречу в сопровождении охраны.

– Никита, отлично, что приехал раньше. Двинули на объект. Нам его вчера передали под контроль, а вчера, если ты помнишь, было воскресенье. Это многого стоит. Долго за него бились. Хочу, чтобы ты его увидел. Он будет в твоем ведении. Важный дом.

Когда кортеж выехал на Большую Никитскую, а потом свернул во дворы, Никиту окатили неприятные предчувствия. Ему были знакомы эти места. Дом Карандыча в дневном свете казался еще меньше. Четырехэтажный, аккуратный, маленький, желтый. Вокруг него уже был огорожен сетчатый забор. Никита огляделся, отыскивая взглядом Карандыча или хотя бы кого-нибудь из его воинства. Разбитое войско попряталось.

Они прошлись по этажам. Митя отдавал приказания. С перекрытиями осторожнее, чердак не трогать до особого распоряжения, охрана круглосуточная, бомжатину разогнать. И главное, со стороны конкурентов могут быть какие-нибудь акции, например, поджоги. Перекрытия-то деревянные. Прямо в подъезде Дмитрий сказал небольшую речь:

– С сегодняшнего дня за безопасность объектов отвечает вместе с Романом Евгеньевичем еще и Никита Иванович. В вопросах безопасности он имеет право действовать самостоятельно. Прошу любить и жаловать. – Митя царственным жестом указал на Никиту. Но все столпились в лестничном проходе и потому даже головы не повернули.

– Все. Никита, иди домой. Сегодня ты больше не нужен. Свою миссию ты исполнил.

– Пока, – ответил Никита и вышел, не прощаясь. Он присел в детской песочнице. Победители старых стен уехали. Пора ждать появления Карандыча и остальных. Они не преминули себя обнаружить. Карандыч вышел из-за угла. На него было больно смотреть. Разгромленное воинство Карандыча столпилось сзади. Сегодня их было больше. Не трое, шестеро. Ради этого зрелища Карандыч привел весь бомонд. Тырич плакал, немытым кулаком вытирая глаза, и толкал атамана в бок. В руке его была грязная бутылка с фальшивой этикеткой.

– Выпей, друг, – повторял он, как заведенный.

Но атаман, не отрываясь, смотрел на огороженное ажурной металлической сеткой родное пепелище.

– Карандыч, куда пойдешь теперь? – спросил Никита с виноватым видом.

Не ответив, тот махнул рукой, развернулся прочь. Тырич, все еще хлюпая носом, развел руками перед Никитой: «Мол, извини ты нас, и мы тебя прощаем». Они ушли, и Никите сразу стало легче. Он сидел в песочнице, чертил на сыром песке что-то похожее на скандинавские руны и смотрел на желтый куб дома. Офицерский дневник лежал во внутреннем кармане. Никита достал его и открыл на недочитанной странице.

11 октября 1919. Кромы. Переправы и городок Кромы мы взяли сегодня быстро и почти без потерь. Слева помогли дивизионы Черноморского конного полка. Моя рота даже ног не замочила. Латыши как-то легко ушли. Может, ловушка? Штаб расположился в трех верстах к югу. Мой комбат капитан Павлов сказал откровенно:

– Это ловушка, господа. У нас за спиной река. Весь наш фронт за ней. Мы на выступе, который противник захочет сегодня же ночью срезать.

Он и комбат-1 звонили в штаб и говорили, что удержать пятиверстовый фронт и городок со множеством маленьких улочек невозможно, если будет ночная атака. Они требовали, чтобы командир полка приехал и сам проверил обстановку. Но Наумов требовал одно:

– Город удержать любой ценой.

День. Кромы в наших руках. Я решил немного пройтись по главной улице. Кромы больше похожи на большое село, чем на город, который, как я недавно узнал, старше Москвы. Фельдфебель Сидоров и его земляк и приятель, рядовой Авдюхин Матвей, крестьянин сорока двух лет, были в моем сопровождении. Авдюхин был командиром отделения в красном полку и убежденным сторонником большевиков. В бою под Армавиром Сидоров и Авдюхин столкнулись в лобовой штыковой атаке. Наши сломили красных и погнали их. Сидоров бежал за Авдюхиным с криком:

– Стой, сволочь. Ты что, меня не узнаешь, свояк? Я ж твой сосед, Семен Сидоров.

