Текст книги "Иудей"

LXVIII. ОСАДА ИЕРУСАЛИМА

Береника тревожилась: что же не возвращается Тит? Но радостный день не заставил ждать себя. И когда она с террасы увидала его во всем блеске его нового высокого сана, в пурпурной трабее, с ликторами впереди, и те силы, которые вёл он теперь через Пелузий из Египта, она почувствовала, что она уже у подножия Палатина. За Титом грозной лавиной шли легионы: 5-й Македонский, 10-й Морской, 12-й Молниеносный и 15-й Аполлонов, вспомогательные войска союзников и много арабов, которые жгуче ненавидели иудеев и пришли грабить их. При главнокомандующем были Агриппа, Тиверий Александр и Иосиф. Иосиф только что в четвёртый раз женился в Александрии: рассудительная Сарра бросила его… Душу Береники защемило мыслью, что это – конец Иудеи, но выбора уже не было. Из Иерусалима приходили вести с каждым днём все страшнее и страшнее…

Иудофильская партия из окружения Тита – настойчивее всех был в ней Иосиф – неотвязно шептала в уши главнокомандующему, что с Иерусалимом надо быть как можно милостивее, ибо это обеспечит ему поддержку всего иудейства в мире. Но проримская партия настаивала, наоборот, на самых суровых мерах: все судьбы мира решаются теперь в Риме, и завязнуть у стен какого-то провинциального городишки, столицы рабов, было бы теперь просто преступно. Тит в душе склонялся к своим, но понимал и серьёзность доводов первых, а решение его было не предрешать событий, а осторожно следовать за ними.

И вот из Цезареи к Иерусалиму двинулись грозные силы…

Старый Сион превратился тем временем в страшный Содом. Население города разделилось на три лагеря. Иоханам из Гишалы – у него было девять тысяч воинов – свирепствовал в нижнем городе, Элеазар бен-Симон, главарь зелотов, удерживал осквернённый храм и Симон бен-Гиера – у него было около десяти тысяч – безобразил в верхнем городе. Все грабили одинаково, как город, так и идущих в него, несмотря ни на что, паломников. Часто богомольцы погибали в храме во время молитвы от баллист и катапульт Иоханана. Город не раз загорался, и в огне погибли огромные запасы зёрна. Наступил голод и вместе с голодом нарастало и озлобление бившихся между собою иудеев, «точно они бешеную ярость сосали из трупов под их ногами»…

И вот к стенам подошла восьмидесятитысячная армия Тита, и «столица мира» была замкнута в железное кольцо… Наступил месяц Пасхи, нисан. Зелоты открыли храм для паломников. Иоханан под видом богомольцев направил туда своих головорезов. Войдя в храм, они сбросили вдруг свои плащи, и началась резня. Партия Элеазара была уничтожена. В стенах остались теперь только две партии. Много повстанцев уже корчилось и вопило на крестах вокруг стен…

Тит с Тиверием Александром ездили среди зловонного леса крестов вокруг города, отыскивая уязвимое место. Но сделать было, по-видимому, ничего нельзя. Были выдвинуты вперёд баллисты, и через стены полетели огромные камни.

– Летит! – пометив белый камень на полёте, кричали дозорные со стен и башен.

И сейчас же за их криком раздавался сокрушительный удар, а иногда и вопли…

Легионеры, прикрывшись черепахой, дружно раскачивали тараны. И как ни невероятны были в своей толщине и крепости эти стены, все же под ударами железных лбов этих и они местами начали слегка подаваться. И вот в брешь первой, северной стены на пятнадцатый день осады полились рекой шлемоблещущие калигатусы, потные, раскалённые боем, предвкушающие богатую добычу… Окрылённые успехом, римляне дружно взялись за вторую стену. Но нарастала и ярость осаждённых, которые во время приступов оставляли борьбу между собой и общими силами отражали страшного врага. С крыш яростно бились с римлянами женщины. Но – была взята и вторая стена…

