Текст книги "Пожар Москвы"

VII

Только сын графа Павла, молодой граф Александр, знал историю отца, потаенную от домашних. Это было в 789 году. Павел Александрович Строганов, тогда ему едва минул осьмнадцатый год, остался в мятежном Париже со своим гувернером, господином Жильбертом Роммом, горбуном с холодными глазами, тонким математиком и страстным якобинцем, тем самым Роммом, который был занят в Париже изобретением республиканского календаря, а некогда помогал в Санкт-Петербурге скульптору Фальконету в его расчетах Петрова монумента.

Молодой московский аристократ, не по летам рослый, светловолосый, с бледным и сонным лицом, в своем васильковом кафтане скоро стал приметен в якобитских клубах. Тогда еще оставался в Париже резидент российской императрицы, действительный статский советник Самолин, который отписал в Санкт-Петербург старому графу Строганову, что «учитель его сына, Ромм, сего человека молодого, ему порученного, водит в клубы жакобенов и пропаганды, учрежденные для взбунтования везде народов противу власти и властей». Но граф Павел с равнодушным любопытством бродил в неистовых толпах Парижа. Ромм ежедневно водил его слушать в Версале буйные речи Национального собрания, а в день праздника Федерации они протолкались полные сутки на Марсовом поле, и горбун, в своем щегольском черном кафтане с пышным жабо, схватил там прежестокую лихорадку.

Гражданин Ромм, который стал позже председателем Конвента, осудившего на гильотину короля Франции в якобитском клубе «Друзей закона», подвел своего воспитанника к статной девушке. Смугло-румяная, с родинкой над свежей губой, со светло-карими, чуть сумасшедшими глазами: Теруань де Мерикур. Она водила толпу на Бастилию. Она носила короткий плащ синего бархата, красную куртку, круглую шляпу с трехцветной кокардой и пистолеты за поясом.

Дикая красота иностранки поразила московского графа. Тогда Париж, сотрясаемый великим мятежом, повидился ему по-иному, тогда самое небо Парижа стало чудиться ему пылающей красной курткой Теруань де Мерикур.

В якобитском шерстяном колпаке набекрень русский граф бежал за ее круглой шляпой с триколером. Якобиты носили на палках рваные штаны, свои знамена. Теруань де Мерикур верхом текла с толпой. Граф Павел бежал с мушкетом у ее стремени и выкрикивал задорную песню бунтовщиков. Он никогда не знал, куда бегут и что будет: он смотрел в сияющие сумасшедшие глаза Теруань де Мерикур.

Скоро гражданин Ромм, председатель клуба «Друзей закона», где Теруань де Мерикур числилась архивариусом, поручил графу Павлу, под именем гражданина Очеро, заведывать клубной библиотекой, и в августе 790 года русскому якобинцу, за подписью самого Барнава, был выдан якобитский диплом на шершавом листе с девизом между ликторских пучков и фригийских колпаков «жить свободным или умереть» и с восковыми печатями: красные лилии революции.

Под книжной полкой, задернутой зеленой тафтой, там, где пылился мраморный Плутарх, в библиотечном покое окнами в сад, мчались торопливые свидания графа Павла с Теруань де Мерикур. Только слепец Плутарх был свидетелем того, как отстегивал граф Павел ее пояс и отбрасывал ее тяжелые пистолеты. Ему шел тогда девятнадцатый, Теруань де Мерикур было за тридцать.

Но в мокрую декабрьскую ночь 790 года притащилась в Париж тяжелая дышловая карета шестериком, облепленная немецкой и польской грязью: за якобинцем Очеро, за очарованным русским графом прибыл из Москвы молодой Новосильцов.

Дружеские клятвы, ночные слезы: говорил, может быть, молодой Новосильцов, что не в Париже, а в отечестве надлежит учреждать республиканское равенство и вольность, что без барской воли графа Павла закоснеют навсегда под ярмом тысячи его рабов, что граф обносился, стал неряшлив, что он него воняет, как от мятежного парижского бесштанника, а на нем великое титло и герб, старинная родовая честь. Говорил, может быть, Новосильцов, что запирается от слуг отец графа Павла, проливая многие слезы, а на Москве, как и прежде, цветут тихие липы, и у Василия Блаженного кормят поутру голубей, – только случилось так, что на рассвете гайдуки подвели под локти графа Павла к высокой каретной подножке и захлопнули дверцы. Красные колеса, с которых слуги так и не отмыли литовских и польских грязей, загремели по щербатым мостовым.

