Текст книги "Заклятые друзья. История мнений, фантазий, контактов, взаимо(не)понимания России и США"

Он приветствовал Февральскую революцию 1917 года, но с первых же дней Октябрьского переворота был противником Советской России, утверждая, что ее руководители не имеют достаточных «знаний, опыта или образования, чтобы успешно справиться с огромными проблемами, требующими решения после свержения царя». Кеннан критиковал президента Вудро Вильсона за нерешительность в интервенции против большевиков.

Джoрдж Кеннан в одежде сибирского каторжанина. Фотография конца 1880-х гг. Библиотека Конгресса США (The Library of Congress, USA)

Последние слова, напечатанные Кеннаном в небольшой газете в июле 1923 года, были обращены против большевиков:

Русский леопард не изменил своих пятен… Новая большевистская конституция оставляет всю власть именно там, где она и была на протяжении последних пяти лет – в руках небольшой группы самоназначенных бюрократов, которых народ не может ни сместить, ни контролировать.

Деятельность Дж. Кеннана надолго закрепила в американском обществе один из наиболее прочных стереотипов о России: страны – огромной тюрьмы. Когда спустя много десятилетий в США прочли Солженицына, то независимо от намерений автора, который имел в виду критику именно советской власти, а не дореволюционной России, его описание ГУЛАГа наложилось в восприятии американцев на созданный Кеннаном образ.

МАКСИМ ГОРЬКИЙ И «ГОРОД ЖЕЛТОГО ДЬЯВОЛА»

Что касается русских писателей, то за весь XIX век за океаном побывали лишь несколько литераторов «второго ряда», оставивших путевые заметки. Однако все переменилось с началом нового столетия. Почти одновременно, в 1905 и в 1906 годах, Америку посетили – по разным причинам и разными маршрутами – Константин Бальмонт и Максим Горький.

Бальмонт проделал большое путешествие через Мексику в Калифорнию, а дальше в Нью-Йорк, во время которого ругал американцев «подростками, мнящими себя взрослыми», но хвалил парки и города. «Я уж совсем ненавидел Америку, несмотря на ее сказочные области, вроде Аризоны, – а Нью-Йорк примирил меня с ней», – писал поэт.

Максим Горький же создал после своего путешествия один из самых известных антиамериканских текстов русской литературы – очерк «Город Желтого Дьявола». Оттуда сложно вырвать одну цитату: все описание Нью-Йорка – это густой текст, насыщенный смертью. Любопытен контекст, в котором этот очерк был написан.

Максим Горький, приглашенный американскими социалистами, приехал в США вместе со своей гражданской женой – актрисой Московского Художественного театра М. Ф. Андреевой. Его основной, хотя и неофициальной целью был сбор средств для помощи русским эсерам, а основным адресатом его кампании – американские писатели. 10 мая 1906 года Горький обратился к ним с «Открытым письмом к литераторам свободной Америки», в котором призвал американцев вспомнить, как их предки боролись за свободу, и заметил, что «в то время одна Россия подала народу Америки руку помощи».

Несмотря на протесты российского посольства, видные деятели американской культуры, среди которых был, например, Марк Твен, способствовали тому, что Горькому и Андреевой был устроен в Нью-Йорке грандиозный прием, достойный всемирно известного писателя. «Встретили меня очень торжественно и шумно, в течение 48 часов весь Нью-Йорк был наполнен различными статьями обо мне и цели моего приезда», – записал свое впечатление Горький.