– Переговори с твоими земляками о сдаче, – сказал Тит Иосифу. – Сопротивление не поведёт ни к чему. Подожди, я выведу свои легионы на открытое место для раздачи жалования, а твои сородичи пусть со стен полюбуются…

Он повелел легионерам снять со щитов чехлы, и все окрестности заблистали оружием. Со стен и крыш города на это развёртывание вражеских сил смотрели тысячи любопытных, и дух города упал. Иосиф, выбрав местечко побезопаснее, стал в позу, начал красноречивую речь к изнемогающим иерусалимцам:

– Вы боретесь не только против римлян, но и против Бога, – красиво разводя руками, уверял он осаждённых. – Над вами висит уже голод и страшная смерть. Я знаю, что опасность витает и над головами моих родителей, которых вы томите в тюрьме, и над моим издревле известным родом… Вы, может быть, думаете, что это из-за них я советую вам сдаться… Нет, убейте их, берите мою собственную кровь за ваше спасение!.. Я сам готов умереть, только бы смерть моя образумила вас…

Со стены вдруг полетела в него стрела. Он боязливо отскочил в сторону. Среди зубцов раздался хохот, ругань, полетели плевки…

Иудеи и слышать не хотели о сдаче. Но в городе нарастал голод. Вся беда была в том, что в город спрятались и многие иногородние, что запасы хлеба были сожжены и что от нестерпимой тесноты народ стал болеть. Многие продавали имущество и, проглотив золото, перебегали к врагу… Еврейские историки, вроде Иосифа, считают, что осаждённых было до трех миллионов, но это говорит только о любви их к большим цифрам. В окружности Иерусалим имел всего тридцать три стадии, то есть около шести километров: на такой площади нельзя сосредоточить такую массу людей. Если сказать, что в стенах в начале осады было пятьсот тысяч человек, то и этого будет вполне достаточно.

Начались обыски и истязания, чтобы выпытать, где спрятаны съестные припасы. На улицах задерживали всякого, у кого был ещё здоровый цвет лица: если сыт, значит, припрятал. Зерно покупали чуть не на вес золота и пожирали его немолотым, в лучшем случае только поджаренным. Но показать дым было жутко: сейчас же являлись зелоты с обыском и начинались пытки. Не лучше было положение и перебежчиков: легионеры скоро догадались, что сокровища их спрятаны в желудке, и изловив их, они вскрывали несчастным животы. Раз в одну ночь было вспорото так до двух тысяч человек. Часто не находили ничего. Тех, кто при поимке сопротивлялся, распинали. Скоро обнаружился недостаток леса для крестов и уже не хватало для них места. Лето было знойное. Злой смрад стоял вокруг города. Мухи пировали…

Вокруг стен грозно росли огромные рыжие валы. На них уже втаскивали осадные орудия. А против валов из города, под стенами, вёл подкоп Иоханан. И вдруг валы рушились вместе со всеми машинами, и два дня спустя иудеи в смелой вылазке сожгли все эти машины и только после кровавой сечи с большим трудом были загнаны Титом обратно. Тотчас же по его повелению вокруг стен иерусалимских начала расти другая стена, которая не давала бы уже возможности ни проникнуть в город, ни покинуть его.

По улицам города бродили страшные, раздувшиеся от голода люди. Всюду валяются трупы. Мертвецов бросали со стен, так как погребать было и некому, и негде. Начались убийства последних богачей и знати. Симон бен-Гиора ловил заговорщиков – или кто был на них похож – и бросал их со стен римлянам. Революционный суд свирепствовал неимоверно. Иоханан из Гишалы, разграбив город, взялся за храм.

