Текст книги "Евангелие от Фомы"

XXIII

Изгнанный из Назарета, Иешуа шел куда глаза глядят, избегая только тех мест, где он мог встретить близких или просто знакомых. В душе была бездонная горечь. Не столько страх страданий и смерти ошеломил так его, сколько эта бездна людской бессмыслицы и злобы, которые тем более угнетали его, что были прямым ответом на зовы его переполненного благоволением к ним сердца… Первые дни он не ел, не спал и очень исхудал. Кормился он тем, что зарабатывал поденной работой, но многого ему и не надо было: при гостеприимстве, свойственном Востоку, пища и кров всегда обеспечены путнику…

Между тем непогода кончилась, проглянуло солнышко, земля и люди обогрелись и повеселели. В воздухе запахло весной. Еще несколько дней – и по лесистым холмам зашумели птицы, а по зеленым лужайкам распустились в солнечной улыбке анемоны, которыми он никак не мог налюбоваться… И его душа согрелась. Все тяжелое, что он только что пережил, отступило куда-то вглубь, снова надежда стала ткать перед ним свои пестрые миражи, снова думы овладели им, думы все о том же, и снова, когда вдруг в этой внутренней работе он находил в глубине души своей какую-нибудь жемчужинку, он испытывал тихую, глубокую радость. То, что он только что пережил, теперь представлялось ему просто припадком какого-то странного малодушия; ведь именно это и должен он победить! Да, задача тяжелее, чем она ему сперва казалась, но разве тяжестью предстоящих ему задач человек может оправдывать свои слабости?!

И снова привычной лаской просияло его смуглое лицо и наполнились теплом застенчивые темные глаза. И всюду, где он останавливался на своем пути, он говорил не то, что о близости царствия Божия, а о том, что люди уже в нем: стоит им только на мгновение одуматься, сделать маленькое усилие, широко раскрыть жизни сердце – и они в раю… Да, да, да, эта теплая, ласковая, как невеста, изукрашенная цветами земля и есть тот рай, который Господь уготовал человеку с начала времен, – только от людей и зависит сделать свою жизнь священным гимном, радостью неизреченной, блаженством ненарушимым… И так как в Галилее совсем не было садукеев и только очень мало фарисеев, то речи его не вызывали ни споров, ни раздражения. И снова стали, точно зачарованные, жадно жаться к нему люди, – а в особенности женщины – а когда уходил он от них, они долго смотрели ему вслед, долго думали о нем и не знали, действительно ли говорил с ними этот проповедник-поэт или все это было только каким-то смутным, но от этого еще более очаровательным, весенним сном…

Он медленно, все более и более оживая, шел на север. Весна уже была в полном разгаре, и от ее колдовства кружилась голова и сердце было пьяно блаженным, солнечным опьянением. В свежей, пахучей зелени ворковали горлинки и на все лады пели всякие птицы. Порхали голубые дрозды, такие легкие, что под ними не гнутся былинки, хохлатые жаворонки с песнью уносились в сверкающее небо, пегие, серьезные аисты бродили по пашням и лугам. В потоках молнией сверкала рыба, возились светлые черепахи, а по берегам теснились папирус, бамбук, мимоза, душистый эвкалипт, стройный черный кипарис и мирт. Ослепительно сияли горизонты, а спереди, вдали, сверкал своими снегами Гермон, серебряный днем и нежно-розовый, подобный какому-то золотому, заоблачному алтарю вечером. Земля была сказка, и сказкой прекрасной казалась поющему сердцу вся жизнь…

Он взял на восток и вышел к берегам светлого Иордана, древним мостом Дщерей Иаковлевых перешел на другой его берег и, покинув оживленную дорогу на Дамаск с ее пестрыми, пыльными, окутанными перезвоном бубенчиков караванами, вышел на глухие и болотистые берега Меромского озера. Обычно пустынные места эти служили приютом для повстанцев, но теперь человека тут не было, теперь бесчисленные стаи всякой птицы в радостном шуме правили здесь праздник весны… И так, неизвестно зачем, отдыхая душой, пришел он в Цезарею Филиппову, приютившуюся у подножия могучего Гермона. Здесь он был уже среди язычников. Его почти никто не понимал здесь, но женщины дружелюбно сияли на него весенними улыбками. И в этом вынужденном молчании тем напряженнее свершалась его внутренняя работа…