Однако уже 14 апреля 1906 года на первой полосе газеты World появились две фотографии. Одна была подписана «Семья Горького», на другой была изображена Андреева с таким комментарием: «Так называемая мадам Горький, которая на самом деле вовсе не мадам Горький, а русская актриса Андреева, с которой он живет с момента разделения с женой несколько лет назад». Как только в американской печати появилась информация, что писатель прибыл в США с «любовницей», тогда как его законная жена осталась дома, Горького «попросили» из нескольких гостиниц, и они с Андреевой поселились в частном доме друзей – супругов Мартин, где и провели все лето 1906 года. Горький сообщал в это время, что ему приходят письма, «написанные недурно по-русски, с предварением, что буду убит», а «буржуазная пресса печатает статьи, в которых уверяет публику, что я анархист и меня надо в шею через океан». Скандал подогрел недоброжелательное внимание к русскому писателю. Теперь на резкие публикации Горького об Америке следовала не менее резкая реакция американской публики.

Марк Твен, поддержавший приезд Горького, начал весьма критически отзываться о его поведении в США: «Он швыряет свою шляпу в лицо общественности, а потом протягивает ее за подаянием». Одна из американских газет писала (а Горький потом с удовольствием ее цитировал): «Страна никогда не испытывала такого позора и унижения, каким награждает ее этот безумный русский анархист, лишенный от природы морального чувства и поражающий всех своей ненавистью к религии, порядку, наконец, к людям».

Можно предположить, что именно эта неприязнь к ним с М. Ф. Андреевой объясняет резкие оценки Америки и американцев в личных письмах и произведениях писателя, оскорбленного «свинским отношением» к себе в «этой чертовой плоскости, где ничем не интересуются, кроме денег».

В письме А. В. Амфитеатрову Горький сообщал: «Работаю. Наблюдаю с жадностью дикаря американскую культуру. В общем – тошнит, но иногда хохочу, как сумасшедший. Уже теперь чувствую себя в силах написать об Америке нечто такое, за что они меня выгонят. Удивительный народ, знаете! Что бы я тут ни напечатал – они немедленно возражают, при этом наиболее грубые возражения наклеивают на ворота фермы, где я живу. Встречая меня на дороге, скачут в стороны, точно кузнечики. Это очень забавляет. Лучше всего возражают сенаторы». В другом письме тому же Амфитеатрову Горький резко оценивал американцев: «Если бы Вы могли себе представить, какой это скучный, серый и невежественный народ!» Своему издателю И. П. Ладыжникову Горький писал: «Знаете, что я Вам скажу? Мы далеко впереди этой свободной Америки, при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера или рабочего с нашими мужиками и рабочими». И далее: «Но, может быть, американцы думают, что они достаточно культурны? Если так, то они просто ошибаются. В России такая позиция свойственна гимназистам пятого класса, которые, научившись курить и прочтя две или три хорошие книги, воображают себя Спинозами».

Настроение Горького, однако, менялось. В другом письме он сообщал: «Америка – это страна, в которой хочется иметь четыре головы и 32 руки, чтобы работать, работать, работать! Чувствуешь себя бомбой, которая постоянно разрывается, но так, что содержимое вылетает, а оболочка – целая. Ей-богу – это чудесная страна для человека, который может и хочет работать». Или: «Ах, интересная страна! Что они, черти, делают, как они работают, сколько в них энергии, невежества, самодовольства, варварства! Я восхищаюсь и ругаюсь, мне и тошно, и весело, и – черт знает, как забавно!»

Вот в таком состоянии духа и непрерывной конфронтации с американским обществом и прессой (которая не преминула окрестить его «многоженцем») М. Горький написал рассказы «Город Мамоны», «Город Желтого Дьявола», «Царство скуки» и «Моб», составив из них позднее сборник под общим названием «Город Желтого Дьявола» (опубликованный в том же 1906 году в небольшом американском издательстве, в российском издательстве «Знание» и в Штутгарте). Нельзя сказать, что он создавал у русских читателей адекватное впечатление об Америке. Сам Горький откровенно считал этот сборник «вещью, не имеющей художественной ценности», за которую американцы будут его бить. Русский писатель, однако, считал, что его очерки помогут «заварить кашу» в Америке, что представлялось ему весьма увлекательной задачей, перевешивающей очевидные ему литературные недостатки книги. «Любопытно! – писал Горький. – Говорят – я здесь делаю революцию. Это, конечно, чепуха, но, говоря серьезно, мне удалось поднять шум».

