Текст книги "Сержант и капитан"

– К вашим услугам. Господин?.. – Никита улыбнулся в ответ как можно шире.

– Балашофф Майкл.

– С двумя ф?

– Совершенно верно.

– Тогда я удивлен, – искренне признался Никита, – что занесло вас в наши дикие, не знающие суда присяжных края? Да еще с какими-то подозрительными намерениями.

– Вы не против пересесть за отдельный столик? – ушел от ответа мистер Балашофф.

Они перешли в ресторан и сделали заказ. Никита – еще одну серебряную текилу и минеральную воду, Майкл Балашофф – сто граммов столичной водки и салат. Никита заметил:

– Ностальгия?

– Нет, что вы. Просто в нашей семье всегда пьют и пили только русскую водку. Традиция.

– Понимаю, – кивнул Никита и сделал вопрошающий жест. – Итак?

– Итак, – повторил вслед за ним иностранец. – Суть дела такова. Я был с самого начал против того, чтобы вас пугать. Сержант-разведчик вернулся с войны и постоянно рефлексирует. Наезжать, кажется, так у вас говорят, на такого человека – это то же самое, что проверять раскаленный докрасна утюг голой рукой, теплый он или нет. Ожог гарантирован. Тетрадь, которая у вас в руках, много значит для моей семьи.

– В каком смысле? – перебил Никита.

– Простите? – осекся Балашофф.

– Понимаете, это дневник капитана Корнилова, который вы называете тетрадью. Подчеркиваю, Корнилова. Моя фамилия такая же. Это, конечно, ни о чем не говорит, но ни одного Балашова без приобретенных позже «ф» в дневнике я не нашел.

– С вами сложно вести переговоры. Вы все время шутите. Хорошо. Не вижу причин для околичностей. Все равно поймаете на несоответствиях. Вот честная краткая предыстория моего появления здесь. Хотите послушать?

– Я весь внимание, – кивнул Никита.

– Тетрадь, простите, дневник, который вы упорно не хотите отдавать, написан не моим родственником. Но, – он многозначительно поднял палец, – он принадлежал моему прадеду – красному комиссару батальона в Отдельной стрелковой бригаде Павлова. Это трофей, захваченный на поле боя.

– У белого офицера по фамилии Корнилов, – добавил Никита.

– Не понял вас, – еще раз осекся Балашофф.

– Я вырос в Сибири. А знаете почему? Потому что в Гражданскую войну большинство моих родственников воевало на стороне белых. Часть из них погибла, часть эмигрировала. Оставшихся на родине, среди них моего деда, еще маленького совсем, сослали за Урал. В конце тридцатых сталинские репрессии добили остатки клана Корниловых. Дед один выжил. Может, еще кто-то. Но они перестали писать друг другу и потерялись. Дедушка давно умер. Но я прекрасно помню, как он уворачивался до самого своего смертного часа от моих вопросов о наших корнях. Ведь советская власть тогда была еще крепка. Мама пересказала мне позже обрывки скупых воспоминаний прабабушки. Так не может ли капитан Добровольческой армии Иван Корнилов быть родственником бывшего сержанта федеральных сил Никиты Корнилова? А? Как вам такая версия?

– Ну и что? – недоумевал Балашофф.

– Как что. Для вашей семьи этот дневник реликвия, а для моей, значит, нет? Почему я должен его отдать? Это ваш трофей, отлично, но я отбил его назад. Я не шучу. – Никита не скрывал своего раздражения.

Майкл Балашофф совершенно был сбит с толку искренней эскападой Никиты, но парировал:

– Это ваши домыслы. А вот моя история. Мой дед был, как я уже сказал, в Красной армии комиссаром батальона. Он честно воевал. Получил орден Боевого Красного Знамени. После Гражданской войны был на партийной работе в Орловской губернии, потом перевелся в Москву и поселился в том самом доме, где вы недавно получили в подарок от бомжей боевой трофей моего прадеда. Вы тут говорили о репрессиях. Нашей семьи они тоже коснулись. Деда и бабушку расстреляли. Но остались два сына – Виктор и Евгений. Перед тем как их забрали, дед рассказал о дневнике своим сыновьям. В 42-м они оба ушли на фронт. Евгений погиб в Сталинграде, а Виктор, мой отец, под Харьковом попал в плен, после победы вернуться домой не решился и подался в США. Балашофф – это девичья фамилия бабушки. Я думаю, вы знаете, что фамилии в английском языке рода не имеют. Остальное, думаю, вам понятно. В итоге появился я. Я вырос в Калифорнии, но в доме все всегда было по-русски. Потому я даже говорю как вы, лишь с небольшим акцентом.