Он видел знаменитую пещеру Паниум, откуда истекает Иордан, окруженный туманом всяких легенд, вместе с язычниками входил в прекрасный мраморный храм, воздвигнутый тут неподалеку от пещеры Иродом в честь цезаря Августа, подолгу смотрел он на красивые статуи, посвященные Пану, нимфам и даже пещерному эхо, которые были разбросаны по этим веселым рощам, и вспоминал Никодима с его странными, и отталкивающими, и влекущими рассказами… Всей душой, смутно, но несомненно он ощущал, что и нимфы, и Пан, и все эти прекрасные беломраморные боги – тени. Но, раз есть тени, значит, есть за ними свет…

И неодолимо потянуло его назад, в Галилею, в Иерусалим, видеть глаза милой Мириам, слышать ее нежный голос, поговорить с Никодимом и еще, и еще раз призвать святой город, страшный город к спасению. Он не помнил, когда и от кого слышал он рассказ о страшном идоле Ваале, в раскаленную утробу которого падали маленькие дети, – не так же ли и Иерусалим пожирает души человеческие? Как же тут молчать, когда спасение вот? Кстати, скоро там и праздник Пурим – значит, сойдется опять народ со всех концов страны… И зеленой долиной Иордана, в которой стоял пьяный весенний шум, он пошел назад в Капернаум, чувствуя, что в душе его еще более укрепилась и просияла главная правда жизни: единый Бог над всеми людьми, люди все – братья и основной Закон этой цветущей, насквозь заласканной солнцем земли – любовь. Он весь точно светился теперь этой очищенной в страдании верой, этим энтузиазмом, и самая смерть за такое дело представлялась ему счастьем безмерным. И, когда он в изливе Иордана увидел поднявшиеся хлеба, его точно осенило: для того чтобы принести хлеб жизни, зерно, падши в землю, должно умереть. Слезы умиления выступили на его темные, по-детски застенчивые глаза…

– Рабби!.. – радостно воскликнул, завидев его, Симон Кифа. – Куда же это ты так запропал? Мы не знали уж, что и думать…

И старенькая теща Симона, – она совсем поправилась – и плотная, бойкая Сусанна с ее густым запахом рыбы и ветра, и вся детвора, и соседи так и облепили Иешуа. Прибежали обрадованные Иоханан и Иаков Зеведеевы, которые на весенний лов пришли домой, запыхавшись, прибежал Матфей, мытарь, уже заранее умиленный тем, что он вот сейчас услышит от молодого рабби. И при виде всей этой любви и ласки еще больше разгорелся в Иешуа его энтузиазм, и, точно факелы от какой-то огненной купины, загорались от него и другие сердца…

– Хорошо у вас, но остаться с вами я не могу… – говорил он. – На праздник Пурим я иду в город, а по дороге везде проповедовать буду…

– И мы с тобой!.. – воскликнули враз братья Зеведеевы. – Андрей, Симон, неужели же вы не пойдете?!

– Да уж не знаем как… – замялись было те. – Весенний лов упустишь, пожалуй…

– Что рыба?.. – улыбнулся Иешуа. – Будем лучше ловцами человеков… Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душу свою потеряет? Кто хочет за правдой идти, тот о себе должен позабыть…

И так радостно ликовала, пьяня солнцем души, нарядная весна, так убедительны не смыслом, а самыми звуками своими были ласкающие слова этого чародея, так легко и доступно для всех казалось спасение и радость в этот ликующий день, что и Симон, и даже Андрей – он все понимал, однако, по-своему – переглянулись и воскликнули:

– А что же? Идем и мы! Будем ловить не рыб, а человеков…

И все радостно засмеялись…

Тут же, за трапезой, было решено, что Иешуа пойдет в Магдалу к своим, а остальные все, управившись с делами, нагонят его. Умиленный Матфей решил бросить давно опостылевшую ему службу и тоже идти со всеми вместе. И, радостно галдя, проводили все Иешуа до околицы и торопливо пошли назад, чтобы скорее изготовиться к этому походу в неизвестную радость, потому что только о радостях говорило все вокруг этим простым, по-весеннему расцветшим душам…

Иешуа, пройдя Вифсаиду, подходил уже к серенькой Магдале, блаженно дремавшей под пальмами, когда заметил впереди себя у фонтана, среди пышно цветущих олеандров, какую-то молодую, стройную женщину. Он всмотрелся в нее.