Публикация очерка «Город Желтого Дьявола» в США вызывала бурю откликов. Горький писал Амфитеатрову: «Теперь они снова начали ругать меня в газетах – я напечатал в одном здешнем журнале статью о Нью-Йорке, озаглавив ее „Город Желтого Дьявола“. Не понравилось. Сенаторы пишут возражения, рабочие хохочут. Некто публично выразил свое недоумение: раньше американцев всегда ругали, уже уехав из Америки, а теперь, даже оставаясь в ней, не хвалят, – как это понять? Вероятно, меня выгонят отсюда, наконец. Но – денег все-таки дадут. Я – внук очень упрямой бабушки».

К. П. Пятницкому М. Горький сообщал: «Знаете – в ответ на мою статью в „Аппельтоне“ о Нью-Йорке газеты получили более 1200 возражений! Я скоро напечатаю статью «Страна подростков» (не написана. – Прим. авт.), в которой буду доказывать, что американцы, даже когда они лысы, седы и жуют вставными зубами, даже когда они профессора, сенаторы и миллионеры, – имеют не более 13–15 лет от роду. Вероятно, меня задавят возражениями». (Вспомним кстати, что «подростками» считал американцев и К. Бальмонт.)

Российские газеты внимательно следили за перипетиями жизни Горького в Америке; так, целую подборку критических цитат из американских газет разместил на своих страницах «Московский листок»:

Американская печать все еще продолжает пережевывать инцидент с Максимом Горьким.

Чикагский Record Herold пишет: «Случай с М. Горьким является доказательством могущества общественного мнения Соединенных Штатов, могущества, которое выше власти царей и других самодержцев». Филадельфийская газета Press говорит: «М. Горький революционный агитатор и явный враг конституционного движения в России; поэтому все, кто помогает ему, помогают реакционному движению в России». Издающаяся в Нэшвилле газета American пишет: «Человек, имеющий двух жен и страдающий чахоткой, едва ли может быть достойным представителем соединенного союза революционеров, убийц и метателей бомб. М. Горький сплошной обман». Чикагская Tribune говорит: «Наша страна сочувствует только тем русским, которые стремятся к свободным учреждениям посредством легальных, мирных методов».

После революции 1917 года очерки Горького «В Америке» многократно переиздавались, к ним с особенным удовольствием апеллировали пропагандисты времен холодной войны. Так тексты пролетарского писателя вошли в «канон» советского антиамериканизма, помогая формировать общественное мнение советских людей по отношению к Соединенным Штатам и к американцам.

После русской революции по Америке путешествовали такие разные писатели, как Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Борис Пильняк, а позже Илья Ильф и Евгений Петров. Но об этих поездках осталось намного больше свидетельств.

МЕНЯЮЩИЕСЯ АМЕРИКАНЦЫ, НЕИЗМЕННАЯ РОССИЯ?

Всего через несколько лет после восстановления дипломатических отношений между Россией и США в 1933 году посол Уильям Буллит направил государственному секретарю Корделлу Халлу депешу, составленную секретарем американского посольства – дальним родственником и полным тезкой знаменитого путешественника – Джорджем Ф. Кеннаном (1904–2005), которая содержала «некоторые личные наблюдения» за жизнью в Советском Союзе в период руководства И. В. Сталина.

В этом послании политический климат в стране был назван «резким», правительственные чиновники – «недоверчивыми и скрытными», точная информация – «труднодоступной», цензура – «суровой», система тотального шпионажа – «широко распространенной и угнетающей», русская дипломатия – «искусной в умении создавать неприятности дипломату, тем не менее не оскорбляя его», а вся система – «неприветливой и тиранической». В тексте, однако, не было ни одного предложения, написанного Кеннаном или Буллитом. Депеша была полностью составлена из выдержек из писем американского посланника в России в 1850–1853 годах Нила Брауна (Кеннан лишь поменял словосочетание «Российская империя» на «Советский Союз»). Секретарь посольства получил эти письма от американского генерального консула в Ленинграде Энгуса Уорда и показал их послу Уильяму Буллиту, а потом сам же и составил из них особую депешу. Согласно Буллиту, несмотря на то что послание представляло собой собрание цитат восьмидесятилетней давности, оно давало «точную картину жизни в России в 1936 году».