– Мы служим Богу, – вполне основательно сказал он. – И потому без всякого стеснения мы можем пользоваться предметами, посвящёнными Богу. Не для себя мы берём их, но для дела Божия…

Они забрали священное масло и вино для жертв и все съели. Но некуда было деть те сокровища, которыми был переполнен храм: золото не едят, виссон не едят, деньги не едят… По улицам ходили уже пророки, которые исступлённо обещали скорое освобождение города. Вожаки платили им не только золотом, но и съестными припасами, и потому они старались. Доверие к ним было таково, что многие, которые могли ещё перебежать, оставались среди ужасов города, чтобы видеть близкое чудо его освобождения Иеговой.

Но и в римской армии началось уже дезертирство: осада слишком затягивалась, слишком тяжелы были осадные работы, слишком жестоки лишения этой бешеной войны…

…Береника в Цезарее переживала тяжёлые дни. Было тяжко видеть, как гибнет её народ, страна отцов. И как ни любил её Тит, все же в душе её не затихала грустная песенка о Маленьком Боге, об этом мечтателе с прекрасными глазами, устремлёнными за грани жизни. И снова и снова она возвращалась к надежде: может быть, Язон ещё одумается, может быть, он поймёт ещё великую мечту отца, может быть, он подаст ещё ей руку, чтобы вместе с ней стать владыкой мира… Тит часто пьянствовал, Тит якшался во время своих пиров со всякой дрянью из армии, в Тите совсем не было той красивой жизни духа, которая таким чудесным пламенем теплилась в прекрасном иудее… Надежда эта так иногда захватывала её, что она, сдвинув прекрасные брови, целыми ночами сидела на террасе, под звёздами, и обдумывала ту минуту, когда Язон вернётся и победителям Иудеи будет нанесён беспощадный удар в спину, который повергнет вселенную к ногам её и того, кого она любила так, как не любила ещё никого в жизни… Агриппа поддерживал её в этой мечте: какой-то старый фарисей указал ему пророчество в святых книгах о том, что «люди, вышедшие из Иудеи, овладеют миром»…

Но иногда бывали под звёздами и минуты, когда ей не нужно было никакого Палатина, никакого владычества над миром, а нужен был только Язон. И тогда прекрасная царевна долго и горько плакала…

LXIX. НЕТ!

Вителлий, укрывшись в тени своих садов, в обжорстве и распутстве забывал все на свете. Иногда приближённые должны были даже напоминать ему, что он все-таки император. Он на время приходил в себя, а затем снова засыпал для всего, кроме стола и женщин. За несколько месяцев своего царствования он сожрал всякого добра на девятьсот миллионов сестерциев. А между тем с Востока уже двигалась армия Веспасиана, поднялись опять британцы, поднялась Германия, заволновались даки, на Понте вспыхнул мятеж местных племён…

Наконец, цезарь приказал армии выступить против Веспасиана. Армия эта, однако, не имела уже того грозного вида, какой имела она некогда на берегах Рейна, стоя лицом к огромному германскому миру. Медленно, поредевшими рядами шла она навстречу врагу с испорченным оружием и изленившимися лошадьми. Все эти солдаты были превосходны для мятежа, но совершенно уже никуда не годились для войны… Наверху, как всегда, уже велись изменнические разговоры: Вителлий подкупал главнокомандующего авангарда противной армии Антония Прима, обещая ему консульство, свою дочь и богатое приданое, а сторонники Веспасиана вели интересные разговоры с нужными людьми в столице. Вителлий все жрал. Его полководец Валент, окружённый своими девками и евнухами, медлительно полз навстречу врагу. Когда разведчики принесли Вителлию неприятные вести о продвижении веспасиановцев, он, чтобы не смущать римлян, приказал всех их перебить. Но не только его центурионы, но и трибуны то и дело перебегали к неприятелю, который, как грозовая туча, надвигался все ближе и ближе…