– Ах!.. – увидев его, воскликнула она, и на него засияли вдруг два огромных горячих янтаря, в которых был такой восторг, такое откровенное счастье, что он растерялся.

То была Мириам, та, которую он одним словом своим спас от смерти. Наряд ее теперь был не только прост, но беден, но в этой скромной раме победная красота ее сияла еще нестерпимее…

– Рабби, да ты ли это?.. – едва выговорила она.

Он застенчиво улыбнулся.

– Шелом, Мириам!.. – сказал он. – Я рад видеть тебя…

Она вся расцвела.

– Рад?.. Ты рад?.. Это правда, что ты рад?..

И он не мог не улыбнуться:

– Да, правда: я рад…

Она чуть не задохнулась. Вся душа ее, все тело звенело счастливым смехом и слезами. Весь этот ликующий и цветущий мир исчез для нее – он стал весь мир, он, тот, по котором она так тосковала, ради которого она обрекла себя теперь на бедность и труд.

– Ты что же теперь, в Магдале?.. – спросил он. – Совсем?

Жаркий румянец, мучительный, до слез, залил все ее прелестное лицо и шею, и маленькие уши. Ей казалось, что он спрашивает: а свою прежнюю жизнь ты совсем оставила? И она, склонив головку, тихонько уронила:

– Да…

Он понял ее смущение и смутился сам: он чувствовал, что это – только для него.

– Ты к своим? – поторопилась она переменить разговор. – Я помогаю им сегодня стирать…

– А, вот как!.. Ну, пойдем вместе…

И, когда он вошел с ней в дом своей тетки, снова живая радость встретила его с порога. Рыженький Рувим ходил где-то в народе, старый Клеопа и Иаков уехали на ту сторону озера, на Базан, посмотреть продажного скота, и дома были только Мириам и горбун Вениамин. Но тотчас же на цветущий, солнечный дворик сошлись оживленные соседи. На Мириам все слегка косились, не в состоянии простить ей ни ее прошлого, ни ее былых богатств, ни этой ее слепящей красоты, которая будоражила всех. Но, видя, как мягок с ней сам рабби, все старались свои чувства скрыть. Горбун смотрел на Иешуа своими прекрасными глазами, в которых были и любовь, и печаль: он боялся, что это обожание толпы, а в особенности эти сияющие на рабби со всех сторон женские глаза – эта рыжая Мириам прямо молится на него!.. – собьют рабби с его пути…

И когда Иешуа сказал, что он идет в Иерусалим на Пурим, и здесь со всех сторон полетели голоса:

– И я с тобой!.. И мы!..

В самом деле, отчего же не идти, когда можно идти? Ведь жизнь – радостный праздник!..

А сзади всех стоял вернувшийся с озера Иаков Клеопа – старик остался по своим прасольским делам на той стороне – и хмуро, исподлобья, смотрел со своим обычным, немного сонным выражением на пылающую счастьем Мириам, ту Мириам, которая, вернувшись, была от него, может быть, еще дальше, чем прежде, в Иерусалиме. Она не видела его, она не видела ничего, кроме этого смуглого лица, опушенного черной бородкой, и этих милых, точно несмелых глаз, от взгляда которых все внутри ее загоралось и подкашивались ноги. И Иаков из-за спин видел, как, улучив свободную минутку, Мириам робко спросила его:

– А мне можно идти с вами?.. Я… всем вам служить буду… я буду служить тебе…

– Так что же?.. И очень хорошо… – сдерживая биение сердца, отвечал Иешуа, и Иаков видел, как по смуглому лицу его двоюродного брата прошел легкий румянец.