Авдюхин остановился, повернулся, воткнул штык в землю и сказал:

– Не узнаю, но сдаюсь. Давай поговорим.

Не знаю, что такого красивого рассказал Сидоров про белую армию, но Авдюхин бесповоротно перешел на нашу сторону. Они мне эту историю вместе пересказывали еще после боев под Армавиром.

Кромские обыватели осторожно выглядывали из-за своих заборов. Они понимали, что город нам не удержать, и решили не высовываться на всякий случай. Только в колокольне церкви на холме возле речки били благовест. Священникам нечего терять. Артиллерия увлеченно грохотала где-то справа. По улочкам мелькали серые и черные марковские шинели. Посреди Никитской улицы, что за Дворянским собранием, огромная гоголевская лужа. В ее еще не замерзшей грязной воде плескались серо-белые гуси. Удивительно, что их еще до сих пор не съели.

12 октября 1919 года. Когда вчера днем я писал свои заметки, увидел бегущего ко мне Сидорова. Он кричал:

– Господин капитан, бежите сюда, ей-богу, скорее бежите сюда, что мы нашли…

Шестидюймовый снаряд с мерзким свистом прилетел прямо с неба и ударил по бегущему ко мне Сидорову. Я сразу спрятался под лафет орудия, на котором только что сидел. Дама в синем габардиновом пальто ровняла граблями недавно наметенный неглубокий снежок, с интересом разглядывая меня. Взрывы прогремели один за другим. На месте дамы дымилась воронка в полроста. Грабли пролетели со свистом надо мной, а за ними забор этой дамы, крашенный в розовый цвет.

Отряхиваясь, я поднялся с земли и побежал к воронке, оставшейся от Сидорова. Мне было не до дамы в синем габардине. От фельдфебеля осталась лишь нога в отличном яловом сапоге. Все остальное разлетелось кусочками по обывательским дворам. По-моему, я потерял всякое уважение к смерти. Стараясь догадаться, что он пытался мне крикнуть, я огляделся. Авдюхин лежал ничком у скошенной взрывом калитки. Я перевернул его. Мертвые глаза его невидяще смотрели на меня. Рядом с Авдюхиным валялся небольшой кожаный саквояж. Такие земские доктора носили в чеховских рассказах. Я присел на корточки, открыл саквояж и задумался. Вот это находка!

Ко мне уже бежали. Прапорщик Данилов, командир моего второго взвода, и прапорщик Лавочкин с солдатами.

– Живы, капитан, слава богу, – сказал Данилов, помогая мне встать. – Нам со стороны показалось, что город стал дыбом. Что на этих красных нашло?! Средь бела дня по мирному обывателю. Озверели, всенепременнейше атакуют сегодня ночью. А это что? – Он указал стеком на саквояж.

– Это необходимо доставить в штаб полка, господин прапорщик, – ответил я сухо и обратился к Лавочкину: – Он тяжелый, прапорщик, пошлите за двуколкой. Срочно. Вы, господин Данилов, оставьте мне одного солдата и пройдите вдоль улицы, посмотрите, не нужна ли кому помощь. Думаю, раненых много. Обывателям помогите по мере возможности.

– Есть. – Он отрывисто козырнул и отправился с солдатами исполнять приказание. Видно было, что Данилов недоволен тем, что саквояж при нем не открыли. Мне тоже было несколько неловко.

Сначала мы положили в подъехавшую двуколку тело Авдюхина. Я закрыл ему глаза и накрыл лицо фуражкой. Честный, хороший воин. Он ведь хотел отдать этот саквояж мне, не спрятал его. И Сидоров тоже. Забираясь в двуколку, я решил, что упустил одну важную деталь. Не обыскал дом, из которого вышли мои погибшие солдаты. Мы стояли прямо перед ним. Дом добротный, большой, с пристройками и флигелем. Высокое крыльцо. Скорее всего, купеческий. Приказал Лавочкину ждать, спрыгнул наземь, положил винтовку, снял шинель и достал револьвер из кобуры. Прапорщик удивленно наблюдал за моими манипуляциями.

