Текст книги "После Европы"

Глава 1
Мы, европейцы

В выдающемся романе «Перебои в смерти» (2005) Жозе Сарамаго описывает общество, в котором люди живут так долго, что смерть утрачивает свое экзистенциальное значение[14]14
  José Saramago, Death with Interruptions (Boston: Houghton Mifflin Harcourt, 2005); Жозе Сарамаго, Перебои в смерти (Москва: Азбука, 2015).


[Закрыть]. На заре новой реальности возможность продления жизни наполняет людей восторгом. Но довольно скоро ему на смену приходит замешательство – метафизическое, политическое и практическое. Разные общественные институты начинают сомневаться в преимуществах долгой жизни. Католическая церковь обеспокоена тем, что «без смерти не будет и воскресения, а без воскресения теряет смысл существование церкви». Жизнь без смерти подрывает политику страховых компаний. На государство ложится непосильное финансовое бремя выплаты вечных пенсий. Люди с пожилыми и немощными членами семьи понимают, что только смерть избавит их от бесконечного ухода за родными. Премьер-министр предупреждает монарха: «Если мы не начнем умирать, то лишимся будущего». Вскоре возникает мафиозная группировка, которая тайно вывозит старых и больных умирать в соседние страны, где смерть еще возможна.

Европейский опыт мира без границ, который мы называем глобализацией, чем-то напоминает заигрывания Сарамаго с бессмертием, сказку о возвышенной мечте, обернувшейся кошмаром. Вызванное падением стен воодушевление 1989 года сменилось приступом тревоги и требованием возвести заборы. С момента падения Берлинской стены – события, возвестившего открытость мира, – Европа построила или заложила 1200 километров заборов, прямо предназначенных для сдерживания чужаков.

Если еще вчера большинство европейцев ожидали, что глобализация изменит их жизнь к лучшему, то сегодня образ глобализованного мира будущего вызывает у них беспокойство. Как показывают недавние исследования, многие европейцы верят, что жизнь их детей будет тяжелее их собственной, и считают, что их страны движутся в неверном направлении.

Турист и беженец – два противоречивых символа глобализации. Турист – главный герой глобализации, превозносимый и принимаемый с распростертыми объятиями. Это щедрый и великодушный иностранец. Он приезжает, тратит деньги, улыбается, восхищается и уезжает. Он позволяет нам почувствовать связь с остальным миром, не обременяя своими проблемами.

Беженец же (возможно, вчерашний турист), напротив, – символ угрожающей природы глобализации. Он приходит обремененный несчастьями и проблемами другого мира. Даже среди нас он не один из нас. Греческое правительство, к примеру, считает одной из важнейших своих задач удерживать беженцев как можно дальше от туристических зон. Привлекать туристов и защищаться от мигрантов – вот краткая формула идеального европейского миропорядка.

В XIX веке европейский высший свет увлекался кадрилью – танцем, в котором участники меняют партнеров и роли. Из-за широкой популярности кадриль быстро превратилась в метафору: газеты писали о «государственной кадрили», имея в виду образованные переменой партнеров новые политические альянсы и поддержание баланса сил в Европе.

Последнее десятилетие – после того как банкротство Lehman Brothers спровоцировало глобальную рецессию – Европейский союз танцует со своими собственными кризисами: еврозона, Брекзит, революция (и возможная контрреволюция) на Украине. Но я убежден, что миграционный кризис среди них – primus inter pares и тот «партнер», которого Европа приняла надолго. Единственный по-настоящему всеевропейский кризис, он ставит под сомнение политическую, социальную и экономическую модели Европы.

Миграционный кризис в корне изменил расклад сил на континенте. Его невозможно объяснить одним лишь притоком беженцев и трудовых мигрантов. Помимо прочего, он означает миграцию взглядов, чувств, политических идентичностей и голосов. Миграционный кризис стал для Европы тем, чем 11 сентября 2001 года было для Америки.