В душе его рвала и метала смертельная боль…

Вечером, когда затеплились звезды, подошли, возбужденные и радостные, капернаумцы. Ушастый, добродушный Матфей всем радостно улыбался своим большим, сочным ртом. И веселая трапеза долго задержала всех около огонька на дворе под звездами… А утром, на зорьке, после молитвы, оживленная, пестрая толпа паломников, с котомками за плечами и длинными посохами в руках, двинулась в путь. Было росисто, свежо, солнечно – это шествие молодого пророка было радостным прологом к уже близкому царствию Божию…

Иаков Клеопа долго смотрел вслед толпе тяжелым, обреченным взглядом, потом вздохнул и, сев в свой приятно пахнущий сыростью челнок, тихо поплыл безмятежно сияющим озером – так, без цели, куда глаза глядят…

XXIV

Они шли, обручающиеся правде, вдоль пышноцветущих берегов смеющегося солнцу серебряного озера, – Галилейское озеро редко бывает голубым – среди восторженного гомона весны, в радостном блистании солнца. Слух, что пропавший было без вести молодой назаретский рабби жив, что он вернулся, точно на крыльях этих ласточек и чаек распространялся по всем окрестностям озера и всюду, в этих попутных деревеньках, на уютных хуторках паломников встречали радостные улыбки и приветствия: сердца людей при виде его зацветали, как эти сады под поцелуями солнца. И толпа за ним нарастала все больше и больше: хотелось улететь от повседневности, преобразиться, обнять всех и все, удивить не только всех, но и самого себя… Позднее в этих местах нестерпимо донимает москит – недаром сам дьявол тут носил название Вельзевула, то есть царя мух, – но теперь путь-дорога по цветущей земле была одним сплошным наслаждением…

Оставив в стороне крепость Сепфориду, подошли к пышной, языческой Тивериаде. Правоверные – дабы не оскверниться – избегали заходить в этот город, но галилеяне смотрели на дело проще и с пением псалмов ввалились в суету городских улиц. Тивериада была построена сравнительно недавно Иродом и названа так в честь императора Тиверия. Галилеяне, робея, дивились ее пышным храмам, ее дворцам, ее колоннам в каменных завитках, поглазели боязливо и на солдат Ирода, и на суровых римских легионеров, и на смотревших на них с улыбкой язычников… Но что им была вся эта «слава мира сего», когда уже близко, у дверей, стоит светлое и святое царствие Божие, в котором они, бедняки, будут хозяевами?!

И снова вышли они из каменной Тивериады в цветущие луга и рощи. Со всех сторон подбегали к ним, присоединяясь, паломники во святой город. В толпе стоял радостный, горделивый говор:

– Его, говорят, сам Иоханан в Иордане крестил… И прямо так и говорил всем страдалец: я, говорит, что!.. А вот, говорит, за мной который идет, это уж будет настоящий… Я недостоин и ремни на сандалиях его развязать… Вот тебе и законники!.. Все, бывало, твердили: ничего путного из Назарета выйти не может… А теперь что скажешь?! Ха-ха-ха… Да что: бывало, носа в Иерусалим не покажи – чуть что, сейчас и «дурак галилейский!»… А теперь?! Ха-ха-ха…

– А может, он сам Мессия и есть… – сказал кто-то восторженный.

– Болтай еще! – деловито остановил другой. – Перед Мессией должен прийти Илья…

– А Иоханан кто? – задорно возразил третий. – Он и есть Илья…

– Так какой же он Илья, когда он Иоханан?!

Весело захохотали: здорово срезал! И что там разбирать: Иоханан, Илья, Мессия? Что они, книжники, что ли? Там разберут… Он зря народ не поведет – он свое дело знает… Вон в Мириам магдалинской семь бесов сказывают, сидело, а теперь, гляди, идет за ним, как овечка, и глаз поднять не смеет…

– А в Назарете, говорят, вино в воду превратил…

– Не вино в воду, а воду в вино – экий дуралей! Хлебнул, должно, сикеры-то перед походом! Захохотали дружно и весело.

– И совсем не в Назарете, а в Сихеме… И на колодец, говорит, не ходите: у всякого дома будет сколько угодно…

– Чего?

– А воды…

– Эка плетут, эка плетут!..

– Да это что! – послышался другой восторженный голос. – А вот, сказывают, жил тут в пещере бесноватый один – такой злющий, что всякий и пройти мимо боялся… Он смолоду чего-то, сказывают, натворил, его от синагоги отлучили, а он еще пуще того озлобился, богохульствовать стал. Тогда его каменьями закидать хотели… Он убежал и предался бесам… И вот будто вышел он навстречу рабби и хотел зло какое-то учинить, а тот, – голос восторженно дрогнул, – остановился, посмотрел на него, поговорил с ним, обласкал его, и тот будто обмяк совсем да и заплакал. И бесы будто из него сейчас же все вышли да в свиней и бросились… Вот это так чудо!..