Балашофф замолчал. Никита размешивал задумчиво пузырьки в стакане с минералкой:

– Душещипательная история. Что вы все ходите вокруг да около. При чем здесь реликвии? Вы хотите найти то, о чем упоминается в дневнике. А ваша семейная легенда гласит о том, что в дневнике недостает страниц?

Балашофф утвердительно кивнул.

– Эти страницы у вас?

Балашофф отрицательно мотнул головой.

– Тогда зачем вам все это? Как вы собираетесь вести поиски без главного элемента мозаики?

– Что-нибудь придумаем. Тем более что с российскими партнерами у нас давно налажены крепкие связи. – Он кивком указал на двух своих охранников, которые совершенно измаялись за барной стойкой. Видно было, что их окончательно достал апельсиновый сок и за порцию виски они готовы достать пистолеты.

– Ладно, решим так, – подвел итог Никита, – тетрадь я вам не отдам. Но можем разработать эту жилу вместе, мне почему-то жалко вас. К тому же мне кажется, что вы все-таки что-то скрываете. И если я буду стоять на своем, рано или поздно расколетесь.

Стальные глаза Балашоффа превратились в щелочки:

– Я предлагаю вам пять тысяч долларов наличными.

Никита встал:

– Я свое слово сказал. Тетрадь я вам не отдам, но помочь найти клад готов. С вознаграждением будем решать после этого. Я буду решать. Тетрадь вам не найти, она в надежном месте. Поэтому не обыскивайте больше квартиру и не нападайте на меня в темноте из-за угла. Потеряете свою заветную тетрадку навсегда. Лучше поищите вырванный листок.

Балашофф встал тоже:

– Это неприемлемая сделка.

Охранники тут же напряглись, отставив в сторону ненавистный апельсиновый сок.

– Передумаете, знаете, где меня найти, – все, что пришло Никите в голову. После этой фразы он вышел. Немая сцена.

Желания идти пешком не было. Никита поймал тачку. Сидя на переднем сиденье рядом с водителем, думал, чтобы отвлечься, как же иначе и правильнее назвать этот самый популярный ныне вид транспорта для ленивых людей, имеющих деньги, но не желающих тратить их на покупку личного автомобиля, на поездки в общественном транспорте и на безумно дорогое такси. Короче, с комфортом, и дешевле, чем в такси. Таксисты данный вид транспорта ненавидят. Он дешевле, попадается на улицах гораздо чаще такси и, самое главное, намного сговорчивее, чем таксомоторный парк.

Среднестатистически – это «жигули» с пятой по седьмую модели или «Москвич-2141». Это явление называется тачка. Почему не телега или пролетка? А в тачке водитель, называемый водила или бомбила. Почему не извозчик или кучер?

Как космополитично изложить на бумаге фразу: «Я ехал в тачке»? Например, чтобы при переводе ее поняли норвежцы или малагасийцы. «Я ехал не в такси, но платил деньги как за такси, хоть и меньшие». Или. «Я ехал в квази-такси с квази-водителем внутри, а он неожиданно попросил денег». Или «псевдо-такси с псевдо-водителем». В любом случае, деньги реальные.

Шофер печально смотрел вдаль и канючил:

– Тридцать рублей. Смешно. Вот был я таксистом в советские времена, у меня клиент до конца дороги боялся, что я его высажу. А сейчас дадут две копейки и думают, что короли. Бляха-муха, мне шестьдесят, а должен всяких козлов возить, которые денег жалеют.

Никита отвлекся от мыслей о своем и спросил:

– А ты, дядя, сколько хотел бы?

– Чего? – выпал он из своей обличительной прострации.

– Хотел бы ты сколько?

– За что?

– За то, что ты за мои деньги сидишь тут на попе ровно, ехать тебе три минуты, а ты крутишь баранку и ноешь, как Егор Гайдар перед Государственной думой.