Миграционный кризис, или Почему конец истории не наступил

Немногим более четверти века назад, в таком далеком сегодня 1989 году – annus mirabilis, заставшем немцев ликующими на развалинах Берлинской стены, – американский интеллектуал и служащий Госдепартамента Фрэнсис Фукуяма сумел очень точно ухватить дух времени. С окончанием холодной войны, писал он, все главные идеологические конфликты оказались разрешены. Состязание закончилось, и история объявила победителя: западную либеральную демократию. Ссылаясь на Гегеля, Фукуяма представил победу Запада в холодной войне как благоприятный вердикт, вынесенный самой историей. Победа над коммунизмом была самой удивительной из всех революций не только потому, что произошла мирно, но и потому, что была революцией сознания. «Появляющееся в конце истории государство либерально – поскольку признает и защищает через систему законов неотъемлемое право человека на свободу; и оно демократично – поскольку существует с согласия подданных»[15]15
  Francis Fukuyama, “The End of History?” in The National Interest, Summer 1989; Фрэнсис Фукуяма, «Конец истории?» Вопросы философии, 1990. № 3, 136.


[Закрыть]. Западная модель осталась единственно возможной и совершенной. В последующие годы некоторым странам не удастся ее воплотить, но у них не будет иного выхода, кроме как продолжать попытки.

Чтобы понять природу современного кризиса, нужно осознать, насколько нынешний европейский проект интеллектуально укоренен в идее «конца истории». Европейский союз – высокорисковая ставка на то, что развитие человечества пойдет в сторону более демократичного и толерантного общества. В идеологическом контексте, основанном на вере в универсальность подобных либеральных средств улучшения человека, миграционный кризис ставит под сомнение абсолютно всё. Его радикальность – не в новых ответах на поставленные в 1989 году вопросы, но в переформулировании их самих. Мы ступили на принципиально иную интеллектуальную почву, чем четверть века тому назад.

С точки зрения Фукуямы, главные вопросы, ответы на которые человечеству предстояло найти, очевидны. Как Западу преобразовать остальной мир и как остальному миру приблизиться к Западу? Какие именно институты и практики необходимо перенять и скопировать? Какие книги нужно перевести и издать? В каком направлении развивать старые институты и какие новые следует создать?

Массовое распространение интернета утвердило Запад в намерении воплотить фукуямовский образ будущего. Крах коммунизма и рождение интернета дополняли друг друга в том смысле, что конец истории требовал некоторой имитации в политической и институциональной сферах и одновременно приветствовал инновации в сферах технологической и социальной. Само слово «революция» мигрировало из мира политики в мир технологий. 1989 год возвестил эпоху нарастания глобальной конкуренции, но только не между идеологиями и государствами, а между фирмами и частными лицами. Фукуяма воображал себе мировой рынок, на котором свободно обращаются идеи, капитал и товары, тогда как люди, сидя дома, заняты демократизацией своих обществ. Само слово «миграция», ассоциируемое с толпами лиц, пересекающих международные границы, в истории Фукуямы отсутствовало начисто. Значение для него имело беспрепятственное перемещение идей. Он считал, что глобальные идеи будут свободно пересекать границы, и в итоге либеральная концепция завоюет умы и сердца.

Подобный образ мира рушится на наших глазах. Лишь оспаривая его ключевые положения, мы можем адекватно оценить риски развития европейского проекта. Вопросы, лежащие в основе экзистенциального кризиса Европейского союза и поставленные расшатыванием либерального порядка, состоят не в том, что Запад сделал не так в своих попытках преобразовать мир. Они о том, как за последние три десятилетия изменился сам Запад и как его амбиции экспортировать ценности и институты обернулись глубоким кризисом идентичности западных обществ. Тот факт, что многие европейцы безоговорочно усматривают в потоке мигрантов признак неработающей демократии, – верный симптом сегодняшних проблем. Только радикальное переосмысление непреднамеренных последствий окончания холодной войны поможет понять, почему озлобленные популисты штурмуют выборы по всему Западу и почему либеральные принципы толерантности, сведенные к пародии на «политкорректность», воспринимаются как враждебные народу.

Не идеи, фукуямовский двигатель прогресса, а миллионы людей, легально и нелегально пересекающих границу Европейского союза, будут творить историю Европы в XXI веке. Другими словами, мигранты – субъекты истории, определяющие судьбу европейского либерализма. Но решающая роль миграционного кризиса в европейской политике заставляет нас не только перевообразить будущее, но и переосмыслить прошлое.