Гражданин Очеро покинул Париж с подорожной в далекую Москву.

VIII

В последних сражениях за столицу Франции, под Краоной, граф Строганов потерял сына Александра: мальчику ядром снесло голову.

Кошелев, подавленный нечаянным известием, делал все, чтобы облегчить горе отца. Этот стареющий и смирный человек стал ему теперь близким до жалости.

Возницы повернули с похода тяжелую карету: граф с адъютантом провожал в отечество дубовый гроб сына. Строганов не показывал безмолвного горя на людях. Утончилось и посветлело его продолговатое лицо, как бы замкнулось, и две морщины прорезались в углах рта, а похудевшие руки стали казаться еще крупнее.

Чтобы рассеять дорожное молчание, Кошелев читал графу письма жены. Граф Павел слушал чтение, глядя в каретное окно.

Однажды был уже дочитан листок, когда граф затряс вдруг кожаное сиденье дородным телом, зарыдал.

Кошелев забился в угол. Рыдания стали шумными, граф всхлипывал. Потом он плакал неслышно, утер платком лицо и эмалевый военный крест, высморкался, оправил белый жилет и роговым гребнем стал зачесывать назад жидкие волосы.

Они молчали час или два.

– Простите, – сказал граф. – Я прервал ваше чтение… Мне было тяжело. Теперь я буду крепок… Прикажите вознице остановиться в главной квартире. Я должен проститься с государем пред отъездом из армии…

Кошелев тронул шнур к вознице и передал приказание. Они снова долго молчали.

– Саше мыслилось, что Теруань де Мерикур жива, – внезапно сказал граф. – Мыслилось и мне. В сем была наша тайна с милым Александром. Он чаял быть свидетелем нашей встречи в Париже… Не довелось.

Граф Павел Александрович как бы искал забвения в задумчивой беседе. Впрочем, он больше говорил сам, и Кошелев не прерывал его странно-покойных неторопливых речей.

– Париж… Он так и останется для меня зрелищем бунта. Я рано вкусил там от великого разочарования революции. Все мечтательства Маратов и Робеспьеров сбылись одним жизнеубийством. Они не сбылись даже и в малом. Но как не помыслить, что от них изошел и сей чудесный Бонапарт. А мечтательства сего поручика артиллерии сбылись все до малого, даже и те, о коих он не мечтал вовсе… Чудесно, воистину: от разрушения изошло созидание, от гибели – победа, от революции – империя. Бонапарт говаривал, что революция и есть империя.

Кошелев молча смотрел на полное лицо графа и на его моргающие ресницы.

– Недаром Бонапарт сравнивал себя с Петром… Шатание многих веков, смута, тлеющая на полуночи, достались в наследство нашему государю Петру. Петр преобразил полунощь, и се озарилась она российской империей… Дивен замысел: вечное преображение, преоборение тьмы. В сем и заключается победительное таинство нашей империи: нет бездны, ей страшной, и бразда движения в деснице Петровой. Петрова империя – тоже революция, поражающая хаос и тьму строем своим. Революция, пострашнее еще Бонапартовой… В вечном борении, в вечном преображении под десницей Петровой дух России, ее живое движение. И разве мы пострашимся?

Строганов круто повернулся к Кошелеву. Тот вздрогнул.

– Нимало не пострашимся. Мы чада Петровы. И за сие чудесное отечество отдал жизнь мой Саша… Я всегда был врагом Бонапарта, по тому одному, что его место в мире должен занять мой государь. Я верю в Александра… Он мой старый друг. Когда-то, до войны, я подал моему государю памятную записку с точным изложением мыслей моих о российском правлении. Я писал об установлении здравого правительства, дарования свободы всем гражданам России. Сия свобода, воспитание гражданское, должна стать столпом отечества, законом, оберегающим всех от произвола, понеже сама нация российская суть гражданство. Государь Петр Первый утвердил российскую державу в великом преображении, в сознании гражданства. В свершении сего неустанного преображения – самая сила России, ее движущий дух. А когда пострашатся потомки замыслов Петра, промедлят время или прилепятся к рабству, закоснеют, падет Россия плодом недозрелого гения и померкнет в ничтожестве. Но тому не бывать, я верю в Александра. Он знает мои мысли, однако у меня одни размышления, а у него на руках вся империя, ее народы, войны, победы, судьба… Не буду сетовать о сыне, когда Александр ведет Россию. Да сбудется!