– Умные все стали, деньги вам легко достаются, вот и измываетесь над простыми людьми. Знаешь, каким потом и кровью денежки-то достаются? Не знаешь.

Бешенство почти захлестнуло Никиту. Он хотел сказать пару слов о поте и крови, но промолчал и отвернулся к окну. Таксист, не слыша возражений, увлеченно бубнил:

– А знаешь, каково на трассе рано утром? Спать охота, есть охота, работать неохота. А деньги нужны.

В арку родного двора он решил не заезжать. Попросил остановиться на Лесной улице перед домом и вышел.

– А деньги?! – испуганно крикнул дорожный борец за справедливость.

– Деньги? Какие деньги? – Никита обернулся и наклонился к окошку. – Мне кажется, за то нытье, которое я выслушал, ты мне должен. Ну? Что скажешь, поборник справедливости? Можешь позвать на помощь милицию. Вон она на перекрестке стоит.

– Да я так, чушь всякую нес. Извини, друг.

– Вот неси ее и дальше. Друг. И запомни, сравнительно низкие цены за проезд на твоей развалюхе не стоят твоей политической платформы. Читай ее коровам совхоза, который недалеко от твоей убогой дачи. Есть дача? – почти рявкнул Никита.

– Есть. – Шофер чуть не выпал из машины.

– Великолепно. Вот твои деньги.

Никита выпустил пар, и ему сразу стало легче. Он шел медленно, наслаждаясь густым ночным воздухом, чуть разбавленным светом звезд. Они накрыли сетью главную достопримечательность внутреннего двора Никитиного дома – Бутырскую тюрьму. Бутырка медленно плыла мимо, когда он шел к своему подъезду. В огромных зарешеченных, но совсем не тюремных окнах ее старого корпуса горел свет. Когда-то, наверное, Феликс Эдмундович Дзержинский, сидя на очередном допросе, с тоской смотрел мимо старорежимного следователя в одно из этих окон и думал о мировой революции. Дома этого тогда не было, но Лесная улица была, и он мог видеть свободную уличную жизнь. Никита попытался представить, какой она была тогда. Мальчишки-разносчики, толстые городовые с огромными бляхами на груди и шашками на боку, экипажи со скучающими дамами в роскошных туалетах и усатыми господами в цилиндрах и с моноклями и непременно рабочие с лицами, одухотворенными после прочтения социал-демократической листовки. Да, именно в такой последовательности. В детстве Никита смотрел слишком много историко-революционных фильмов. Других все равно не было.

А теперь нынешний заключенный на допросе видит этот дом и его по-своему уютный двор с деревьями, детским городком, гаражами и мусорными контейнерами. И ему еще тоскливее, чем Феликсу Эдмундовичу. Гаражи закрывают часть тюремной стены, образуя почти замкнутое пространство. Оно очень удобно для желающих «покричать», то есть пообщаться с арестантами через стену. Поскольку «кричащих» за гаражами не видно, жильцов, в том числе и Никиту, это не раздражает. Вот и сейчас, ночью, кто-то почти жалобно звал за гаражами: «Коля, Коля, Коля…» Не двор, а паноптикум. Никита остановился послушать эти звуки ночи и с наслаждением втянул носом воздух. Он пах безмятежностью, свободой и сиренью. «Откуда сирень в этом дворе? Ее здесь никогда не было. Наверное, подсознание работает», – подумал Никита.

Запах из детства, из сада бабушки, который окружал высокий выкрашенный зеленой краской забор, и внешний, враждебный мир не мог дотянуться до него своими грязными лапами. Ему было шесть лет, когда он, после многочасовых стараний, все же оседлал этот забор верхом и увидел жизнь. Она камешком прилетела ему прямо в лоб из рогатки соседского пацана. Это был первый жизненный опыт. Никита свалился с забора, рыдая в полный голос, и погнался за ним. Потом они долго дрались, с остервенением, насколько это возможно для малышей, выдирая друг другу волосы, царапаясь и кусаясь. Побоище остановила мама. Никитин оппонент получил увесистый шлепок по заднице. А Никита, обрадовавшись неожиданной подмоге, успел только крикнуть восторженно: «Мама!» – и тут же отлетел в другую сторону, получив от нее по затылку. Это был второй урок в тот день – урок справедливости. С тех пор цветочки в саду и запах сирени его больше не интересовали. Жизнь крепко схватила за горло, силой влюбила в себя, он стал ее поклонником и исследователем. Но иногда запах сирени возвращается.