И вот грянула битва при Кремоне. Грабили и жгли все, грабили и жгли всё, не исключая и храмов, насиловали и резали всех. Длилось это четверо суток. От всей Кремоны уцелел только храм Мефисты, богини вредных испарений земли. В Риме струсивший Вителлий заключил с Флавием Сабином, братом Веспасиана, договор об отречении, но когда Вителлий прочитал этот договор народу с ростр, римляне зашумели: не желаем!.. Вителлий направился в храм Конкордия, тут же, на Форуме, чтобы сложить там знаки своего императорского достоинства, но народ не пропустил его, и он поневоле должен был вернуться на Палатин. Между приверженцами двух императоров начались бои на улицах и на крышах. Запылал – вещь неслыханная – Капитолий. Веспасиановцы медленно надвигались: они подминали запоздавшего наместника Сирии Муциана, который очень щедро поддерживал междоусобную войну из своих средств и ещё щедрее вознаграждал себя за это из государственной казны. Кроме того, были уже близки Сатурналии, которые останавливали всякую работу и во время которых все веселились. Но когда в лагерь веспасиановцев прилетел слух, что на улицах Рима резня и что горит Капитолий, они бросились вперёд…

Антоний Прим остановил войска у Мульвиева моста, в трех километрах от Фламиниевых ворот: он боялся, что раздражённые солдаты не дадут пощады ни сенату, ни святыням, ни народу. Из города явилась депутация: сенаторы, весталки, знать… И пока послы вели переговоры с военачальником, Музоний Руф, стоик, загнанный Нероном в ссылку на острова и недавно возвращённый, ходил среди возбуждённых калигатусов и, ласково глядя на них своими детскими голубыми глазами, говорил добродушно:

– Но к чему же проливать кровь, друзья мои? Этого совершенно не нужно. Что можно доказать этим? Решительно ничего! Сегодня ты кого-нибудь отколотишь, а завтра отколотят тебя. Самое милое дело – это мир. Давайте забудем все эти наши глупые распри, бросим оружие, обнимемся и возвеличим добродетель!..

– Что он там ещё мелет? – кричали из рядов грубые глотки. – Гоните его в шею!..

– Нет, это он нас уму-разуму учит, – хохотали другие. – Так, значит, старик, легионерам лучше обниматься, чем воевать? Пожалуй, и правда твоя… Ну, валяй дальше!..

– Конечно, обниматься лучше, – улыбнулся своей детской улыбкой Руф. – Обнимаясь, ты не повредишь ни себе, ни тому, кого обнимаешь, а с вашими мечами да копьями посмотрите-ка, что вы в Кремоне-то наделали!.. Да и здесь будет не лучше… Ставьте превыше всего добродетель, друзья мои, и все будет прекрасно…

Центурион Приск, знаменитый на всю армию своей кличкой Подавай Другую – так, измочалив о спины солдат свою палку из виноградной лозы, любил он кричать в строю, – взял твёрдой рукой философа за шиворот и ловким ударом колена под зад отшвырнул его прочь. Калигатусы громко заржали… Музоний же Руф, встал и очистив с тоги пыль, покачивая головой на неразумие человеческое, побрёл обратно в город, Впрочем, судьба скоро утешила его, послав ему учеником молоденького раба Эпиктета: вот голова, вот душа!..

Веспасиановцы ворвались в город. В улицах опять закипел бой. В бою отец узнавал среди врагов сына и сын отца, братья, сражаясь с разных сторон, яростно наносили один другому смертельные удары. Народ присутствовал в качестве зрителя и одобрял то одну сторону, то другую рукоплесканиями. Солдаты резались из-за добычи, награбленной в богатых домах, а добычей со смехом завладела чернь. И тут же, по случаю Сатурналий, шли повсюду попойки, праздная толпа теснилась в термах, среди трупов слышались пьяные крики и женский смех, и решительно никто из гуляк не беспокоился о том, кто победит: все давно уже на своих боках узнали, что это совершенно безразлично…

Рим был взят. Вителлий спрятался в отхожем месте Золотого дворца. Его вытащил оттуда трибун когорты Плацида. Легионеры связали цезарю руки и в изодранной одежде, надев на шею верёвку, потащили его по городу. Народ бросал во владыку дерьмом. Остриями мечей его заставляли держать голову выше и смотреть на низвержение его статуй…

– А, хромой колдун!.. – орали вокруг. – Ишь, наел брюхо-то… Вешай его!

Пинками догнали его до Гемоний, зарубили и крюками сволокли труп в мутный Тибр…

Иоахим видел все это. Он видел, как победители преследовали повсюду побеждённых, как грабили Рим, как проскочил куда-то переодетый жрецом Изиды Домициан, младший сын Веспасиана, бледный и испуганный, и от проходивших мимо сенаторов он узнал, что Антоний Прим, полководец Веспасиана, уже подговаривает Скрибониана Красса, воспользовавшись замешательством, захватить власть… Бледный, он вошёл в атриум и от Исаака – он был перепуган – узнал, что чернь не раз пыталась грабить его дворец, но многочисленная и хорошо вооружённая охрана дала шакалам отпор.

– А где Язон? – спросил Иоахим.

– Он только что прошёл в сад, – отвечал Исаак. – Филет чувствует большую слабость, и Язон долго сидел с ним…

Решительными шагами Иоахим направился в сад. Обойдя большой пруд, по которому белыми тенями скользили встревоженные шумом города лебеди, Иоахим вдруг остановился: в нескольких шагах от него за кустами стоял Язон и что-то внимательно, с восхищённым лицом рассматривал.

– Язон…

Язон встретил отца тихой улыбкой.

– Посмотри-ка!..

И он показал отцу на красивого, серого прозрачного, похожего на жемчужину паучка, который с удивительным проворством и ловкостью чинил свою попорченную паутину.

– Кто научил его этому? – тихо сказал Язон, не спуская восхищённых глаз с паучка. – Посмотри, какая красота и правильность рисунка!..

Иоахим с невольной улыбкой посмотрел на него.

– А ты слышал, по крайней мере, сын мой, что император убит, что на улицах идёт резня и что все будущее империи поставлено на карту?

– Слышал, – сказал Язон. – Но… что же могу я тут сделать?

Мужественное и красивое лицо Иоахима зарумянилось и полные огня глаза просияли: он подошёл к берегу Рубикона.

– Язон, мы не можем больше терять ни одного дня, – решительно сказал он. – Более благоприятного момента ещё не было. За спиной Веспасиана стоят преданные нам… ну, не нам, так нашему золоту люди… Береника, которая так любит тебя, устранит Тита, а я золотом вымощу все римские улицы, по которым ты рука об руку с царевной иудейской поднимешься на Капитолий, а потом и на Палатин. Но мы уже не можем медлить. Помни, в тебе исполнится пророчество, о котором говорят древние книги наши: Спаситель мира придёт из Иудеи. Отвечай же мне, твоему отцу, который всю жизнь отдал этой мысли, возвеличению и славе своего сына, а в лице его и своего народа: хочешь ли ты – да или нет – в эту вот минуту, под рёв режущихся на улицах римлян – слышишь? – среди пожаров принять из рук твоего отца диадему владыки Вселенной?

Язон с мягкой улыбкой своей – отец впервые заметил у него эту улыбку – вдруг обнял его.

– Дорогой мой отец, я люблю тебя, – сказал он тепло. – Я знаю твоё сердце. Я знаю, что ты любишь меня… Но… но… – вдруг опять улыбнулся он, – не думаешь ли ты, что забот Миррены об устроении мира довольно для нашего дома? Я уже её почти и не вижу, так она старается. А когда увижу, плачет: я не иду за ней, я думаю не так, как надо, я погибаю… Пусть уж лучше она займётся этим делом, а я… Нет, не золотая диадема владыки мира нужна мне… А уж если ты непременно хочешь сделать мне очень хороший подарок, то подари мне…

– Ну… ну…

– Бочку!

– Ты бредишь? Какую бочку?