Уже было темно. Графская карета и крытый фургон с дубовым гробом остановились на площади тихого французского городка, где пребывала главная полевая квартира. Преображенский караул окликнул возницу.

IX

Как всюду, государь любил и на походе к Парижу полноту полдня, чистое тепло тишины. В полдень в зале дома, где остановилась главная квартира, государю казалось, что он, свежий и отдыхающий, растворяется в свете. Государь наслаждался такими часами. Тогда были отрадны и утешительны все полумысли и образы его, воздвигаемые светлым движением тишины. Весь мир, умолкший в отдохновении, казался одним куполом, наполненным божественным светом, и туда, к вышине, без его усилий, дел и тревог, как и без усилий других людей, само собой, подымается мир. Именно так, само собой, думал он и свершалось с ним все и всегда. Так свершилось и завоевание Парижа, в котором он больше не сомневался.

Государь отдавался полдню к солнцу, как бы согревая в них свое хладнокровие, томительное равнодушие ко всему неисчезаемый хлад, то непреодолимое смертное молчание, которое он чувствовал с тайной горечью в самой глубине, еще смолоду, с мартовской ночи, от начала щемящих дней царствования.

В среду, поутру, в расстегнутом белом сюртуке австрийских кирасир и в белом жилете, государь, свежий от недавнего умывания, стоял у окна и с рассеянным удовольствием приглаживал у висков золотистые волоски, еще влажные от воды.

Положив крупную ладонь на мраморную доску стола, которая, как прохладное зеркало, отражала его склоненную лысую голову, государь читал дорожную английскую Библию, маленький том с золотым обрезом.

В этом чтении он тоже находил особое удовольствие, слегка волнующее, смиренное и бодрящее. Чтение облегчало пресное чувство от всего, что теперь шумело и толпилось вокруг, то однообразное утомление, которое он так в себе не любил. Ему было приятно, что песни царя Давида трогают своим светом его, государя, здесь, во Франции, на вершине побед и что в исступленном восхищении немощами своими и слабостями духа пред лицом Божества он находит защиту и для себя.

Государь ждал в среду графа Строганова и был рад такому свиданию. Он не встречался давно с чудаком Павлом.

Друг его первых дней, первых бессонных ночей, толстеющий, скромный и бледный граф Павел, приятель монтаньяров парижских, смолоду, сказывают, счастливый любовник самой Теруань де Мерикур, всегда пробуждал в государе скрытое любопытство, даже легкое чувство зависти к своей особливой и странной судьбе. А теперь государь искренно сожалел о потере им сына под Краоной и о печальном отъезде из армии.

Правда, этот стареющий якобит и хороший командир его гренадеров утомлял вскоре же однообразием своих размышлений и бесплодных мечтательств. Государь знал, что все слова графа будут немного старомодны, причудливы и несбыточны, но, как бывало и прежде, оставят в душе приятный след тех мечтаний, которые не сбываются, а если и сбудутся, то в иные, отдаленные времена, сами собой, когда и Россия, и человечество сойдутся под один гармонический купол света и, может быть, станут прекрасной республикой графа-мечтателя. Государь услышал мягкие ровные шаги в другой зале, за белой дверью с дикторскими пучками.

Он вложил английскую Библию в футляр блестящей кожи, застегнул серебряную плоскую пуговицу мундира, но тут же отстегнул ее и еще одну, у белого галстуха: старый друг должен видеть, что его принимают запросто, по-домашнему.

Граф Строганов в гренадерском мундире, в ленте и орденах, тяжелый, звенящий, внезапно погасил солнце на паркете. Он был необычаен в своем параде, и тугой воротник, шитый лаврами, заметно давил ему двойной подбородок.

Государь приветливо сощурился и протянул обе руки:

– Сердечно рад тебя видеть, Павел Александрович. Твоя потеря мое искреннее горе.

Ясный звук слышался в голосе Александра. Строганов слегка отвернулся, его щека потряслась.

– Мой сын честно послужил отечеству, победам…

Крепко, чуть дергая к себе, государь пожимал его руку.

– Прошу прощения Вашего Величества, что в сем горестном состоянии…

– Полно, Павел, послушай, к чему сие вы, и парад, и регалии?

Он взял графа под локоть и повел к окну.

Оба стали к свету лицом: государь, статный, в белом, и Строганов, тоже высокий, но грузный, в темном мундире. Может быть, мягкой линией обритых губ, или лысыми лбами, или глазами, с одинаково дрожащими от солнца ресницами, но они были похожи друг на друга. Граф Павел стал у окна, как тень Александра.

– Ты постарел. Ты весьма постарел, бедный Павел. Государь грустно и кротко покачал головой.

– Был бы ты молод, – ответил Строганов. – А ты все тот же. Ты воистину прекрасен, государь.

– Полно, полно, какое…

Государь улыбнулся, похлопал Строганова ладонью по талии. От искренних слов его лоб слегка покраснел.

– А ты, Павел, ты давно не навещал старого друга…

– Токмо обычай священной дружбы, кою изволил помянуть, понудил беспокоить тебя… Немного мыслей, размышлений, кои долгом почел отдать на внимание твое пред отъездом в Россию.

Покойный глуховатый голос, и эти «кои», обещающие многие речи, как и прежде, в годы дружбы, слегка затомили государя. Он обнял Строганова за талию.

– Прошу, мой друг, садись… Ты знаешь, как я люблю слушать речи твои, смирный Дантон российский.

– Благодарствую, государь.

Строганов почувствовал скрытый холод в последних словах Александра и высвободил талию едва заметным движением.

– А каков нынче день… Прелесть, солнце, – рассеянно щурясь, сказал Александр.

Он сидел в креслах, закинув ногу на ногу, и чуть покачивал острым носком башмака.

На уже пригретой спине Строганова наморщился мундир: граф искал платок в заднем кармане. Пот оросил его лоб.

– Государь, я почитаю долгом, я почитаю, – Строганов слышно дышал, он подыскивал слова. – Я долгом почитаю сказать мнение мое о сих великих событиях, вершителем коих были Ваше Величество, а мы участники и свидетели, с нами весь свет. О сей победе над Бонапартом, благословенной воистину… Меня не возжелала смерть, так благословлю смерть сына, ради твоей победы…

– Павел, друг мой.

– Государь, подобно новому Александру, ты завоевал мир и бури мира сего усмирил.

– Павел Александрович…

Лоб государя снова покраснел от искренних слов графа:

– Ты прямую оду мне складываешь… Такова избранная судьба моего отечества, а я самый малый в сей чудесной судьбе. Пожалуй, не читай мне од, любезный Павел Александрович.

– Нет, государь, кабы знал, как складывать оды, и на стихах пел бы тебя и наши времена… Свершилась российская судьба. Воссиял гений России.

Граф зазвенел орденами, поднялся с кресел, государь тоже встал, изумленно и пристально взглянул на графа.

– Александр, ты победил Бонапарта, – твердо и торжественно сказал Строганов.

– Да победил ли еще?

– Ты победил. Париж у ног твоих и вся Европа… Ты поразил его в голову. Наполеону боле не быть. Отныне Александр занял место Наполеона. Воистину так.

Граф Павел шумно дышал. Он провел платком по щеке и крупному носу в каплях пота:

– Так, ты победил его… Но, государь… Победил ли ты революцию, вскормившую его?

– О чем ты, любезный Павел? – светлая бровь государя приподнялась внимательным углом.

– Ты заместил в мире Наполеона. А ты ведаешь Наполеонову тайну? Ведаешь ли, как отвести от отечества и всего света сии неминуемые стихии исторжения, как самое страшилище революции превратить в строй империи?

– Так вот ты о чем, – государь сжал губы ладонью, как бы утер их, и такое движение всегда было у него, когда что-нибудь его волновало. Он усмехнулся, быстро и неприятно, с досадой.

– Постой, Павел, постой… Хорошо, скажу тебе, что не ведаю. Но полагаю, не ведал и он. Не нами все началось и не нами свершатся. А мир всегда в Божьей деснице.

– Прости, но тут не надобно вовсе смирения… В Божьей деснице был мир, когда открылась ужасная революция французов. Откройся российская революция, все в Божьей деснице будет пребывать мир. Я сказываю, что Наполеон ведал…

– Наполеон, Наполеон, – тонкие, бабкины губы государя зло сжались, он покраснел. – Будет о нем…

– Прости, государь, – сказал Строганов покорно.

Александр, заложив руки за спину, стал ходить по зале. Он мелькал у окна столбом белого света. Подошел к графу и опустил ему на плечо руку:

– Ты меня прости, Павел Александрович.