– О чем задумался, Никита? – Голос Арсеньевича вернул его к действительности. Он сидел на своей неизменной лавочке с огромным букетом сирени. В старом, но хорошо отглаженном синем костюме довоенного пошива. А Никита-то расчувствовался. Метафизический аромат ощутил вместо того, чтобы по сторонам посмотреть.

– Ты, Филипп Арсеньевич, случайно, не с парада?

– Бери выше. На слете ветеранов был. Порадовали стариков. Прямо как до революции. – Арсеньевич достал из внутреннего кармана почтовый конверт. – Видал? В нем и подарок.

– Понял. А ты какую революцию имеешь в виду?

– Да 91-го года, чтоб ей пусто было.

– А ветеран ты чего? Какой войны или какого труда?

– Не твоего ума дело. Я ветеран чего надо ветеран. – Арсеньевич вдруг занервничал и стал абсолютно беззащитным. Глаза заблестели. Он готов был расплакаться. Никита никогда не видел его таким.

– Ну ладно, я пошутил. Не обижайся. А сирень тоже там вручили?

– Нет, это я по пути наломал. Сегодня можно. Очень мне, понимаешь, старику, хотелось сегодня закон нарушить по случаю торжества. Я ведь его всю жизнь охранял и защищал. А сегодня захотелось, просто сил нет. Как бабу лет тридцать назад, вот и наломал в школьном дворе недалеко отсюда. Думал, если заберут, честно за этот веник пятнадцать суток отсижу, но старухе своей его принесу. Так ведь плевать всем, ты понимаешь. Идут мимо и смеются, а милицию не зовут.

– Не переживай, Арсеньич. В следующий раз зови меня. Я тебя лично повяжу и в милицию сдам.

– Добрый ты человек. Друзья твои толстомордые, что давеча приходили, отстали от тебя или как?

– Пока не пойму, Арсеньич. Но если что, надеюсь на твою помощь.

– Договорились, – заговорщицки прищурил глаз Арсеньевич и щелкнул пальцами.

Дома Никита вновь взялся за дневник.

17 октября 1919 года. В моей роте прибавилось вчерашних пленных. Теперь их человек двадцать. Других путей восполнения личного состава нет. Военнопленный Семен Бабков, к которому я относился с подозрением, похоже, чувствует это. И изо всех сил пытается доказать свою лояльность. Сегодня он меня удивил.

Мы опять сегодня наступали, зная, что потом отступим. Теперь наши бои чем-то похожи на маятник.

Рано утром пошел навестить прикрывающий нас взвод легкой батареи трехдюймовых орудий. Но не дошел. Навстречу выбежал фельдфебель с криком: «Господин капитан, вертайте назад, к роте. Красные наступают», – и сунул мне бинокль. В него я увидел, как густые цепи красных шли на нас. Охранение в ту же секунду увидело их, и началась отчаянная стрельба.

Я бросился назад. Вся рота уже сбегалась к моей избе. Прибежал ординарец поручика Семенюшкина, одиннадцатая рота. По приказу комбата Павлова наши роты должны вместе нанести контрудар, поскольку в боевом охранении взвода от наших рот. 9-я и 10-я роты батальона обеспечивают левый фланг.

Я немедленно развернул роту в цепь и повел вперед. Замерзшая земля пружинила под ногами. Одиннадцатая рота разворачивалась в цепь в сотне шагов слева. Семенюшкин помахал мне рукой, я махнул в ответ. До красных было полторы версты. Очень густая цепь. Не меньше батальона. Не собьем их – нам конец. Быстрым шагом мы и красные сближались. Широкое мощное «Ура!» разлилось над их быстро приближающимися фигурками. Молодые солдаты справа и слева от меня сжались от напряжения и безотчетного страха. Я крикнул как можно громче:

– Что так невесело идем, братцы?! А ну-ка за Родину! Ура!