Пока Фрэнсис Фукуяма под восторженные овации западных политических элит объявлял конец истории, другой американский политолог, Кеннет Джовитт из Калифорнийского университета в Беркли, предложил иную интерпретацию исхода холодной войны. Согласно Джовитту, ее окончание не было моментом триумфа, а, напротив, свидетельствовало о кризисе и травме, начале того, что Джовитт назвал «новым мировым беспорядком»[16]16
  Ken Jowitt, “After Leninism: The New World Disorder,” Journal of Democracy 2 (Winter 1991): 11–20. Позднее он развил свои идеи в книге: Ken Jowitt, The New World Disorder: The Leninist Extinction (Berkeley: University of California Press, 1992); см. особ. главы 7–9.


[Закрыть]. Ветеран холодной войны, посвятивший свою карьеру изучению мутаций советской модели в периферийных коммунистических режимах, наподобие Румынии при Чаушеску, Джовитт оспорил тезис Фукуямы о том, что ленинизм был «точечным ударом истории, практически не затронувшим остальной мир». С его точки зрения, конец коммунизма

…следует уподобить катастрофическому извержению вулкана, которое сначала поражает лишь прилегающую политическую «фауну» (например, другие ленинистские режимы), но последствия которого будут глобальными и скажутся на границах и идентичностях, на протяжении полувека определявших политический, экономический и военный миропорядок[17]17
  Ken Jowitt, “After Leninism: The New World Disorder,” Journal of Democracy 2 (Winter 1991), 310.


[Закрыть].

Для Фукуямы мир после холодной войны еще сохранял формальный порядок, в котором границы между государствами продолжали существовать, но больше не были способны провоцировать войны и конфликты. Он предсказывал распространение идеи постмодернистского государства, в котором ценности важнее интересов, – надгосударства, воплощенного, как и следовало ожидать, в устройстве Европейского союза. Джовитт рисовал менее радужную картину: нарушенные границы, измененные идентичности, разрастающиеся конфликты и парализующая неопределенность. Он не считал посткоммунистический период эпохой имитации, в которой почти не осталось места драматическим событиям. Напротив, он видел в нем болезненное и опасное время с антиутопическими, мутировавшими и непредсказуемыми режимами. В воображении Фукуямы Европа служила моделью грядущего мирового либерального порядка. Для Джовитта же Старый Свет находился в эпицентре нового мирового беспорядка.

Джовитт соглашался с Фукуямой в том, что универсальной идеологии, способной конкурировать с либеральной демократией, не существовало, но его беспокоил принцип постидеологической политики. Если Фукуяма не считал нужным отвечать на «все вызовы либерализму, исходящие в том числе и от всяких чокнутых мессий», или на странные нелиберальные мысли, которые «приходят в голову жителям Албании или Буркина-Фасо»[18]18
  Francis Fukuyama, “The End of History?” in The National Interest, Summer 1989; Фрэнсис Фукуяма, «Конец истории?» Вопросы философии, 1990. № 3, 139.


[Закрыть], Джовитт держался другого мнения. Профессор из Беркли предвидел возвращение вытесненных этнических, религиозных и племенных идентичностей. Для него конец истории предвещал век ресентимента. Отсутствие влиятельной универсальной идеологии, способной противостоять либерализму, не столько подводило черту под революциями как таковыми, сколько запускало пересмотр самой идеи универсализма и вестернизированной космополитической элиты, защищавшей эту идею.

Джовитт предсказывал, что в мире, одержимом коммуникацией, но страдающем от экономического, политического и культурного неравенства, нужно быть готовыми к вспышкам гнева и возникновению «воинственных движений» на обломках ослабленных национальных государств. Мировой порядок после холодной войны был для Джовитта чем-то вроде бара для одиночек: «Кучка незнакомцев, которые случайно встречаются, идут домой, занимаются сексом, больше не видятся, не помнят, как друг друга зовут, возвращаются в бар и снова с кем-то знакомятся. То есть это мир, построенный на разобщенности»[19]19
  Harry Kreisler interview with Ken Jowitt, “Doing Political Theory,” Conversations with History, Institute of International Studies, UC Berkeley (Regents of the University of California, 2000). http://globetrotter.berkeley.edu/people/Jowitt/ jowitt-con5.html.


[Закрыть]. Иными словами, мир, богатый на опыт, но лишенный прочных связей и устойчивых идентичностей.

Неудивительно, что одной из реакций на вызванную глобализацией неопределенность стало возвращение барьеров, вожделенных границ между людьми и государствами. По выражению Джовитта, «барьеры – это католический брак. Женившись, вы уже не можете развестись»[20]20
  Ibid.


[Закрыть]. Именно этот переход от разомкнутого мира 1990-х к изолированному, возникающему сегодня, меняет перформативную роль демократических режимов. Демократия как режим, поддерживающий эмансипацию меньшинств (гей-парады, женские марши, политика позитивной дискриминации), вытеснена политическим режимом, потакающим предрассудкам большинства. Движущей силой этого перехода служит политический шок, вызванный наплывом беженцев и мигрантов. Исследование лондонского аналитического центра Demos, проведенное задолго до Брекзита и победы Дональда Трампа на президентских выборах, показало, что ключевая характеристика сторонников правых популистских партий состоит в неприятии либеральной миграционной политики[21]21
  Jamie Bartlett, Jonathan Birdwell and Mark Littler, The New Face of Digital Populism (London: Demos, Magdalen House, 2011) https://www.demos.co.uk/files/Demos_OSIPOP_Book-web_03.pdf.


[Закрыть]. Неприязнь к либерализму объясняется не экономическим кризисом или растущим социальным неравенством, а в первую очередь неспособностью либерализма ответить на вызов миграции. Неумение и нежелание либеральных элит обсуждать миграцию и справляться с ее последствиями, их уверенность в том, что существующая политика выгодна всем, для многих уподобляет либерализм лицемерию. Бунт против лицемерия либеральных элит в корне меняет политический ландшафт Европы.

Подобно свободному потоку идей, уничтожившему коммунизм (а с ним и холодную войну), движение людей через границы Европейского союза и Соединенных Штатов похоронило мировой порядок, сложившийся после холодной войны. Миграционный кризис обнажил несостоятельность существующей парадигмы, в особенности неспособность институтов и правил холодной войны справиться с проблемами современного мира. Конвенция о статусе беженцев 1951 года – один из самых поразительных примеров этого провала.

Конвенция о статусе беженцев – это многосторонний договор ООН, определяющий понятие беженца и права людей, которым предоставлено убежище, а также обязанности принимающих государств. Первая статья конвенции, дополненная протоколом от 1967 года, определяет беженца как лицо, которое

…в силу вполне обоснованных опасений стать жертвой преследований по признаку расы, вероисповедания, гражданства, принадлежности к определенной социальной группе или политических убеждений находится вне страны своей гражданской принадлежности и не может пользоваться защитой этой страны или не желает пользоваться такой защитой вследствие таких опасений; или, не имея определенного гражданства и находясь вне страны своего прежнего обычного местожительства в результате подобных событий, не может или не желает вернуться в нее вследствие таких опасений[22]22
  Convention and Protocol Relating to the Status of Refugees (Public Information Section: 1996, UNHCR / PI / CONV-UK1. PM5 / AUGUST 1996), 16. http://www.unhcr.org/3b66c2aa10. pdf; Конвенция о статусе беженцев, http://www.un.org/ ru/documents/decl_conv/conventions/refugees.shtml.


[Закрыть].

Очевидно, что при составлении конвенции подразумевалась в первую очередь Европа, беженцы Второй мировой и те, кто бежал с коммунистического Востока в начале холодной войны. Конвенция не была рассчитана на огромные массы людей, которые хлынут на Запад из-за его пределов. В конце концов, в 1951 году мир все еще состоял преимущественно из европейских империй.

Европейский миграционный кризис и неспособность Конвенции о статусе беженцев эффективно ему противостоять служат поворотным моментом в переосмыслении современного мира. То, что еще вчера считалось миром после холодной войны, сегодня все больше походит на вторую волну деколонизации. Но если колонизаторы первой волны возвращались домой, то в ходе второй, сегодняшней, «колонизированные» мигрируют в бывшие метрополии. Полвека тому назад колонизированные народы боролись за обещанное Европой самоуправление в надежде на освобождение; сейчас они требуют защиты прав человека в расчете отстоять возможность попасть в Европу.

В практическом и правовом отношении нет большого смысла разделять понятия беженца и мигранта, тем не менее это разные вещи. Мигранты покидают дома в надежде на лучшее будущее, тогда как беженцы бегут из своих стран в надежде спасти свою жизнь. Но чтобы передать масштаб угрозы, которую в сознании европейцев несет массовый наплыв людей, – а мое исследование сосредоточено именно на этом, – я буду использовать термины «мигранты», «миграционный кризис» и «кризис беженцев» как взаимозаменяемые.