– Проверю дом, а вы с возницей будьте начеку, оружие держите наготове. Здесь, – я постучал по саквояжу, – очень важные документы, брошенные красными. Я лично вручу их полковнику Наумову, а вы поможете их довезти.

Глаза Лавочкина из удивленных сразу превратились в сосредоточенные. Важность возложенной на него миссии преобразила его.

Я отбросил ногой разбитую взрывом калитку, прошел через двор и хотел постучаться. Но дверь оказалась открытой. На мой вопрос: «Есть ли кто дома?» – молчание. По всему было видно, что хозяева бежали неделю назад, не меньше. Ни икон, ни настенных часов в гостиной. На вешалках в прихожей – никакой одежды. Легкий слой пыли лежал на том, что осталось в доме. Но кое-где пыль была стерта. Значит, саквояж был взят отсюда и до того стоял на видном месте. Ведь им понадобилось не больше десяти минут, чтобы найти его. Значит, кто-то бросил этот саквояж, увидев приближающихся к дому солдат. Я похолодел и сразу вспотел. Значит, этот кто-то сейчас в доме. Он прячется. Это враг! Красные! Я развернулся и замер. В дверях гостиной стоял огромный детина и целился в меня из маузера.

– Стой смирно, офицер, – прохрипел он сиплым прокуренным голосом, – положи пистолет, отступи назад и подними руки.

– Так стоять смирно или отойти? – переспросил я, внутренне матеря себя последними словами.

– Ты еще повыкобенивайся, сука золотопогонная.

Пришлось подчиниться. Из-за его спины вышел еще один. Маленький. Малыш подхватил мой револьвер, наставил его на меня, и, шмыгнув носом, спросил у здоровяка:

– Товарищ Попков, что делать с ним будем?

Товарищ Попков опустил маузер и потер затылок:

– Ладно, Губельман. Пусть зовет своих вместе с саквояжем, там разберемся. Что скажешь, офицер?

– Ну, все, гнида белогвардейская, пошел к окну. – Малыш уже был сбоку и пнул меня неумело под колено. Я был готов к чему-то подобному, сгреб этого мерзавца за шиворот, выставил его перед собой как щит и побежал на здоровяка. Все происходило очень быстро. С бешеным криком малыша: «Попко-о-о-о-в!!!» мы оба врезались в эту тушу. Чекист успел выстрелить. Мы все упали на пол большим бутербродом. Малыш, зажатый между мной и Попковым, только слабо квакнул и обмяк. Свой попал в своего. Я уже слышал дробот сапог по ступеням крыльца и наотмашь бил по толстой морде чекиста Попкова. Грохот в дверь, и полудетский визг Лавочкина:

– Господин капитан, дверь заперта!!!

Попков выпростал руку с маузером из-под маленького Губельмана, но я успел перехватить ее. Еще один выстрел в потолок. Лавочкин за дверью уже орал благим матом:

– Иван Павлович, бросаю гранату, отойдите от двери.

Попков ударил второй свободной рукой меня так, что я подумал, что Лавочкин бросил гранату. В голове туго бумкнул колокол. Я откатился в сторону и упал спиной прямо на свой собственный револьвер. Схватил его, и мы с чекистом выстрелили одновременно друг в друга. Это было, как удар кнута. Его пуля сорвала кусок гимнастерки вместе с кожей на моем правом плече. Моя попала ему точно в лоб. Он упал, так и оставаясь придавленным Губельманом. Тут же прогремел взрыв. Это прапорщик наконец-то решил бросить гранату. Входная дверь вылетела. Лавочкин в дыму кричал:

– Господин капитан, Иван Павлович, вы живы?

Я рявкнул строевым голосом, чтобы его успокоить:

– Жив, а прочие мертвы.

Он и возница помогли мне встать.

– Что случилось, господи? Кто эти люди? – причитал прапорщик.

– Черт, вы что, не видите, прапорщик! Это те, кто «мы наш, мы новый мир построим…». Городок надо прочесать серьезно.

В этот момент на втором этаже что-то хлопнуло, мы все бросились наверх. Там были две спальни, и я заглянул под все кровати. Никого. Одно окно распахнуто настежь.

Солдаты обыскали все углы на всякий случай, пока я бинтовал руку. Но ничего не нашли. Пора было отправляться в штаб. Смеркалось. Но не судьба была нам добраться до штаба. Уже совсем стемнело, когда далеко за городом нагнал нас на конфискованной подводе Семечкин, вопя:

– Господин капитан, Иван Палыч, господа офицера скорее просют вернуться. Латыши со всех сторон прут. Мы пленных взяли. Два пулеметчика и пулемет. Они говорят, что у них приказ выбить нас из города.

– Молчи, дурак, – несправедливо оборвал я его. – Лавочкин, разворачиваемся в расположение роты. Не до штаба сейчас.

Мы выехали на северо-западную окраину города. Семечкин оврагами повел меня к роте. Лавочкину я приказал возвращаться и сдать саквояж в обоз под охрану начальнику службы тыла третьего батальона под расписку.

Зарядил мелкий холодный дождь. В овраге поскользнулся и съехал на спине на самое дно. Верный Семечкин прыгнул вслед и тут же начал меня поднимать. Выцукал его матом. На шинель сзади налипло немало грязи. Я пошел по дну оврага, чтобы не терять время, Семечкин, семеня сзади, рукой обивал прилипшие к моей шинели комья грязи, приговаривая:

– Да что же это такое. Летом вот воевали люди как люди. По травке пожухлой друг на друга в атаку ходили, и пыряли и стреляли, любо дело. Солнышко светило. Благодать божья. А ноне мы, как землепашцы. По самые ноздри в землице родимой.

– Заткнись ты в самом деле, Федор Терентьич, – зарычал я на него.

Цепи моей роты лежали в кустарнике. Отстреливались. Не видно было ни зги. Только вспышки частые выстрелов с красной стороны. Их становилось все больше.

– Это капитан Корнилов, офицеров ко мне, передай по цепи, – прошипел я близлежащему солдату.

На правом фланге вовсю строчили наши пулеметы. На левом, где занимал позиции первый батальон, глухо слышалась стрельба. И мне не нравился ее характер. Палили пачками, такое впечатление, что противники лупят друг в друга в упор.

Командиры взводов быстро собрались на дне оврага. Их доклад был одинаков. Сдержать наступательный порыв красных невозможно. Они прощупали позиции и скоро нанесут правильный удар. Переправу через речку Недну, которую прикрывает наш батальон, удержать нетрудно. Но как долго – вот вопрос. Связь с первым батальоном потеряна.

– Отлично, все не так плохо, – мрачно пошутил я.

Тут же примчался вестовой от командира батальона. Приказ – отослать один взвод на охрану переправы. Я так и сделал. Дождь усилился. На мне промокло все, от шинели до нижнего белья. Зубы отбивали дробь.

Струи дождя превратились в тугие канаты. Осветительные ракеты взлетали над позициями первого батальона. Их было очень плохо видно в дождевом мареве. Я все понял. Красные ударят туда, по первому батальону. Не я командовал третьим батальоном, но, будь я на месте капитана Павлова, что я мог бы сделать. Ночь. Дождь. Обреченность. Неверие.

Двуколки с солдатами из первого батальона прискакали на нашу переправу с криком, что красные взяли переправу, которую они прикрывали, и что их батальон отходит в полном составе неизвестно куда. Тем временем за темнотой и пеленой дождя красные пулеметные команды подобрались совсем близко и накрыли нас. Их стрелковые цепи без крика приближались. Командир батальона, видя все это, приказал отступать. Морально к отходу были готовы все. Паники не было. Я шел в арьергарде с третьим взводом, прикрывая отступление. Раненая рука нещадно саднила. Холода не чувствовал, мокрая шинель мешала быстро двигаться. Все мы стреляли наугад. Не противник, а какие-то мечущиеся тени на фоне бесконечных вспышек и пулевого свиста. Я кричал:

– Не бежать, не сметь бежать! На огонь отвечать огнем! Организованный отход!

Должен отметить, что не только моя рота, но весь батальон действовал умело.

Подошли к переправе.

Латыши рассуждали правильно – на переправе мы будем беззащитны. Одна хорошая штыковая атака – и нам был бы конец. Но они не успевали с нами.

Молодец капитан Павлов. Расставил пулеметные расчеты по периметру и прикрыл отступление. Мы быстро ушли за мост. Латышей, которые бросились за нами через мост, перестреляла Офицерская рота.

Командир батальона приказал следовать на Закромский Хутор. Нервы на последнем пределе. В тот момент, когда мы двигались общей колонной на Хутор, небо осветилось ракетами, и мы увидели бегущую к нам толпу с винтовками наперевес. Кто-то в колонне заорал истошно:

– Красные! Обошли!

Солдаты в панике бросились с дороги. Побежала и Офицерская рота. Мои туда же.

– Куда?! Рота, стой! Перестреляю! – крикнул я, ударил с силой рукояткой револьвера по первой же бегущей мимо меня спине и выстрелил в воздух. Семечкин рядом со мной молча колотил побежавших было прикладом. Такого отборного мата от офицеров я давно не слышал. В Офицерской роте, как я узнал позже, вовсе случился конфуз. Часть офицеров тоже ударилась в панику. Тем, кто не дрогнул, пришлось, мягко говоря, применить физические средства к бежавшим офицерам.

Но это была еще не паника, до настоящей паники оставались секунды. Это была краткая вспышка безотчетного страха. Ее легко можно подавить. Если действовать крутыми мерами. Старые добровольцы, и офицеры и солдаты, знали, что это такое и как с этим бороться.

В итоге разобрались. Бесформенная толпа, мчавшаяся на нас, оказалась первым батальоном, разбегающимся в разные стороны. Смущение было всеобщим. Сражение закончилось. Не в нашу пользу.

12 октября 1919 года (продолжение). Кромы мы потеряли. Первый батальон потерял пятьдесят человек, наш третий – трех легко раненных. Ничтожные потери, учитывая, что нас вышибали со стратегически важной позиции. Но как оценивать моральное поражение? Они нас не разбили. Но доказали, что отныне мы будем лишь отступать. О наступлении на Москву можно забыть.

Спать я не ложился. Просто зашел в избу, выбранную для нас Семечкиным, снял шинель, сел на лавку в полном обмундировании и заснул. Через час встал с лавки и вызвал всех командиров взводов. Первый взвод отправил на позиции, остальные в резерве. Потом нашел обоз, забрал безо всякого удовольствия свою находку. Заглянул внутрь, все было на месте. Не ошибся я в Лавочкине. Либо он внутрь и не смотрел, либо я только себя считаю человеком чести.

С саквояжем я отправился к командиру батальона. Рядом с его избой возились связисты. Тянули провод.

Павлов устало приветствовал:

– Капитан Корнилов, благодарю вас за вчерашнее спокойствие вашей роты. Хотите чаю?

Я не отказался. Принесли настоящий, душистый чай и блюдечко с мелко поколотым кусковым сахаром. Это от души. После вчерашней беготни лучшее вознаграждение из всех возможных.

Вошел прапорщик, начальник команды связистов, и доложил, что связь со штабом полка установлена. Павлов посмотрел на меня:

– Вы хотели мне о чем-то доложить. Давайте, пока не позвонили…

Тут же запищал аппарат. Командир полка Наумова интересовался, как настроение в батальоне.

– Начиная с меня, у всех скверное, – ответил честно капитан Павлов. Я подтверждающе закрыл глаза.

Он положил трубку. И я рассказал ему всю историю о саквояже от начала до конца.

– Этого только нам не хватало, – заключил Павлов, выслушав меня до конца. – Что прикажете с этим делать?

Я развел руками.

– Послушайте, капитан, при всей своей ценности, для нас этот баул ничто. Его надо увезти в Ставку. И сделаете это вы. Честно говоря, больше некому это поручить. Вы нашли, вы ее и увозите.

Я согласился со всем, кроме одного:

– А моя рота, господин капитан? Я должен буду ее оставить? Сначала я принял взвод во втором батальоне, затем роту в третьем. Теперь вы мне приказываете исчезнуть из полка. Значит, так, я поеду в Ставку, когда ситуация станет немного стабильнее. Моя рота без меня, конечно, не погибнет, но где вы сейчас найдете для нее командира.

– Хорошо, что вы предлагаете? – устало отмахнулся Павлов.

– Не знаю, мне кажется, лучше всего выкинуть все это в Недну и забыть, от греха подальше.

– Тогда зачем вы мне рассказали обо всем этом?

На фоне того, что происходит с полком, с первым армейским корпусом, с фронтом, с Добровольческой армией, наш разговор казался смешным. Отдавал бульварным романом. Наступление на Москву, в которое мы так верили, провалилось, какие уж тут сокровища. Лишняя головная боль, да и только.

– Я доложил вам, как командиру третьего батальона, согласно субординации. Не прятать же мне свою находку. Или вы думаете, что я на такое способен?

– Не обижайтесь, ради бога, голубчик. – Павлов подлил чаю в мой стакан. – Нервы. Нервы, сейчас у всех нервы. Думаю, вы правы. Вы прекрасный офицер, человек чести и не оставите батальон в такое трудное время. Сделаем так. Вы его не выкидывайте в речку. Пользы от этого пока никакой. Закопайте где-нибудь или спрячьте в каком-нибудь доме. Как в авантюрном романе. Сейчас мы в неопределенном положении. То отступаем, то наступаем. – Он поморщился, как от кислого. – Но я все еще надеюсь, что обстановка выправится и наступление возобновится. Тогда и разберемся с вашей находкой, и пользу от нее получим. Вы же будете знать, как ее найти. Ну а обернется дело против нас и вышибут красные наш корпус за Дон и дальше, или вы будете убиты в бою, так по крайней мере большевикам она не достанется. Как вам мой план?

Я помедлил с ответом.

– Детство вспомнил. Стивенсон, Буссенар, Мэрриэт, Жаколио. Мальчишкой бредил дальними странами, зачитывался этими их книгами. Коралловые острова, злобные пираты, благородные искатели приключений. Никогда не думал, что буду закапывать настоящий клад.

Я встал, надел фуражку, приложил руку к козырьку:

– Разрешите исполнять.

Павлов поднялся, пожал мне руку и тут же склонился над картой:

– Да, и побыстрее. И сразу в роту, голубчик. Будьте готовы к любым действиям.

13 октября 1919 года. Ночь прошла спокойно. С небольшой перестрелкой прошел и день. Оба батальона отвели к станции Дьячье. Шесть рот оставили перед станцией для прикрытия, в том числе и мою, в деревне Зиновьево. Усталость такая, что даже офицеры ее не скрывают, что уж про солдат говорить. Неохотно выходят в боевое охранение. Послал двух рядовых в разведку, Мальцева и Плотицына. Оба бойцы со стажем. Присоединились к нам год назад. Были в Красной армии, под Армавиром сами перешли к нам, даже в плен не попадали. Смелые были люди. А что сейчас? Стоят, с ноги на ногу переминаются, глаза прячут и твердят, что видели красных, и все. Для таких сообщений и в разведку ходить не надо. О том, что случилось два дня назад, я больше решил не вспоминать.

И уложил все, что связано с закладкой тайника, в полстраницы, чтобы, в случае если меня тяжело ранят или мы попадем в окружение, вырвать этот листок и уничтожить до того, как он попадет в руки красных.

Бывший мой второй батальон, который я оставил с корниловцами, расквартировался рядом в селе Караськово. Хотел навестить поручика Бочкарева, а заодно проведать свой бывший взвод. Но не мог оставить роту, не покидало ощущение, что красные опять ударят.

Стоп. Никита словно налетел на невидимую стену. Он перегнул тетрадь пополам, как подзорную трубу, направил ее на солнце и внимательно осмотрел корешок между страницами. Так и есть. Еле заметный след. На ярком солнце кусочки оторванной страницы были хорошо видны. Капитан Корнилов вел дневник слишком подробно, чтобы опустить увлекательные детали про спрятанные сокровища, если, конечно, это сокровища. Хотя что же конкретно его солдаты нашли в Кромах, он нигде на страницах дневника не упомянул. Значит, все было на той заветной страничке, которую капитан Корнилов все-таки вырвал.