Бойцы с желанием подхватили мой крик. Он покатился над цепью, нарастая, как снежный ком. Мы побежали. Сто пятьдесят шагов, сто, пятьдесят. Уже хорошо видны белки глаз. Они полны страха и ненависти. Мы не сбавляли шаг. Не хватило «товарищам» духу для штыкового удара. Те, что бежали прямо на меня, остановились и дали залп. Пуля свистнула над ухом, или мне показалось. Ефрейтор Тренев сложился пополам и рухнул на бегу. Упало еще несколько человек. Но мы не сбавляли шаг. Часть «товарищей» в центре цепи начали осаживать, подавать назад. Остальные встретили нас в штыки. Мгновенно все смешалось. Я сшибся с немолодым красноармейцем, который не очень понимал, как управляться с винтовкой. Он сделал неуверенный выпад, который я легко отбил и тут же ударил ему в живот штыком. Он схватился за мою винтовку обеими руками и всем весом повалился на нее. Я выпустил ее из рук и остался безоружным. Не было времени вытаскивать ее из-под конвульсирующего тела. Из суматохи рукопашной схватки выскочил еще один красный стрелок с намерением насадить меня на штык. Я никак не мог расстегнуть кобуру и достать револьвер, завороженно уставившись на быстро приближающуюся холодную сталь. Это длилось доли секунды. Красноармеец кубарем отлетел в сторону. Семен Бабков сшиб его плечом, развернулся и воткнул в него штык с оттягом, на выдохе. Я наконец вытащил револьвер из кобуры, но тут же сунул его обратно и начал выковыривать винтовку из-под убитого большевика.

Бабков с силой втянул воздух, радостно кивнул мне, развернулся и ринулся в центр схватки.

Красные побежали, не выдержав нашего натиска. Началось беспощадное преследование. Их били штыками в спины, патронов почти не тратили. Но с флангов ударили пулеметы, и нам пришлось залечь. Одиннадцатая рота отстала, и мы оказались зажатыми между двух красных пулеметных батарей. Продольный огонь не позволял поднять головы. Я собрался отдать приказ на отход. Грохот конных упряжек в тылу роты изменил мои намерения. Артиллерийский взвод мчался нам на подмогу. Батарейцы лихо пронеслись через вжимающуюся в землю цепь под пулеметным огнем, снялись с передков. Одна лошадь завалилась на бок раненая. Пули зазвенели по орудийному железу.

– Прицел двенадцать, беглый огонь, – совершенно спокойно скомандовал командир батареи поручик Алексеев. Гранаты с визгом понеслись в сторону врага. Упало два артиллериста. Раненые. Остальные не обращали на них никакого внимания. Красные пулеметы с правого фланга замолчали. Батарейцы вручную разворачивали орудия налево. Красные закинули пулеметы в двуколки намного быстрее. Поручик Алексеев в бешенстве пнул по колесу пушки и опять скомандовал:

– Ушли, сволочи. Шрапнелью. Прицел двенадцать. По пехоте беглый огонь.

Над залегшей в шестистах шагах от нас красной пехотой начали рваться желто-белые облачка. Я всегда удивлялся потрясающему хладнокровию артиллеристов. Алексеев сунул в ухо раненой лошади пистолет и как-то обыденно выстрелил. Она перестала биться. Раненых бойцов погрузили в двуколку. Совершенно спокойно взялись на передки и уехали в тыл. Будто их и не было, и только лошадиный труп напоминал об их недавнем присутствии.

Я встал. Рота без всякой команды поднялась вслед за мной. Мы опять пошли вперед. И тут случилось то, чего я меньше всего ожидал. Броневики. Не думал я, что в этом районе большевики будут их использовать. Хотя я не прав. Земля замерзла, и теперь по этому суглинку с черноземом пополам, где еще неделю назад нога тонула по колено, пройдет все, что угодно.

На наше счастье, мы в погоне за отступающими красными, дошли до небольшого леска. Два броневика заработали всеми пулеметами, но мы успели укрыться за кустами и деревцами. Однако они снова прижали нас. Я надеялся на батарею. Но у них не было шансов выйти на прямую наводку. И снова я ошибся. Вокруг броневиков начали подниматься фонтаны грязи. Снаряды рвались убедительно.