Несмотря на различия в политических контекстах, наша ситуация чем-то напоминает страсти, кипевшие в 1960-х. Встревоженное большинство опасается, что приезжие захватывают их страны и угрожают их образу жизни, и усматривает причину кризиса в сговоре между космополитически настроенными элитами и иммигрантами с племенным сознанием. В основе подобных опасений лежат не ожидания угнетенных, а фрустрация властей предержащих. Это не популизм «народа», плененного романтическими фантазиями националистов, как это было век и более назад, но популизм, подпитываемый демографическими прогнозами об ослаблении роли Европы в мире и ожиданием массового переселения народов на континент. К такого рода популизму история и примеры из прошлого нас не готовили.

Голосующие за нынешних ультраправых в Европе во многом разделяют настроения французских pied noirs[23]23
  Pieds-noirs (фр.) – буквально «черноногие», термин, используемый для описания алжирцев европейского происхождения. – Прим. пер.


[Закрыть], которые вынуждены были покинуть Алжир во время войны за независимость. И те, и другие радикализированы и чувствуют себя обманутыми. Противоречивый и горячо обсуждаемый роман Мишеля Уэльбека «Покорность» точно описывает взрывоопасный коктейль ностальгии и фатализма, подогреваемый новыми популистами и разлитый по охваченной страхом Европе[24]24
  Michel Houellebecq, Submission: A Novel (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2015); Мишель Уэльбек, Покорность (Москва: АСТ, 2016).


[Закрыть]. Герою романа Франсуа немного за сорок, он преподает в Сорбонне, живет один, ужинает готовой едой из супермаркета, периодически спит со своими студентками. У него нет друзей (и, стало быть, врагов) и привязанностей и нет интересов за пределами французской литературы XIX века. Франсуа изучает порно в сети, посещает проституток и наблюдает, как ядовитая смесь конформизма и политкорректности приводит к власти во Франции исламистов, превращая его страну в просвещенную Саудовскую Аравию. Норвежский писатель Карл Уве Кнаусгор заметил по поводу этого романа, что «если смотреть отвлеченно, ясно, что мы имеем дело с одиночеством, отсутствием любви и смысла… неспособностью испытывать эмоции или выстроить близкие отношения с другими»[25]25
  Karl Ove Knausgaard, “Michel Houellebecq’s ‘Submission,’” New York Times, November 2, 2015. https://www.nytimes.com/2015/11/08/books/review/michel-houellebecqs-sub-mission.html.


[Закрыть].

Но для Уэльбека одиночество Франсуа, конечно, не более чем литературный прием. «Покорность» – анатомия упадка и капитуляции секуляризированной Европы перед лицом восходящего ислама. Это роман о Европе, лишенной воли к сопротивлению, способных за нее побороться лидеров и пространства для отступления. Любовница Франсуа, двадцатидвухлетняя Мириам, уезжает с родителями в Израиль, но ему самому ехать некуда. В истерзанном воображении европейских масс иммиграция – это форма нашествия, когда чужаки наступают со всех сторон, а местным некуда бежать. В этом смысле приверженцы ультраправых взглядов кажутся себе очень трагическими героями, которым, в отличие от франкоалжирцев, некуда возвращаться.

Миграция мнений и голосов

Десять лет назад венгерский философ и бывший диссидент Гашпар Миклош Тамаш заметил, что Просвещение, к которому восходит идея Европейского союза, требует универсального гражданства[26]26
  Gaspar Miklos Tamas, “What Is Post-fascism?” openDemocra-cy.net 13 (September 2001). https://www.opendemocracy. net/people-newright/article_306.jsp.


[Закрыть]. Но для универсального гражданства необходимо соблюдение одного из двух условий: либо люди пользуются абсолютной свободой передвижения в поиске работы и более высокого уровня жизни, либо глубокое экономическое и политическое неравенство между странами должно исчезнуть, позволив людям одинаково пользоваться своими правами в любой точке мира. Ни того, ни другого в ближайшем или возможном будущем ожидать не приходится. (В 2014 году журнал The Economist на основе данных МВФ подсчитал, что развивающимся экономикам потребуются три столетия, чтобы достичь западного уровня жизни.) В современном мире полно несостоятельных или переживающих не лучшие времена государств, в которых никто не хочет жить и работать; более того, Европа не имеет ни возможности, ни желания открыть границы.

Миграционный кризис обнажил основополагающее противоречие философии либерализма. Как идея всеобщих прав совместима с тем, что мы пользуемся ими как граждане не одинаково свободных и процветающих обществ? Точнее всего предсказывать доход человека на протяжении всей жизни позволяет не его образование или образование его родителей, а место рождения. Согласно статистике, дети, рожденные в беднейших странах, имеют в пять раз меньше шансов дожить до пяти лет. Выжившие, скорее всего, будут лишены возможности удовлетворить такие базовые потребности, как чистая вода и кров, и с десятикратной вероятностью будут недоедать. Их шансы столкнуться или испытать нарушения прав человека тоже гораздо выше. Лучшее, что вы можете сделать, дабы обеспечить своим детям экономическую стабильность, – это добиться, чтобы они родились в Германии, Швеции или Дании. Это намного важнее, чем престижный университетский диплом, успешный бизнес или меньшее число детей.

Как отмечает в своей работе «Лотерея рождения» Айелет Шахар, принадлежность тому или иному государству (с определенным уровнем благосостояния, стабильности и уважения прав человека) во многом определяет идентичность, безопасность, благополучие и предоставленные человеку возможности[27]27
  Ayelet Shachar, The Birthright Lottery: Citizenship and Global Inequality (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009).


[Закрыть]. Самым ценным имуществом немцев в книге назван их национальный паспорт; неудивительно в таком случае, что его обесценивание пугает их не меньше инфляции. Любой актив теряет в цене, когда становится слишком распространенным. Полное членство в процветающем обществе в данном случае выступает сложной формой наследуемого имущества: ценный титул, предоставляемый по закону ограниченному кругу лиц, с неотчуждаемым правом передачи наследникам. Подобное наследование включает в себя набор прав, привилегий и возможностей исключительной ценности. Более шести миллиардов человек, 97 % мирового населения, получают пожизненное членство через лотерею рождения – и либо решают, либо оказываются вынуждены его сохранить.

Лотерея рождения бросает вызов главному обещанию либерализма и отводит центральную роль в мировой политике миграции. В сегодняшнем мире миграция – это новая революция. Не революция толпы XX века, а вынужденная революция семей и одиночек века XXI, вдохновляемая не идеологическими образами сияющего будущего, а фотографиями Google Maps по ту сторону границы. Мигрантов едва ли можно назвать «виртуальным авангардом гигантских масс», как пишут радикальные теоретики вроде Алена Бадью. Скорее, революционеры-одиночки[28]28
  Slavoj Žižek, “The Cologne Attacks Were an Obscene Version of Carnival,” New Statesman 13 (January 2016).


[Закрыть], они не пишут (и не читают) манифестов – коммунистических или любых других. Для успеха новой революции нет нужды во внятной идеологии, политическом движении и даже лидере. Пересечение границы Европейского союза желаннее любой утопии. Для столь многих damnés de la terre[29]29
  Les damnés de la terre (фр.) – обращение из первой строки «Интернационала» Эжена Потье, в русской версии гимна адресованной «проклятьем заклейменным». – Прим. пер.


[Закрыть] перемены сегодня означают не изменение политического строя, а смену страны проживания.

В 1981 году, когда ученые из Мичиганского университета провели первое всемирное исследование ценностей, они с удивлением обнаружили, что счастье нации не зависит от ее материального благополучия[30]30
  “History of the World Values Survey Association,” http://www.worldvaluessurvey.org/WVSContents.jsp?CMSID=History.


[Закрыть]. В те времена нигерийцы были не менее счастливы, чем жители Западной Германии. Но 35 лет спустя ситуация изменилась. У всех теперь есть телевизор, а распространение интернета позволило молодым афганцам и африканцам в один клик мыши увидеть, как живут европейцы и как работают их школы и больницы. Глобализация превратила мир в деревню, живущую под своего рода диктатурой постоянного сравнения с глобальным контекстом. Люди больше не сравнивают свою жизнь с соседской, теперь они сравнивают себя с жителями самых процветающих обществ планеты. Раймон Арон справедливо заметил 50 лет назад, что «в человечестве, находящемся на пути объединения, неравенство народов принимает то же значение, которое когда-то имело классовое неравенство»[31]31
  Raymond Aron, The Dawn of Universal History: Selected Essays from a Witness to the Twentieth Century (New York: Basic Books, 2002), 482; Раймон Арон, Измерения исторического сознания (Москва: РОССПЭН, 2004), 161.


[Закрыть].