– Бочку Диогена, милый мой отец, – ещё теплее отвечал Язон. – Отец, мир так безмерно богат и так бесконечно прекрасен – ты помнишь то утро на берегу озера гельветов и ту Гору? – что променять его на окровавленный трон цезаря значит заключить очень уж невыгодную сделку… Я не хочу её… Вот ты видел моего паучка – он посреди своей паутины мне ближе и дороже римского сената… А вот, посмотри, на кончике листа повисла дождевая капля – посмотри, как играет она на солнечном луче: то синяя, то белая, то золотая, то красная, как рубин… Почему она так играет? Кто научил паучка делать так совершенно своё дело?.. О чем говорят ночью звезды в глубине неба?.. Познать все это, «пустыни зыбкие изведать небосклона», понять хоть немножко душу свою, это величайшее из чудес вселенной, – все это для меня в тысячу раз радостнее, чем председательствовать в курии, когда она творит беззаконие, – а иного она и творить не может, – терзать живых людей на потеху толпе бездельников, гнать их в кровавые бойни, из которых никогда ничего не выходило и никогда ничего не выйдет… Я понимаю моего милого Филета. Я понимаю даже Плиния, хотя и знаю, что его усилия проникнуть в тайны мироздания тщетны. Я понимаю Демокрита, который занимался добыванием соков из всевозможных растений и всю свою жизнь провёл среди трав и металлов. Я понимаю Евдоксия, который до глубокой старости прожил на высокой горе, наблюдая движения светил. Я понимаю даже Хризиппа, превосходного в диалектике, который, чтобы его работа шла успешнее, трижды принимал эллебор; но мне непонятны, мне чужды все эти глупые военачальники, которые истребляют друг друга из-за горсти праха. Мне очень больно, что я огорчаю тебя: это ведь мечта всей жизни твоей. Мне следовало бы, может быть, предупредить тебя раньше. Но мне не хотелось отнимать у тебя эту игрушку: ты был так доволен. А теперь пришло время нам игру эту кончать. От всей души говорю тебе, милый отец: мне нужна только бочка…

– Но… богатства, которые я собрал? – повесив голову, проговорил Иоахим. – Ты отказываешься и от них?

– Но что же интересного в этих кучках праха, ми-лый отец?

И он с улыбкой смотрел, как паучок, ловко перебирая лапками, натягивал свои канатики, как крепил их, как все красивее и красивее делалась его серенькая звёздочка…

Иоахим исподлобья смотрел на исполненное покоя прекрасное лицо сына. Минуты эти, казалось, были крушением всей его жизни: он отдал жизнь призракам. Но в то же время где-то глубоко в этой душе уже рождалась мысль, что Язон по-своему прав, что просто не стоит возиться со всей этой кровожадной, вонючей сволочью, что жучок, спрятавшийся в янтаре, которого привёз Язон из своих странствий, избрал, пожалуй, благую участь. Конечно, если бы Язон принял диадему владыки Вселенной для блага её, он был бы велик, как та гора, но, пренебрежительно отбросив ногой эту диадему он ещё больше, ещё выше!..

Но странно пусто стало вдруг в безбрежной жизни Иоахима… В душе шла последняя борьба. Может быть, теперь, когда сын отказался, не откажется та, гордая, прекрасная, подняться на Палатин с ним?.. Но сейчас же потухла и эта мечта: сын прав – цель не стоит усилий…

– Нет так нет, как хочешь, – сказал он взволнованно. – Ты для меня достаточно хорош и без диадемы… Так пусть Береника с Титом, – зорко глядя в лицо сына, добавил он, – поднимутся рука об руку на Палатин…

По лицу Язона пробежало тёмное облачко, но он не сказал ничего. Вдали, где-то близ Форума, послышался вдруг взрыв яростных криков…

В тот же вечер Домициан временно, до прибытия Веспасиана, вступил в исполнение обязанностей цезаря. Он перебрался в Золотой дворец и стал насиловать замужних женщин и девушек. Наложник Вителлия, Азиатик, который спасался от своего владыки в Путэоли, где торговал поской для солдат и подёнщиков порта, был по высочайшему повелению распят…

Народ ликовал…