Поручик Алексеев, выпускник Михайловского артиллерийского училища, знал свое дело от и до и прекрасно понимал, как бить с закрытых позиций. Ориентируясь на указания влезшего на дерево наблюдателя, он бил на звук мотора. И бил точно. Броневики отошли.

Я отослал солдата с просьбой прекратить огонь. До деревушки, куда ушли броневики, было рукой подать. Их надо было добить.

Мы ворвались в селение, где, как мне показалось, не было никаких жителей. Со мной взвод прапорщика Семенова. Правее, за соседним домом, маячил неутомимый Лавочкин. Он пытался что-то показать знаками. Прижал два кулака к лицу и изобразил яростную стрельбу из пулемета. Я понял – за соседним домом красные броневики. Осторожно выглянул из-за угла. На грязной, покрытой воронками главной улице стоял броневик, я успел рассмотреть его название – «Борец за свободу всего мирового пролетариата товарищ Троцкий» – и стрелял вдоль улицы в ту сторону, где должна была быть рота Семенюшкина. Сзади накапливалась пехота. Снова будут контратаковать. Мы оказались несколько сбоку. А в броневике, похоже, не было бокового наблюдателя. Они не могли нас видеть. Прижавшись к бревенчатой стене, я приказал:

– Всем заткнуться и вести себя прилично, вперед не рвать. Там броневик. Гранаты к бою.

Вдруг один за другим ударили два взрыва. Я снова выглянул из-за угла и не поверил своим глазам. Бабков и еще трое добровольцев подобрались по канаве к броневику как можно ближе и бросают в него гранаты. Водитель в панике дал задний ход, сломал забор и угодил задними колесами в какую-то яму. Наверное, хозяин погреб копал или колодец, да война помешала закончить, собственно говоря, это не важно. Важно то, что «Товарищ Троцкий» сел в эту ловушку намертво. Мотор броневика рычал отчаянно. Машина делала рывок за рывком, но не могла сдвинуться с места. Бесполезные теперь пулеметы смотрели в серое, затянутое тучами небо. Бабков встал во весь рост и метнул еще две гранаты.

Красноармейцы бросились было на помощь. Попытались выбраться из-за хат, но без особого желания. Это было видно. Но мы тут же открыли шквальный огонь. Они отошли.

Экипаж понял, что все кончено. Боковая дверца броневика открылась, и из железных внутренностей вывалился бритый здоровенный детина в кожаной куртке. Куртка его была вся в крови. Он замахал куском белой материи, перемазанной машинным маслом и кровью, крича:

– Не стреляйте, сдаемся! Сдаемся мы!

Он полез назад в броневик и вытащил за ноги своего раненого товарища. Бабков с добровольцами, пригибаясь, перебежали к машине. Я тоже бросился к ним. Красный здоровяк поднял вверх одну руку, второй он поддерживал раненого. И вдруг, когда добровольцы добежали до машины, он выхватил из-под куртки револьвер. Выстрел. Рядовой Птицын упал. Совсем молодой парнишка, недоучившийся гимназист. Бабков тут же вскинул винтовку и на бегу выстрелил в ответ. Красный упал на спину. Раненый упал на него. Бабков подбежал, перезарядил трехлинейку и вторым выстрелом разнес раненому голову. Я подбежал с криком:

– Отставить! Что ж ты делаешь, сволочь, научился в Красной армии раненых добивать!

Его лицо было белее только что отштукатуренной стены.

– Испугался я, ваше благородие, сильно испугался. Чуть в штаны не наделал. Не думал я, что комиссар стрелять начнет. Вот с испугу я их обоих и прибил. У второго тоже мог револьвер оказаться.

– Хорошо. Убедил. – Я успокоился и ободряюще похлопал его по плечу. – Ничего, дружок. Будем считать, что ты не виноват. Тем более, что вел ты себя героически. За красных так же воевал?

– Всяко бывало. – Он посмотрел на меня с откровенной ненавистью.

– Молодец, что не соврал. Так, броневик обыскать и вытащить из ямы.

Бабков козырнул и побежал исполнять приказание. Деревня была нашей. Стрельба прекратилась полностью.

Когда рота собралась вся, приказал построиться и перед строем объявил благодарность рядовым Семену Бабкову, Петру Носову и Алексею Птицыну за захват вражеского боевика. Птицыну посмертно. Меньше месяца провоевал мальчишка. Бабков как-то странно отреагировал. Его передернуло, будто ему не благодарность объявили, а приговор зачитали. Списал такое поведение на убийство раненого красноармейца.

Подошла 11-я рота. Поручик Семенюшкин горячо поздравил с захватом броневика, но заметил, что получен приказ отходить назад. Фланги оголены, как обычно. Нас легко могут отрезать. Боже, до чего надоели эти качели.

Я ответил, что моя рота отойдет после того, как будет отбуксирована захваченная добыча. Семенюшкин пообещал прислать конскую упряжку от артиллеристов.

Пока мы говорили, солдаты вручную вытолкнули машину из ямы. Перед этим они ее обыскали. Вытащили мертвого пулеметчика и положили к остальным. Ничего особенного не нашли. Ни карт, ни документов. На трупах нашли бумаги, из которых стало ясно, что весь экипаж состоял из моряков. Крепкий мужественный народ. Отличные, абсолютно непримиримые бойцы.

Вездесущий Лавочкин вытащил из броневика двадцать не расстрелянных пулеметных лент и десяток гранат. Вот это действительно настоящая добыча.

Примерно час мы ждали артиллерийскую упряжку. Рота заняла позиции на окраине деревушки на всякий случай. Но красные не подавали никаких признаков активности. Неожиданная тишина накрыла нас. Медленно падал снег. Крупные новогодние хлопья. Ни ветерка, ни звука. Мне показалось, что время остановилось.

Приехали артиллеристы, подцепили броневик и потащили в тыл. Поручик Алексеев уселся верхом на башню и отсалютовал нам, проезжая мимо, сохраняя при этом каменное спокойствие.

Построив роту в походную колонну, я двинулся следом. Тишина, мягкий пушистый снег, засыпающий устало бредущую роту и полураздетые трупы красных бойцов, разбросанные повсюду, абсолютно мертвая деревня. Все это я уже видел много раз, но никогда так отчаянно не хотелось застрелиться. Именно сегодня, шагая в голове колонны из только что лихо захваченной деревушки на основные позиции, я понял всю тщетность наших усилий. Завтра я опять с боем возьму эту точку, которой нет ни на одной карте, и завтра же опять отдам ее без боя. Я гоню от себя мысль о нашем поражении, но она преследует меня все неотступнее. Мы измотались, выдохлись и, что хуже всего, не понимаем, в чем смысл этой бесконечной череды наступлений и отступлений последних дней. Уверен, многие думают так же, но вслух еще не говорят. Если офицеры начнут обсуждать действия командования, тогда конец дисциплине и конец всему вообще.

Вернулись в расположение, выставили охранение. Солдаты разошлись по хатам отдыхать. Меня ждала неприятная новость от комбата Павлова. Через час я собрал всех офицеров роты – командиров взводов и начальника пулеметной команды, поблагодарил за великолепно проведенную атаку и объявил им, что отныне наш батальон будет действовать вразбивку вместе с корниловскими ротами.

Это произошло потому, что после нашей неудачи под Кромами полковник Наумов был отстранен от командования Третьим генерала Маркова полком командиром нашего сводного отряда полковником Пешней. В этот сводный отряд входят наш полк, Черноморский конный полк, корниловские части. Временно командование принял поручик-корниловец Левитов Михаил Николаевич, правая рука Пешни, до недавнего времени командир первого батальона 2-го полка Корниловской дивизии. Герой орловского штурма.

Пока я говорил все это, на лицах офицеров читалось недоумение. Что за бред? Корниловцы, конечно, отличные бойцы, но марковцы не хуже. Что это за тактическая находка – мешать меж собой части даже не из разных полков, а из разных дивизий? Мы хоть и бьемся за одно дело, но в бою важнее всего внутренняя спаянность частей. Каким образом комбат будет руководить в бою батальоном, в котором две роты марковские, а две корниловские? Я заранее знал все эти вопросы, которые они хотели бы мне задать. Но офицеры молчали, ожидая моего сколько-нибудь удобоваримого объяснения. У меня его не было.