– А он, сказывают, велит все бросить, кто хочет идти за ним…

– А как же?.. – отвечал Иоханан Зеведеев. – Двум господам не служат…

– Так что же, вы так все хозяйство и нарушили? – спросил кто-то Андрея, который все слушал, но сам помалкивал.

– Мы? Мы нет… – деловито сказал он. – Мы – совсем другое дело… Ежели, к примеру, захочет рабби отдохнуть – куда ему деться? А у нас все готово – приходи, живи сколько хочешь, никто слова не скажет…

Все одобряли… Кто-то песню веселую на радостях затянул: сикеры, действительно, некоторые хватили-таки. Но на это никто не смотрел: что же, так уж и не погулять никогда?!

Было за полдень. Все притомились. Хотелось полежать, понежиться – куда торопиться? Вокруг все сияло, млело, изнемогало от блаженства жить. Слева, среди цветущих олеандров, в которых разливались соловьи, вытекал из озера Иордан. Иешуа остановился на околице какой-то деревушки, на большой луговине, как восточный ковер, затканной цветами. Шалфей, всевозможные мальвы, кашка составляли пестрый, нарядный фон этого пышного ковра, а на нем красными огнями горели тюльпаны и анемоны. Там раскинулись крокусы вперемешку с гиацинтами и белыми и лиловыми цикламенами. Высокие Венерины кудри качают своими светло-розовыми султанами, и от только что зацветшего шиповника идет упоительный запах, от которого хочется беспричинно и радостно смеяться. Над деревней поникли своими кружевными вершинами старые пальмы, а по другую сторону стоят дубовые рощи и серебристые заросли маслин… Было жарко, и среди светлых облаков в нарядных завитках весело прокатывался иногда веселый весенний гром…

– Вот здесь хорошо и отдохнуть… – останавливаясь, проговорил Иешуа.

Все, весело галдя, повалились в цветы. Из деревни уже бежал народ. Черномазые карапузы, засунув палец в рот, любопытно пялили на всех свои черные глазенки. Иешуа улыбнулся им. И вдруг взял за плечи одного из них и с сдержанным волнением проговорил:

– Вот… Если не будете, как дети, не войдете в царствие Божие…

Он оглядел всю эту большую, пеструю толпу в бедных одеждах, с мозолистыми руками, с лицами, преждевременно отцветшими в трудах и заботах… Жаркая жалость залила все его сердце – точно овцы без пастыря, бедные!.. И никому нет до них никакого дела… Вспомнилась самаритянка у колодца с ее жалким, тупым видом загнанного животного… И, сразу весь осветившись любовью бездонной, он сел на холмике и снова оглядел всех своими ласкающими глазами… Все невольно подвинулись к нему и ждали. И, точно поднятый какой-то светлой волной, он заговорил:

– Блаженны вы, нищие, ибо ваше есть царство небесное! Блаженны плачущие, ибо они утешатся! Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся! Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят! Блаженны миротворцы, ибо они суть истинные сыны Божии! Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное!..

И сразу, как всегда и везде, одним голосом своим, этими простыми, полными ласки словами он взял сердца в сладкий плен.

– Радуйтесь и веселитесь, когда будут поносить и гнать вас за правду… – разгораясь, продолжал он. – Так гнали и пророков, бывших прежде вас… Вы, проснувшиеся к истине, соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? Она уже ни к чему не годна. Вы свет мира. Зажегши свечу, не ставят ее под сосуд, но на подсвечнике и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного…

В сияющем небе, среди светлых, в красивых завитках облаков снова раскатился веселый весенний гром…

– Погромыхивает… – шепотом сказал кто-то. – Хорошо бы дождичка…

– То, знать, ангел Господень говорит ему… – умиленно и набожно вздохнула какая-то старуха.

– Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в царствие небесное… – продолжал он. – Вы слышали, что сказано древним: не убивай, а кто убьет, подлежит суду. А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду Божию. И потому, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь дар твой и пойди, прежде примирись с братом твоим… Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. И сказано древним: не преступай клятвы своей. А я говорю вам: не клянись совсем, ибо завтрашний день вне власти твоей, но да будет слово ваше да, если да, и нет, если нет. Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб, а я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую, и кто хочет взять у тебя рубашку, отдай ему и плащ. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Древним сказано было: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас – только тогда и будете вы сынами Отца вашего небесного, ибо Он повелевает солнцу восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных…

В волнении он встал и, помолчав некоторое время, с новым воодушевлением продолжал:

– Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Да будет милостыня твоя в тайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе… И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц молиться, чтобы люди видели их. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему. И, молясь, не говорите лишнего, как законники, которые думают, что в многословии своем услышаны будут: знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как и на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки… Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, которые делают угрюмое лицо, чтобы показать людям постящимися. А ты, когда постишься, умой лицо твое и умасти голову, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим. Не собирайте сокровищ себе на земле, но собирайте себе сокровища на небе, в Бога богатейте, ибо где сокровища ваши, там будет и сердце ваше. Никто не может служить двум господам, Богу и Мамоне[12]12
  Мамонна (Мамон) – бог богатств и кладов; в финикийской и сирийской мифологии нечто вроде Плутона, но здесь символ мирских утех вообще.


[Закрыть]. Не заботьтесь, что вам есть и что пить и во что одеться. Взгляните на птиц небесных… – широким жестом указал он на всякую мелкоту, которая щебетала вокруг. – Они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец их небесный питает их. И что заботитесь об одежде? Посмотрите на эти цветы полевые… – опять указал он вокруг. – Не трудятся, не прядут они, но и Соломон во всей славе своей не одевался так, как они. Вообще не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем. Довольно для каждого дня своей заботы. Вы же ищите прежде всего царствия Божия и правды его, а остальное все приложится вам… И не судите, да не судимы будете. Что смотришь ты на сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не чувствуешь? Вообще во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними: в этом весь Закон и пророки. Входите в жизнь тесными вратами, потому что широкие врата ведут в погибель, и многие идут ими, но тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь. Берегитесь лжеучителей, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их: собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. И вот, чтобы кончить: всякого, кто слушает слова мои эти и исполняет их, я уподоблю человеку благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули бурные ветры, но дом не упал. А всякий, кто слушает слова мои эти и не исполняет их, подобен человеку безрассудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и разыгралась буря, и дом тот упал, ибо построен он был на песке…

Сияя всем существом своим, он замолчал. В небе снова радостно раскатился весенний гром… И растроганные люди жались к нему своими душами…

Многое из слов этих было знакомо для еврейского уха. Многое из этого было сказано и в псалмах, и на пожелтевших страницах Исаии, и в «Тайнах Еноховых», и в Шэмонээзрэ, и в «Завещании двенадцати патриархов», об этом говорили и Иешуа-бен-Сирах, и Антигон Сокко, и Гиллель, и Гамалиил… Милость, милосердие, жалость, добрые дела, миролюбие, мягкость восхвалялись даже законниками в синагогах. Нового было тут только это представление о Боге: законники представляли Его творцом мира, ревнивым и мстительным владыкой, строгим законодателем, чем-то вроде всевышнего книжника; тут люди впервые услышали, что Он – любвеобильный Отец всей жизни; нового было то, что тут были опрокинуты последние перегородки, разделяющие людей, и новое было тут этот непобедимый голос пылающего сердца, для которого все это были не красивые слова только, но самая суть жизни. И это чувствовала не только Мириам магдалинская, которая, не смея дышать, затаилась сзади него, не только те, которые открыто, не стыдясь, плакали, но даже ребятишки, окружившие его тесным кольцом и молча, снизу вверх смотревшие на него своими блестящими, черными глазенками…

Иешуа ласкал детей и говорил с их матерями, когда к нему подошло трое волосатых, суровых и обожженных людей в грубых одеждах, босиком.

– Мы ученики Иоханановы… – сказал один из них. – Мы проповедуем и крестим на Иордане…

– Иоханан… – дрогнул голосом Иешуа. – Какого человека погубили!..

Со дня смерти Иоханана он говорил о нем со все большим и большим уважением, хотя в душе его нарастали сомнения. Он заговорил с суровыми учениками сурового проповедника, но к нему подошел Симон.