Тяжелый подбородок графа заметно дрогнул:

– Государь… Кабы мог, кабы умел сказать… Свершение российской судьбы. Прейдут времена, не воротятся… Обозри небывалую победу твою. Все в твоем мановении, и все ждут мановения, победительные войска, преданное отечество, народы Европы, весь свет… Ты привел сюда не господ с господскими рабами, ты привел сюда истинную свободную нацию российскую. В сих победах войско твое превратилось в нацию новую, великую, священную… Россиянам ли, победившим свет, утвердившим в Европе закон, им ли будет недостойно и страшно отдать нынче то, что им надлежит – гражданство, просвещение, вольность душ, – столп закона… В твоей руке довершение Петровой империи. Доверши! Ты воистину освободитель отечества. Зрю тебя высоко, благословенный, свершитель…

Строганов пристально взглянул на государя, в серых глазах запрыгали зрачки. Строганов смотрел так, точно впервые узнавал Александра, и грузно трясся от восторга.

Волнение графа передалось Александру. Его рука металась по плечу, по рукаву графского мундира, точно рука слепца:

– Ты сказал, ты сказал, Павел… Ах, постой, ты сказал…

Лицо Строганова в блестящем поту вдруг потемнело, он тяжело звякнул, рухнул на колени, поднял руки над головой, и под красным сукном обшлагов мелькнула голубая подкладка.

– Кесарь, Кесарь, бесстрашно впряги революцию в квадригу империи. Теперь ты впряжешь, ты победитель! Ты возьмешь от революции всю ее неистовую силу в строй империи… Будь бесстрашным, как Петр. И вознесутся кони российские, солнечная квадрига, и твоим мановением минуют все пропасти. Зрю гений сияющий, Россию… Не пострашись, доверши!

Строганов припал головой к паркету. Его спина и полные плечи тряслись. Александр с глазами, погасшими от волнения, неловко, под мышки, стал подымать графа, коснулся его влажных волос.

– Встань, Павел, встань, ах, Бог мой, да встань же… Граф поднял дрожащее лицо:

– Завоеватель мира, сыми с отечества ярем рабства… Неужели вернешься в отечество рабства, с рабами, к рабам…

– Встань, я приказываю тебе!

Государь отвернулся от графа. Замелькал у окон белым столбом. Строганов поднялся и одернул мундир. Он вытер платком лицо и шумно высморкался. Его мягкие губы дрожали.

Белый Александр стал подходить к Строганову из дальнего конца, от камина, как бы неслышно крадучись.

– Я без страха, – тихо сказал государь, потирая руки. – Я не страшусь. Я без страха понес тяжелое наследство бабки. Без страха принял нашествие Бонапартово, понесу победу. Я несу без страха Россию… Я тебя разумею… Предначертание судьбы… Империя… Я знаю мою судьбу… А судьба империи… Вижу ли? Вижу. Я вижу мое призвание. Да, освободительный закон, открытие российского гения в полном свете, твоя революция… Я жажду того. Я того смолоду жажду. Смотри на меня, или я лгу?

– Государь…

– Смотри, или я лгу! Руку мою отруби, когда лгу… Я жажду, жажду!

Государь топнул ногой, закинул боком лысую голову, вдруг с силой, двумя руками, стиснул лицо, съежился, стал узким, точно бы колченогим, глухо вскрикнул:

– Павел, Павел!..

– Ваше Величество?

Выкатились бледно-голубые, помутневшие глаза государя, от пальцев красные полосы на щеке, косятся губы, государь быстро шепчет:

– Он… Павел… Отец… Щемит. Руки мне ослабляет. Я словно вор, потайной, скрытный. Я не верю в себя. Я не могу. Я в Бога хочу верить, в Его защиту, в прощение, видит Бог, я не виновен. Я не виновен, видит Бог!

Государь провел ладонью по глазам, увидел Строганова.

– Ты сказал: судьба империи. Незнаемая судьба. Не гадай, кто знает… Знаю мою судьбу… Мне не сдержать твоей квадриги. Я не Кесарь. Я даже не муж… Совесть вопит во мне расстроенными голосами… Лучше я от всего отстранюсь, отращу бороду, уйду, отдам скипетр… Что мне скипетр? А империя… Когда ты гадатель, разгадай сии тайные литеры на замке отца: Дому Твоему подобает Святыня Господня в долготу дней… Или забыл? Злодейство… Забыл? На мне.

Они стояли друг против друга, далекие, каждый в своем, непонятном другому. Государь повернул к графу голову медленным и красивым движением:

– Благодарствую за прямые дружеские речи. Верую, что без нас, волей Божьей, будет полный свет в мире, благостная тишина… Прости, мой друг, я утомился. Я не могу.

Голос государя осекся, точно стал матовым, и теперь в нем слышался тусклый звук.

Они молча обнялись на прощание.