– Господа офицеры, не ждите от меня каких-то дополнительных слов и объяснений. Наша задача – выполнять поставленные задачи. Я бы хотел, чтобы вы спокойно восприняли предстоящее распыление полка. Уверен, это ненадолго. Помните, мы вместе делаем одно дело. Никаких обид, господа. Внутренняя распря – идиотизм в нынешних условиях.

В этот момент распахнулась дверь, вошел поручик Семенюшкин, отряхивая с себя снег и чертыхаясь. Он посмотрел на наше сборище, сразу все понял, улыбнулся и признался:

– Я как раз к вам, господин капитан, по тому же вопросу. Хотел узнать ваше мнение. Но вижу, вы уже все обсудили. Мои офицеры высказываются крайне нелицеприятно по этому поводу. А ваши?

Короткая пауза. Первым расхохотался прапорщик Данилов. Затем засмеялись все остальные. Всеобщий хохот, мне показалось, качнул хату. У Лавочкина брызнули слезы, он бил себя по коленкам, давясь от смеха.

– Тихо, тихо, – перекрыл я уже гаснущий смех командным голосом. Откровенный разговор закончился. Офицеры встали, надели шинели, откозыряли и ушли.

Семенюшкин устало присел за стол, не раздеваясь, положил рядом фуражку и варежки, он терпеть не мог перчатки. Он был измотан до последней степени, как и я. Так же, как и я, он был раздражен всей этой непонятной суетой вокруг ненужной перестановки войск. Поручик был зол, хотя из последних сил пытался скрыть это:

– Послушайте, Иван Павлович. Дело обстоит так. Завтра прибудут две корниловских роты на поддержку и укрепление. А рано утром послезавтра, в пять часов, если обстановка не изменится, намечается общее наступление нашим отрядом. Надо сбить латышскую бригаду, которая нависает у нас на правом фланге. Наши фланги будут прикрыты кавалерией, что стало непозволительной роскошью в последнее время.

– Это точно, – согласился я. – Людей на конях верхом и с шашками в руках в последнее время я вижу только с красной стороны. Они горят желанием порубить наш полк, и в особенности мою роту, на очень мелкие кусочки.

Семенюшкин долго распространялся на счет нынешних совершенно непонятных обстоятельств. Я послал нового ординарца, рядового Бабкова, с запиской к прапорщику Лавочкину насчет самогону. Лавочкин прибыл сам с четвертью. Нет, мне понятно, что самогон для него добыть – пара пустяков, но где он взял эту великолепную огромную бутылку?! Я посмотрел с ужасом на этот стеклянный замок, а Семенюшкин с восхищением подтвердил мои мысли:

– Прапорщик, ваши способности отнюдь не военные, но совершенно необыкновенные. Слух уже по всему полку идет. Не знал бы ваши военные заслуги, подтвержденные господином капитаном, не поверил бы, что такое возможно.

Лавочкин в смущении потупил глаза. Потом поставил бутыль на стол и достал из вещмешка увесистый кусок сала, полбуханки ржаного хлеба, четыре вареных картофелины и соль в тряпочке. Поймав мой удивленный взгляд, смущенно ответил:

– Отец у меня пил редко, но всегда до потери сознания, а мамаша всегда говорила: «Закусывай, дольше проживешь».

– Прожить долго, – это надо суметь в нынешних обстоятельствах. Но ваш оптимизм, прапорщик, великолепен. Наливайте, да пойду я назад, – сказал Семенюшкин, аппетитно потирая руки.

Лавочкин разлил самогон по нашим жестяным кружкам.

Я вдруг подумал: а пил ли я когда-нибудь спиртное из полагаемой ему посуды – из хрусталя или хотя бы из стекла? Мне было восемнадцать, когда я попал на Великую войну. Великая война незаметно превратилась для меня в Гражданскую. Там, в окопах, я пил из жести, из железа, из чугуна. Здесь я пил тоже из чего попало. Я помню, как отец подымал бокал с шампанским на Новый год, как мама чокалась с ним, помню, как сослуживцы отца пили водку маленькими рюмками, как мой двоюродный брат, который старше меня на семь лет, пил коньяк с ними, как дядя и тетя, которые не пили коньяк, пили вино в нашем доме большими фужерами… Все это я помню, но себя я помню только с оловянной кружкой в руках, в которую налита водка, спирт или самогон.