Это «наблюдение» американского дипломата ставит в тупик. Еще можно понять советских «шестидесятников», которые критиковали сталинский режим «эзоповым языком», наделяя в своих работах николаевскую Россию узнаваемыми чертами советского государства, хотя любой отечественный историк знает, как мало общего у этих эпох. Более того, многие американские дипломаты времен Николая I видели в России, напротив, быстрое развитие транспорта, восприимчивость к технологическим инновациям, высокий уровень науки и высшего образования. Американские путешественники первой половины XIX века на удивление хорошо относились к империи в отличие от француза А. Кюстина или английских критиков российского государства. Браун стал первым американцем, оставившим столь мрачное описание нашей страны.

Назначенный посланником США в Российской империи в 1850 году Нил Смит Браун (1810–1886) в ходе своей долгой общественной карьеры успел многое: воевал с индейцами и занимался сельским хозяйством, занимал пост губернатора штата Теннесси и основал колледж Пибоди в Нэшвилле. Как и большинство американских посланников XIX века, Браун не имел никакого дипломатического опыта к моменту отъезда в Россию. Российский дипломат Э. Стекль характеризовал его как человека «умеренных принципов и талантов». Браун провел весь срок своей службы в Санкт-Петербурге, покинув его лишь для кратковременного отпуска в Лондоне. В первую же зиму (1850) он заболел и попросил государственного секретаря Уэбстера об отставке. Подлечившись, Браун остался на посту вплоть до смены кабинета в Вашингтоне в 1853 году. За неимением дипломатической повестки дня он посвящал свои депеши крайне язвительным комментариям о жизни в России.

Следует отметить, что в середине XIX века собственно дипломатией посланникам США в России приходилось заниматься чрезвычайно мало. Актуальные вопросы двусторонних отношений, не так часто возникающие, полностью обсуждались российским посланником в Вашингтоне Александром Бодиско, пробывшим на посту 18 лет (Брауну во многих смыслах было далеко до Бодиско, который женился в свои 54 года на шестнадцатилетней американской школьнице и закатил по этому поводу такой бал, что о нем еще несколько десятилетий вспоминали мемуаристы как о главном светском событии довоенного Вашингтона). Нил Браун несколько раз за время своей миссии докладывал в государственный департамент, что ему «вообще нечего сообщать».

Свое свободное время американцы, занимавшие пост в Санкт-Петербурге, посвящали разным занятиям. Так, Чарльз Тодд (посланник в 1841–1845 годах) путешествовал и посещал светские приемы (где служил мишенью для шуток придворных дам за свое плохое знание французского языка и придворного этикета), Артур Бэгби (посланник в 1848–1849 годах) беспробудно пил, хотя в связи с началом революции во Франции работа для американского дипломата нашлась бы. Нил Браун постоянно сидел в миссии и составлял пространные депеши о кознях русской тайной полиции.

Браун не ходил на балы, не общался с местным обществом и подозревал всех окружающих в шпионаже. Свою жизнь он старался максимально изолировать от окружающей русской действительности. Приезжие американцы с удивлением замечали, что в петербургское жилище Брауна «входишь как в поместье южного плантатора».

В отличие от многих своих современников, приветствовавших быструю модернизацию Российской империи при Николае I, Браун предпочитал обращать внимание адресата своих депеш на то, что «Россия не может гордиться ни одним изобретением в механике, которое не было бы скопировано в Европе, ни единой книгой, которая стала бы признанным учебником… Все, что у них есть, заимствовано, за исключением их ужасного климата». Или писал: «Они (русские. – Прим. авт.) воюют на заимствованные деньги. И берут займы, чтобы построить свои железные дороги. Их лучшие корабли построены в Англии, а некоторые из них в Соединенных Штатах… Ни одна нация не нуждается сильнее в иностранцах, и ни одна не относится к ним так ревниво и неприветливо».

Браун не путешествовал по стране. Его впечатления о жизни в Санкт-Петербурге свелись к тому, что он назвал этот город «живым трупом» (dead alive place), где даже птицы не поют, «боясь, вероятно, что их может арестовать полиция». Он акцентировал свое внимание на секретности, ксенофобии и полицейском контроле, которые, по мнению посланника, пронизывали насквозь всю жизнь российского общества. «Секретность и тайна характеризуют все вокруг, – отмечал посланник. – Ничего из того, что стоит узнать, не публикуется».

Браун подчеркивал роль самодержца в функционировании государственной машины. В первую же встречу Николай произвел на американского посланника впечатление «энергичного и хорошо образованного императора», руководившего Россией «с бесшумностью и точностью хронометра». Спустя полтора года Браун, однако, сравнил царя с Филиппом Македонским, тираном и «противником народа», ведомым «враждебностью к народным установлениям, не признающей компромиссов и никогда не ослабевающей». Тем не менее, с точки зрения американца, уважения заслуживал тот факт, что Николай был последователен в своей политике: «Правительство России не обещает свободу и не дает ее». Браун также оценил, как сложно управлять огромной страной, «буквально загроможденной бюро и конторами, перешедшими пределы, поддающиеся быстрой и точной инспекции». Он сомневался, есть ли на земле правитель, «задача которого сложнее, чем у главы Российской империи».

Враждебность, вызванная отличиями российского общества от американского, примером которой в середине XIX века являлись депеши Нила Брауна, нарастала в течение следующих десятилетий. В американском обществе крепло убеждение в неправильности российского общественного устройства, подкреплявшееся, среди прочих факторов, публикациями Джорджа Кеннана (старшего) о сибирской ссылке и проблемами эмиграции. Образ Российской империи как жесткой государственной машины не давал объективной картины российской жизни. А данные Брауном оценки еще долго не ставились под сомнение новыми поколениями американских специалистов по России. Сами депеши Нила Брауна невостребованными пролежали в архивах Государственного департамента и американской миссии в течение восьмидесяти лет, пока в начале 1930‐х годов не попались на глаза американскому генеральному консулу в Ленинграде Энгусу Уорду. Уорд переправил депеши в Москву, где они были использованы Джорджем Кеннаном при составлении нового послания госсекретарю.

Почему впечатления Нила Брауна так хорошо «легли» на представления Кеннана и Буллита о Советском Союзе? Очевидно, что дипломаты не столько интересовались объективной реальностью, сколько фиксировали разницу в системе управления двух стран. Разрыв между США и Россией в области общественного и государственного устройства не позволял сфокусироваться не только на деталях, но и на различиях между царским режимом и Советской властью.

Такой расклад препятствовал серьезному изучению России: из одного текста в другой перетекали стандартные описания страны и народа, по сути заменившие собой по-настоящему аналитический подход к российской действительности.

Письма Брауна, которые использовали Кеннан и Буллит, содержали ряд стереотипов, которые оказались с одинаковым успехом применимыми к России времен Николая I, Советскому Союзу времен Сталина и, добавим, могут сгодиться для описания современной России. Однако делать из этого вывод о неизменной природе России и русского народа не стоит. Такой поверхностный взгляд не позволяет провести серьезный анализ процесса развития страны. Тот факт, что очевидные успехи модернизации России в течение полутора столетий, прошедших со времени написания депеш Брауна, были достигнуты без кардинального отказа от отмеченных им черт российской государственности, заставляет задуматься о широте вариаций исторического процесса.

ДЖОРДЖ Ф. КЕННАН И «ЖУЧОК» В АМЕРИКАНСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ

Через пятнадцать лет после того, как секретарь американского посольства в СССР Джордж Ф. Кеннан скомпоновал из отчетов Нила Брауна донесение, описывающее Советский Союз 1930‐х, тот же самый Кеннан, уже в ранге посла в Советском Союзе, стоял посреди своего кабинета в Москве и медленно читал вслух текст той же самой депеши.

Климат в стране – «резкий», правительственные чиновники – «недоверчивые и скрытные», точная информация – «труднодоступная», цензура – «суровая», система тотального шпионажа – «широко распространенная и угнетающая», русская дипломатия – «искусная в умении создавать неприятности дипломату, тем не менее не оскорбляя его», а вся система – «неприветливая и тираническая».

Кеннан решил прочесть именно этот текст, когда в 1952 году специалисты по безопасности посольства сообщили ему, что на протяжении уже многих лет в кабинете посла работает подслушивающее устройство, принцип работы которого им не до конца ясен. Они предположили, что устройство активизируется на голос главы миссии, и попросили посла почитать что-нибудь вслух. Ничего более подходящего Кеннан подобрать не смог.

Подслушивающее устройство было изобретено при участии Льва Термена (помните солженицынскую шарашку «В круге первом»?) и вмонтировано в деревянный герб США, с 1945 года висевший в главном кабинете посольства. Это был «жучок», не требующий никакого питания, его невозможно было обнаружить с помощью технических средств того времени. Направленный микроволновой сигнал создавал в устройстве резонанс, а голос человека менял характер резонанса, позволяя перехватывать сказанное в комнате. Микрофон носил кодовое название «Златоуст», а внедрили его в кабинет посла, когда пионеры подарили «сделанный ими» из ценных пород дерева герб США Авереллу Гарриману, приехавшему на праздник «Артека».

«Златоуст» в итоге проработал восемь лет, оставаясь в главном кабинете посольства США при четырех послах. И только при Джордже Кеннане устройство было обнаружено. Именно тогда американские специалисты по безопасности попросили посла почитать что-нибудь около «жучка», чтобы разобраться, не настроен ли он специально на тембр его голоса.

Американцы предали гласности существование этого подслушивающего устройства только спустя семь лет, когда СССР предъявил миру свидетельство шпионажа со стороны Соединенных Штатов в виде сбитого самолета U-2 и плененного пилота Гарри Пауэрса. Обнародованием «Златоуста» американские дипломаты пытались доказать, что шпионажем занимались обе страны и Советам не пристало поучать кого-либо.

Эта демонстрация «Златоуста» оказалась единственной: она свидетельствовала о провале американских спецслужб, причем в технической области, что было особенно болезненно для американцев, привыкших к лидерству в этой сфере.

ДЖОРДЖ Ф. КЕННАН И НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВ, ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПРОВОКАЦИИ

С коротким периодом работы Кеннана послом США в СССР связана и еще одна история, подробно описанная со слов самого Кеннана его американским биографом Дж. Гэддисом. Субботним утром в начале июля 1952 года послу Соединенных Штатов Америки в Советском Союзе Джорджу Ф. Кеннану доложили, что какой-то молодой русский проник в приемную посольства и требует встречи с ним. Каким-то образом молодому человеку удалось пройти мимо милиции, тщательно охранявшей здание от любых незапланированных визитеров.

Сначала советник посольства Каммингс решил, что это какая-то шутка, но все оказалось вполне серьезно. «Вы узнаете меня? – спросил посетитель у дипломата. – Я несколько раз переводил Ваши встречи в Министерстве иностранных дел». Каммингс в самом деле вспомнил молодого человека и пошел докладывать о нештатной ситуации послу.

«Ты думаешь, мне надо его принять?» – «Не знаю, Джордж. Тебе решать. Он либо прорвался сквозь милицейский кордон, либо они сами пропустили его». Американские морпехи, охранявшие посольство, не слышали, однако, никакой суматохи перед появлением русского в здании. Решили, что милиция просто позволила гостю войти.

Посол Кеннан согласился побеседовать с ним, но только в присутствии Каммингса. Молодому человеку было предложено присесть в той части комнаты, которую американские дипломаты считали безопасной от прослушивания, и говорить по-английски (чтобы в беседе мог принять участие не говоривший по-русски Каммингс).

Бледный, взволнованный субъект заявил, что он – сын министра госбезопасности СССР Виктора Семеновича Абакумова. Как, наверное, известно американцам, его отца недавно арестовали (Кеннан позже вспоминал, что на самом деле в тот момент они впервые узнали эту новость). Теперь вся семья страдает, а сам он находится в безвыходном положении. Примерно то же произошло и с несколькими его друзьями, детьми других влиятельных, но недавно репрессированных деятелей Советского государства. Благодаря своим прежним связям они знают все входы и выходы в Кремле. Они считают очень опасным то, что происходит в стране, и готовы предпринять действия, чтобы устранить правящую верхушку СССР.

После таких слов Кеннан понял, что перед ним провокатор. «Я здесь не для того, чтобы нарушать законы Советского Союза или поощрять кого бы то ни было их нарушать. Вы должны немедленно покинуть эту комнату и здание посольства», – сказал он. Молодой человек запротестовал: если он уйдет, то будет немедленно арестован по выходу из здания. Не могли бы американцы вывезти его незаметно в автомобиле или вывести по какому-нибудь туннелю, например по которому проложены трубы отопительной системы? «Нет, – твердо ответил посол. – Выходите тем же путем, которым Вы сюда вошли». Морпехи проводили незваного гостя к выходу, а Каммингс и Кеннан наблюдали через окно, как милиционеры скрутили его и увезли в машине со шторками на окнах.

«Визит, который мне нанесли, – вспоминал Кеннан в мемуарах, – был ответом Сталина. Вот каков его смысл: „Сукин сын, я знаю, с какой целью ты хочешь встречаться с советскими гражданами. Отлично! Я посылаю тебе подходящего парня“».

Много лет спустя удалось установить личность этого человека. Он солгал, выдавая себя за сына репрессированного министра МГБ Абакумова. На самом деле это был Николай Яковлев, сын другого арестованного в феврале 1952 года за «вредительство» советского бонзы – маршала артиллерии Николая Яковлева.

Н. Н. Яковлев родился в 1927 году, окончил МГИМО и юрфак МГУ, работал в МИДе, писал кандидатскую, как вдруг 31 декабря 1951 года его отец был снят с должности заместителя министра обороны, а через два месяца арестован. Следом был арестован и Николай.

Конечно, Яковлев-сын не мог бы проникнуть в помещение американского посольства без ведома советских органов безопасности, задание которых он и выполнял.

Сам Яковлев много позднее рассказал, что к нему в камеру пришел сам генерал Власик, начальник охраны Сталина, и предложил сделку: «Моим единственным шансом выжить было пойти в американское посольство, встретиться лично с Кеннаном и убедить его в правдивости моей истории». «Я принял это предложение без особых раздумий. К тому времени меня несколько раз жестоко избили, выбили несколько зубов; у меня на самом деле не было выбора. Через несколько дней меня несколько привели в нормальное состояние, чтобы я мог встретиться с Кеннаном. Я, должно быть, очень нервничал. Кеннан был холоден и быстро выгнал меня. Меня снова увезли на Лубянку, и я никогда больше не видел Власика, хотя очевидно, он не был доволен моим провалом. Бить меня перестали, но освободили только после смерти Сталина».

Некоторые исследователи предполагают, что МГБ придерживало Яковлева как будущего «свидетеля» против американских дипломатов, которым одновременно с «врачами-убийцами» уготовили бы роль обвиняемых на предстоявших политических процессах в Москве.

Отец и сын Яковлевы были освобождены сразу после смерти И. В. Сталина, одними из первых. Отец продолжил службу первым заместителем командующего войсками ПВО страны, а сын вернулся к научной деятельности и защитил кандидатскую (в 1955‐м), а затем и докторскую (в 1968 году) диссертации. В шестидесятые Н. Н. Яковлев начал писать работы по истории Соединенных Штатов. Одна из первых его статей, опубликованная в 1960 году, была посвящена лично Дж. Кеннану.

Несмотря на свое освобождение и закрытие дела, Н. Н. Яковлев не был полностью реабилитирован и оставался «невыездным» – ему не разрешалось покидать СССР.

После примерно годичной отсидки в тюрьме МГБ СССР в 1952–1953 годах я был выпущен по амнистии со снятием судимости. Официально ничего за мной не должно было значиться, на деле заклеймен на всю оставшуюся жизнь.

Н. Яковлев легко писал, его книги по истории США (о Ф. Д. Рузвельте и Дж. Вашингтоне, братьях Кеннеди и Перл-Харборе), не обещая заметных открытий, тем не менее легко и с удовольствием читались; он стал популяризатором американской истории для советской интеллигенции. Однако для того, чтобы его исследования в самом деле могли претендовать на научную новизну, надо было работать в американских архивах.

Когда в 1970‐е годы Н. Н. Яковлев обратился в КГБ с просьбой разрешить ему, историку-американисту, поездки в США, то неожиданно был вызван на беседу лично к председателю КГБ СССР Ю. В. Андропову. Именно Андропов, по воспоминаниям самого Яковлева, убедил его принять участие в идеологических операциях комитета. Андропов якобы напомнил ученому, что в XIX веке с разведкой сотрудничали И. С. Тургенев, В. Г. Белинский и Ф. М. Достоевский. Очевидно, память о заключении и допросах на Лубянке в 1952–1953 годах повлияла на принятие решения, и вскоре Яковлев начал писать книги по заказу и материалам, выданным КГБ.

Хозяева Лубянки неожиданно дали ему понять, что официальная советская идеология уже надоела массам, она изжила себя и не выдерживает спора с диссидентами. С точки зрения КГБ Солженицын изображал Россию слишком «безотрадно», недостаточно патриотично. Как запомнилось Яковлеву, Ю. Андропов на той встрече сказал: «Дело не в демократии… а в том, что позывы к демократии неизбежно вели к развалу традиционного российского государства».

Председатель, посверкивая очками, в ослепительно-белоснежной рубашке, щегольских подтяжках много и со смаком говорил об идеологии. Он настаивал, что нужно остановить сползание к анархии в делах духовных, ибо за ним неизбежны раздоры в делах государственных. Причем делать это должны конкретные люди, а не путем публикации анонимных редакционных статей. Им не верят. Нужны книги, и книги достойного содержания, написанные достойными людьми. Поняв, куда он метит, я мысленно причислил себя к «достойным людям», на всякий случай надул щеки и выпятил грудь.

По заказу КГБ Яковлев написал по меньшей мере две книги, вызвавшие большой общественный резонанс. В первой из них, «1 августа 1914 года», можно найти намеки на масонский заговор, который и стал причиной главных проблем страны в XX веке. Во второй – «ЦРУ против СССР» – было прямо написано про связи советских диссидентов с американской разведкой. Во второе издание книги были добавлены сведения о личной жизни жены академика А. Д. Сахарова Е. Боннер, представлявшие собой сфабрикованную (очевидно, в КГБ) клевету, причем именно эти главы позднее были перепечатаны в массовых журналах «Человек и закон» и «Смена». Когда в июле 1983 года Н. Н. Яковлев приехал в Горький, намереваясь взять у А. Д. Сахарова интервью для нового переиздания книги, то получил от академика пощечину.