– Рабби, – проговорил он, – время бы всем подкрепиться, а у нас всего пять хлебов да немножко жареной рыбы… Одним нам есть на глазах у всех словно бы неловко… Что прикажешь делать?

На глазах у толпы все последователи Иешуа как-то невольно подчеркивали свое уважение к нему и полную покорность. Это поднимало любимого рабби в глазах толпы, это укрепляло его молодую славу, но, с другой стороны, от этого вырастало и их собственное значение…

– Раз нет, значит, нет… – отвечал Иешуа. – Скажи, чтобы все возлегли и разделили всем поровну, что есть…

И он снова отвернулся к крестителям.

Симон и Андрей пригласили всех возлечь – народу было побольше сотни – и, преломляя хлеб помельче, стали обносить всех своим скудным угощением. И в толпе, размягченной словами молодого проповедника, повеяло чутким пониманием положения.

– Нет, спасибо, мне не надо, Симон… У меня вот еще остался кусочек ячменной лепешки… – сказал один. – Ты мою долю лучше вот этой женщине с ребятами отдай…

– А я совсем сыт… – говорил другой. – Недавно закусывал…

– Симон, Андрей, возьмите-ка вот в общую складчину от меня смоквы сушеные!.. – кричала через лежащих какая-то женщина с очень смуглым лицом и ослепительно-белыми зубами. – Хорошие такие смоквы!..

И один достал из-за пазухи орехов для ребят, другой дал хлеб, третий фиников… И все ели, и все были веселы, и все как будто насытились – если не хлебом и не рыбой, то чем-то другим… У Матфея даже слезы на глазах выступили.

– Воистину чудеса с человеком делает рабби!.. – покачал он своей ушастой головой. – Смотришь и глазам своим не веришь…

Из толпы отделились и подошли к Иешуа Иона и Иегудиил в своих грубых, изорванных плащах и не очень опрятных чалмах.

– Шелом, рабби!.. – приветствовал его Иона. – Отойдем немножко к сторонке: нам бы слово сказать тебе надо…

– Я сейчас… – сказал Иешуа крестителям и, отойдя несколько шагов в сторону, – Мириам заметила, что он старался не мять ногами цветов, – обратился к повстанцам: – Ну, в чем дело? Я рад, что вы не имеете на меня сердца…

– Рабби… – начал было Иона, но суровый Иегудиил тотчас же грубо перебил его.

– Погоди… – сказал он. – Ты начнешь вертеть языком и так, и эдак, а надо действовать напрямки… Вот что, рабби: ты ушел от повстанцев – это твое дело: насильно мил не будешь. Мы приходили к тебе в Назарет, чтоб сговориться действовать сообща, – ты опять не захотел. Это опять твое дело. Теперь повстанцы послали сказать тебе: не мешай нам…

– Да чем же я вам мешаю? – удивился Иешуа.

– Народ наш измельчал духом… – сурово сказал Иегудиил. – Не сказки ему рассказывать надо, а говорить о крови и железе. Если ты не хочешь помогать нам, то хоть не мешай и не заставляй нас дважды повторять тебе это предостережение… Нам и без того, ты знаешь, трудно…

– Я творю только волю Пославшего меня… – сказал он тихо, но твердо. – И вас зову я обратиться от зла к добру…

– Сладкими словами можно побеждать женщин, но нельзя победить ни римлян, ни наших богачей… – грубо засмеялся Иегудиил. – Только меч освободит нас…

– Поднявший меч от меча и погибнет… – задумчиво отвечал Иешуа. – Что сталось с делом Маккавеев? Где ваш Иуда Галонит?.. Не нужна Господу для победы десница человеческая…

Грубое, все в жестких черных волосах лицо Иегудиила исказилось гневом.

– Мы не в синагоге, чтобы спорить о божественном… – сказал он грубо. – Мы передали тебе предупреждение повстанцев, а там – гляди сам. Идем, Иона… Шелом!..

Повстанцы быстро скрылись в чаще олеандров, а Иешуа подошел к поджидавшим его крестителям.

– Ну, вот и хорошо, что мы повидались… – тепло сказал он. – Идите, возвестите всем, что вы здесь видели: слепые духом – прозревают, прокаженные душой – очищаются, спавшие в гробах – воскресают и, – голос его дрогнул, – не законники, но нищие благовествуют…

И он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы…